Он крутанул меня вокруг себя, и я специально неуклюже закружилась по сцене с подкладным животом и в бесчисленных юбках на фоне декорации украинской мазанки в безумном деревенском вальсе. Зал взорвался аплодисментами, с задних рядов свистели матросы, к сцене через узкие проходы зала бежали молоденькие офицеры с цветами, в первых рядах сверкали парадной формой старшие офицеры. Многие из них пришли с женами, с семьями. Я уже третий раз пела на бис и чувствовала себя настоящей звездой.
Первый ряд, 7, 8, 9-ое места занимали самые дорогие моему сердцу зрители — моя семья:, мой муж и мои дети, мое сердечко билось сейчас между ними, оно всегда было с моей семьей. С вьющимися волосами до плеч очень серьезная Нонночка, смуглый красивый четырнадцатилетний Сережка, как две капли воды похожий на своего такого же смуглого отца, сидящего рядом. Маленькая восьмилетняя Изольда с черными, как смоль волосами, болтая ногами, удобно разместилась у нашего отца семейства на коленях.
— Мария Гавриловна, поздравляю с успехом, — я не заметила, как на сцену с огромным букетом красных гвоздик поднялся сам начальник Балтийской базы адмирал Грищенко. — Поздравляю! Не могу на Вас спокойно смотреть. Здоровья Вашему мужу, конечно, но Мария Гавриловна, если бы не он, честное слово, я бы предложил Вам руку и сердце, — доброе адмиральское лицо хохляцкого происхождения расплылось, как будто объевшись галушек, он неловко топтался передо мной с букетом, совсем растерявшись. Началось, как он мне надоел! Два года назад ставший вдовцом адмирал, стал моим назойливым поклонником сразу после моего первого спектакля в этом городе. Завидный жених, адмирал, он был мечтой многих женщин, потерявших своих мужей во время войны, выбирай любую. Что ему надо? Серж уже не раз ревновал меня к нему, дурачок.
— Василий Федосеевич, Вы меня загораживаете, ну-ка, брысь со сцены. Ну, что Вы право опять? Не стыдно? Всё, давайте цветы и спускайтесь со сцены, давайте, давайте: — вежливо прогнала я его от себя уже в который раз.
— Ухожу, ухожу: Мария Гавриловна, Вы — богиня, — адмирал попятился, чуть не споткнулся и грузно и неуклюже спрыгнул со сцены, пренебрегая близкими к нему ступеньками, показывая этим мне какой он ещё молодой и ловкий: Не получилось:.
Так я и знала, Серж уже хмурился, вечером опять будет разговор.
Мы молча гуляли с Сержем по парку: Полустертые холмики и каменные обломки заброшенных немецких могил, белоснежный с неизвестным персонажем-мальчиком фонтан на аллейке, гуляющие парочки: и деревья, деревья, деревья: Такие огромные тополя и каштаны росли только здесь. Розовые немецкие домишки с красными черепичными крышами и эти деревья-великаны придавали городу сказочный вид. В самую безветренную погоду их макушки шевелились, как живые:, шумели, наполняя город шумом морского прибоя, — волны накатывались и отступали: Может быть, представляя себя матросами на палубе исполинского корабля, эти деревья размахивали своими руками с листочками-флажками и посылали знаки другим неведомым суднам или от столетней скуки просто разгоняли в высоком голубом небе непослушных белых овечек. В этом городе обязательно должны были жить маленькие сказочные гномы, но весь город принадлежал военным:, военным и их семьям, гномов среди них не было.
Мы по-прежнему молча брели уже по Гвардейскому проспекту, каждый думал о своём, каждую секунду нас останавливали знакомые, весь город состоял из друзей и знакомых. С нами каждую секунду здоровались, было грустно, но мы вежливо улыбались, я терпеливо выслушивала поздравления по поводу сегодняшнего спектакля.
— Не красавица я, просто я веселая, общительная и громогласная, — со смехом в который раз уже отвечала я на чьи-то комплименты.
«Ох-ох-ох!» — я вздохнула. Какая я красавица?: Сорок два года бабе. С Сержем мы были одного возраста и меня это всегда очень беспокоило. Сорок два года для мужчины совсем другой возраст. Красивый и подтянутый — мой Серж по-прежнему был молодым мужчиной. Я очень обрадовалась, когда в моем паспорте сделали ошибку и написали 1909 год рождения, в метрике стоял 1908. Так я стала на год младше своего мужа и счастливая, с новым паспортом, прибежала домой. Он снисходительно смеялся надо мной, называл меня глупой, начал целовать:, через девять месяцев родилась Изольда. Я нежно прижалась к родному плечу мужа, я шла уже улыбаясь.
— Что ты, Марийка? — дёрнул меня за руку муж.
— Сержик, а чего ты у меня такой смуглый? Из Африки что ли приехал, загадка ты моя? — ещё больше прижимаясь, ласковым голосом спросила я его.
— Ну, опять ты: У нас в семье все такие.
— Изка с Сержем в тебя. А Нонна моя дочка вышла.
Мы подходили к дому, навстречу нам бежали наши девочки. Изольда вся в слезах отставала, платьице, привезенное из Германии, все испачкано, коленки черные, моя маленькая малышка успела шлепнуться. Нонна с напуганным, серьезным лицом: Мое сердце оборвалось, что-то случилось:
— Мама, Сергуня взял папин пистолет и куда-то ушел, — запыхавшись, Нонна сообщила всей улице то, за что запросто могли посадить. Это был не табельный пистолет, выдаваемый на корабле, из Германии был привезен этот заморский сувенир — армейский «Вальтер». Нонна обычно никогда не выдавала брата, Изольда была ябедой и обычно прибегала ко мне: «Мама, я никому не расскажу, что Нонка с Сережкой воруют конфеты с елки».
— Нонна, тише, — Серж присел на корточки. — Когда он ушел?
— Только что. Мы сразу к вам побежали, — Нона не выдержала и тоже расплакалась. — Папа, Сережке ничего за это не будет? Его не посадят за это в тюрьму?
— Всё будет хорошо. Мария, веди детей домой.
Серж нагнал его у ворот школы, в которой учились и мои девочки, и секретарем комсомольской организации, в которой был мой вооруженный в данный момент сын. С пистолетом в кармане комсомольский вожак шел убивать своего одноклассника, мой подрастающий рыцарь шел мстить за обиженную свою девушку. Несчастья не случилось, не выстрелил пистолет в этот раз. Не выстрелит он и в следующий: через двадцать пять лет, когда Ноннин сын, Игорь, вытащив его, спрятанный в стопках постельного белья, пойдет тоже защищать свою девушку во все ту же самую первую школу города Балтийска. История немецкого пистолета на этом закончится. Всегда разумная моя дочь Нонна в тот же день выбросит его в замасленное между военными кораблями море.
Я уложила девочек спать. Серж с сыном закрылся в комнате, мужской разговор происходил сейчас между ними. Я сидела уставшая, я думала о Серже, о детях, о своей семье, я вспомнила свою маму — завтра надо сходить на кладбище: Дверь скрипнула, ко мне в комнату радостная вбежала Изольда.
— Изочка, что ты не спишь, моя маленькая? Где твоя ночная рубашка?
— Бабуль, это не Изочка, это Лиза, моя дочка, — рядом с маленькой Изольдой стоял с ярко-рыжими волосами ее сын.
— Мама, ты узнаешь Лизу и Бориса? Это твоя правнучка, — в комнату с дымящейся сигаретой вошла теперь настоящая Изольда, настоящая: и совсем уже взрослая.
— Борька, ты что ли? Конечно, узнаю. Лизочка, моя маленькая. Как ты похожа на Изочку в детстве! — узнала я, наконец, свою правнучку.
— Бабуля, мы с Лизой пришли тебя поздравить с Новым годом, — внук сел рядом и крепко обнял меня, Лиза подошла и поцеловала меня в щеку.
— Бабушка, поздравляю тебя с Новым годом! Желаю тебе крепкого здоровья и счастья в личной жизни! Пух! — Лиза весело засмеялась и еще раз поцеловала меня в щеку. Эти детские поцелуи вначале моих детей, затем моих внуков и теперь уже правнуков наполняли всю мою жизнь особенным, понятным только для женщины смыслом:, смыслом и счастьем:
— Лиза, принеси бабушке подарки, — сказал своей дочке Борис.
— Борис, говори громче, бабушка ничего не слышит: и ничего не понимает.
— Мама, отстань от бабушки, доживи до девяноста двух лет, посмотрим, как ты будешь соображать, дай нам посидеть спокойно, — защитил меня мой внук.
— А это что за мужчина пришел с вами? — спросила я тревожно. В комнате правее от меня сидел незнакомый мужчина в костюме и галстуке и что-то рассказывал. — Он что-то говорит, не перебивайте его.
— Бабушка, это телевизор, — Борис меня обнял крепче и поцеловал. Я поискала глазами этого мужчину, но только его голова смогла уместиться в небольшом телевизоре. Мне стало стыдно, совсем уже выживаю из ума.
— И вправду телевизор, все я путаю в последнее время, — мое сознание окончательно вернулось ко мне, вернулось с болью:, с болью, пронизывающей все тело. Болели ноги, все суставы ломило, ужасно ныла спина, и ужасную боль я ощущала чуть выше попы в крестце, в этом месте нестерпимо горело, болело так, как будто меня резали на кусочки, невозможно было пошевелиться. Проклятая старость!
— Как дела, бабуля? — внук по-прежнему обнимал меня, он всегда, когда приходил, все время сидел рядом со мной, разговаривал, прижимал к себе и бесконечно целовал меня в щеку. Мне становилось уютно, я начинала чувствовать себя маленькой:, маленькой, защищенной девочкой:, я немножко забывала про боль, ко мне возвращалось ощущение семьи:, возвращалось и желание жить.
— Бабуся, с Новым годом! Просыпайся. Ты спишь?
— Баба Маня, с Новым годом! — пропищала рядом со мной Лиза.
Мы с ней вошли в большую комнату… Называющаяся большой комната в панельной «хрущевке» имела площадь 14 квадратных метров. Вторую умный советский архитектор спланировал восьмиметровой — гуляй, не хочу. Не забыл он нагадить и с потолками, до них можно было коснуться, без напряжения подпрыгнув. Ну, и конечно, весело назвавшись, санузел совмещенный, — раковина, унитаз и сидячая ванна разместились на размера собачьей конуры площади. Как мы здесь умещались все вместе? Четыре года мне было, когда отец с мамой развелись и разменяли трехкомнатную квартиру на Яна Райниса. Отец переехал в коммуналку на Лациса, а мы получили это постбарачной эпохи жилье. Бабушка, мама, моя сестра Вика и я, обязательно всегда собака и кошка, и вечно приезжающие, иногда никому незнакомые наши родственники проживали в этой шикарной квартире. Но было уютно, дружно: и на удивление не тесно. В этой квартире я имела хорошее детство, хорошую семью, хорошую бабушку и замечательную маму.
Мы с Лизой вошли в комнату. Стойкий запах давно болеющего человека удушливо заполнял ее, на одной половине не разложенного синего дивана лежала моя бабушка. Взгляд ее был где-то далеко, она не спала. Мы вошли, но он так и остался неподвижным, устремленным в себя, или в пустоту, или, убегая от боли, он уводил сознание в счастливый мир ее прошлого. Мама успела уже сказать, что она опять никого не узнает. Лиза подбежала к ней: «Бабушка, поздравляю тебя с Новым годом!»
— Изочка, что ты не спишь, моя маленькая? Где твоя ночная рубашка? — бабушка вздрогнула и протянула навстречу Лизе свои руки.
— Бабуль, это не Изочка, это Лиза — моя дочка, — я не привыкла видеть свою всегда бодрую бабушку в таком состоянии, мне было больно видеть её страдания, её крайнюю древность, её забытьё, в которое она впадала всё чаще…
— Мама, ты узнаешь Лизу и Бориса? Это твоя правнучка, — в комнату как всегда с сигаретой вошла моя мама. Две с половиной пачки «Явы» в день хватало, чтобы сигарета всегда была во рту. Тьфу ты, как меня злило мамино курение в ее возрасте. Что за глупость!
— Борька, ты что ли? Конечно, узнаю. Лизочка, моя маленькая. Как ты похожа на Изочку в детстве! — бабушка заулыбалась, её глаза, наконец, стали осмысленными. Я радовалась этим минутам, когда я была рядом со своей прежней бабусей. Я села рядом, крепко обняла ее и поцеловала в щеку. К бабушке я испытывала искреннюю нежность, ее беспомощность делала ее маленьким ребенком. Всегда такая бойкая и веселая: Что с ней стало? С пока еще неосознанным предчувствием близкой потери я крепко обнимала свою древнюю бабуську. Немножко раскачивая ее из стороны в сторону, я непрерывно целовала ее в щеку, пытаясь, наверное, этим удержать ее сознание возле себя.
— Борис, посмотри на своего мишку, бабушка теперь каждый день кормит его с ложечки, она вообще уже ничего не понимает, — вошла опять мама и продемонстрировала мне всю перепачканную манной кашей любимую игрушку моего детства — большого плюшевого грустного медведя. Бабушка, оказывается, пыталась его накормить. Медведя этого купили при моем рождении, и он имел, соответственно, мой уже совсем не юный возраст. Родной его пластмассовый нос давно оторвался, вокруг заботливо пришитого овального кусочка черной кожи, его нового носа, как будто от насморка потеки засохшей манной каши. Я обняла бабушку крепче и горько заплакала.
Несколько месяцев назад бабушка моя слегла, слегла не от болезней, слегла, наверное, от девяносто двухлетней старости. Двигаясь все меньше и меньше, она неожиданно совсем перестала вставать. Тщетно мы пытались ее поднять, ставшие беспомощными ее ноги подгибались, без чужой помощи она уже не могла сделать и шага. И пролежни, грозные спутники неподвижной старости, не заставили себя ждать. Появившееся на крестце багровое пятно, быстро разросшееся на полспины, превратилось в огромную мокнущую язву: и ничего нельзя было с ней поделать.
Наша российская медицина была представлена участковым врачом поликлиники № 139 товарищем Туговым. Спасибо ему, он приходил, но упорно не желал вступать в борьбу со старческими недугами. «Ну, промывайте марганцовкой», — говорил он и, ничего не выписывая, уходил на прогулки в другие квартиры. Хрен с ним, от участкового врача я ничего не ждала, выписывали лекарства другие. Но ни «солкосерил», ни антибиотики, ни специальный противопролежневый матрас всё равно никак не помогали. Помочь и восстановить нарушенное кровообращение могло только движение, а изношенный, подошедший так близко к смерти организм был к этому не способен. Я вспомнила, казавшиеся такими близкими, наши занятия с моим двоюродным братом каратэ. Мы пытались встать на шпагат, в комнату вошла наша бабуся: «Дайте и я попробую». Мы смеялись, а наша семидесятилетняя бабушка неожиданно растянула свои ноги в смешных коричневых чулках в настоящий шпагат. «Бабуся, тебе опять на сцену можно выходить», — мы опять хохотали, хохотали все, на нашу удивительную гуттаперчевую бабушку прибежали посмотреть даже соседи. Как недавно, казалось, это было, но это «недавно» имело двадцатилетний размер, и стёрлось незаметно это «недавно» о трудную дорогу жизни: стёрлось и ничего уже почти впереди не осталось:.
Жизнь, любовь — эти подлые субстанции, к которым так неотвратимо привыкаешь, ускользают, вытекают последними песчинками, как из песочных часов в неизвестность и ничего от них не остается.
* * *Ба-бах! Огромный жирный кусок тушеного карпа увесисто шлепнулся мне на штанину. Разваренная рыбная плоть, не предназначенная для таких потрясений, развалилась на части и выпустила на мою праздничную новогоднюю одежду все мыслимые и самые жирные свои соки. Твою мать! Жить мечтами об этом ебанном Новом годе, еле дотянуть в мучениях до этого дня, и только сесть за стол, перевернуть на себя эту блядскую рыбину.
— Заечкин, какая ты свинья! — от визгливого голоса жены я в последнее время начала уже вздрагивать, ее голос раньше точно был не таким. За столом все оживились, Новый год мы праздновали у Кати дома вместе с ее родителями, с не предвещавшим бурных утех спокойным застольем, гостей было немного. Все обрадовались неожиданному хотя бы такому развлечению, — рыба оказалась не у них на коленях. В прошлом году я перевернула на себя салат — что за дурацкая традиция!?: Действительно, свинство!
Выглядели воспитанными, не перевернули на себя рыбу и остались чистыми все остальные сидящие за новогодним столом. Гена с Леной и их очень подвижный сынишка Максимка. Неведомых кровей Гену я знала уже лет пятнадцать, мы вместе работали в академии. Свою уже привычную для нас, похожую на китайскую фамилию, Вантенсун он неожиданно изменил на дурацкую — Ван. На редкость без извращений, оба красивые, они были для всех эталоном нормальной и устойчивой во всех отношениях семьи. Их подруга Наташа, симпатичная девушка с немножко поросячьим лицом и с устойчивой географией ее молнии на брюках, она всегда располагалась у нее сзади, подсказывая удобные подходы к ее чуть располневшему телу. Один и тот же паразит, смешная фраза — «Ну вота» поразил её и мою речь. На этом, слава Богу, наше сходство закончилось. Двоюродная сестра Кати — Мила, с не всегда понятным и адекватным поведением. Очень сильно она изменится через год после знакомства с хорошим надёжным и порядочным мужиком-англичанином. Чувство уверенности в своем избраннике, изменит её даже внешне, — она расцветет вся и станет очень приятной девушкой. Подростковые её странности развеются, и она станет спокойным, уравновешенным и доброжелательно смотрящим на мир человеком. Моя жена Маша, моя дочка Лиза, Катины родители и, конечно, сама Катя. Вся наша этого года новогодняя компания.
Наконец, я могла спокойно, ни о чём не думая, сидеть, есть, смотреть телевизор, забыть о работе, о становящейся врагом жене, о своей болеющей бабуське:
— Все вы здесь молодые: праздновать не умеете, — Лев Ефимович, Катин папа, встал и поднял свою рюмку. — Говорю тост, а то вас не дождёшься. Ельцины, Путины: все они нас поздравляют с Новым годом, и всем им на вас насрать:
— Папа, ну, что такое? — прервала тост Льва Ефимовича Катя.
— Лева прекрати, — Гертруда Николаевна, его жена, тоже возмутилась.
— Ладно. Что я хочу сказать: Думайте, молодежь, о себе и о своих близких, тогда и вам и всей России будет хорошо. Других секретов хорошей жизни нет, никто вам на тарелочке ничего не принесет. Обмануть — запросто, а подарков не ждите. Всё в ваших руках. В общем, будьте здоровы, — и Лев Ефимович по-гусарски задрал рюмку.
— Ох, Лев Ефимович, мрачный у Вас тост, — сказала я.
Все звонко чокнулись и продолжили есть. Я забыла свои обиды на дурного карпа и положила еще один огромный его кусок себе в тарелку. Ну, до чего вкусно! Всё было приготовлено руками Кати и Гертруды Николаевны, всё красиво сервировано и особенно по-новогоднему украшено.