— Как ты? — спрашивает она.
— Хорошо. Прекрасно. Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю. А ты как думаешь?
— О, Боже! У нас что — игра в вопросы и ответы?
Она замолкает. Мне чудится какое-то движение в доме — взмах невидимой руки, тело, согнувшееся пополам, как складной нож.
— Хорошо. Что ты хочешь, чтобы я сказала? Я не знаю, как начать такой разговор…
— Ну, хотя бы спроси: как твоя группа, Йоран? А я отвечу: спасибо, хорошо. Мы купили новый усилитель и собираемся на абсолютно бессмысленные мини-гастроли.
— Я слышала вас как-то, — говорит она, не обращая внимания на мою иронию. — Вы играли в Варберге. С пару лет назад, когда твоя мама болела. Я стояла сзади и не дослушала до конца… Ты выглядел жутко, один раз даже свалился с эстрады в публику.
Она замолкает… Альбом с вырезками. Картинки: я порю ее ремнем, насилую, унижаю…
— Ты счастлива с ним? — спрашиваю я вслух.
Она коротко смеется.
— А тебе так этого хочется?
— Дурацкий вопрос.
Я откидываюсь на стуле. Оперы Вагнера. Гитара «Болинг»… я понимаю, что то время давно и безвозвратно минуло: тогда еще была жива мама и мир был другим.
Эстер, открывающая бутылку и разливающая вино в два бокала, свинг, который мы играли вместе, я на гитаре, она на пианино, ее белые руки-бабочки, порхающие над клавиатурой…
Я встаю. Какой-то звук? Ее муж проснулся в спальне? Я мог бы изнасиловать ее прямо здесь, на полу. Или прижечь ей кожу сигаретой…
— Что с тобой? — спрашивает она. — Ты собрался уходить? Посиди еще…
Движение моей руки в воздухе… рука мускулистая, я раньше даже и не замечал. Забытая картинка: я опрокидываю горшок с цветами, и мама дает мне пощечину. Дед пишет записку: «Молчи, Йоран, чтобы не нарваться». Движение руки в воздухе, оно словно оставляет после себя опалесцирующий след… Письмо в призывную комиссию: я — пацифист, прошу назначить на службу, не связанную с оружием; и никогда никого не смог бы ударить, а тем более убить: хватит уже насилия в этом мире!.. Я валю Эстер и прижимаю к пробковому полу. Опять движение… проснулся муж? Но мне почему-то не страшно, когда я срываю с нее юбку. Черная ткань юбки, эрекция болезненна, почти невыносима. Ее муж? Странный звук, словно кто-то рвет пополам бархат ночи — что это? Ага, это рыдания Эстер… Картинки, только картинки: альбом с вырезками, Эстер не должна быть там одна, ей одиноко… незнакомые улыбающиеся пары. Мои постоянные мысли о ней — ударить, унизить, оскорбить, изнасиловать. Еще картинка: мир сдвигается на один-единственный миллиметр, и все теряет смысл — мама умирает в больничной палате. Белые бедра Эстер, я прижимаю ее к полу и раздвигаю их коленом… Кто-то крикнул? Я ничего не слышу, мой слух оглушен грохотом потерянного времени. Ее рука лежит на полу, ладонью вверх и слабо дергается. Что я вижу? Линия жизни, линия счастья… линия тайны, которую она от меня скрывает.
Весна, по ночам мне снится дьявол. Кто он — мужчина или женщина? Может быть, моя мать или Эстер… они же бросили меня. Может быть, дед, его необъяснимое молчание… это совсем не то, что молчание — пауза между двумя совершенными звуками. А может быть, дьявол — это я сам? С моими фантазиями — унизить, изнасиловать… Я задаю все эти вопросы и удивляюсь: что правда, а что ложь? Оказывается, я могу любить ложь, иллюзии… ложь придает правде форму, но там, где начинается ложь, кончается правда.
Мой сон непрочен… Кто я? Или так — я не… кто? Скоро мне исполнится двадцать четыре, и я смеюсь над собой во сне. Что я хочу? Играть? Что я люблю? Фригийский лад? Папу? Папу я люблю так, что сам не могу понять, как можно так любить… Только бы папа выбрался из колодца своей депрессии, только бы он сумел… но пока он жив, у меня нет выбора.
По ночам я просыпаюсь от необъяснимых звуков. Шаги в комнате, покашливания, словно бы кто-то тут есть. Кто-то точно тут есть, и этот кто-то разглядывает меня прозрачными невидимыми глазами. Издалека доносится папин храп, свистящий звук со дна его одиночества… и я засыпаю наконец, убаюканной невидимой рукой. Мне снятся ангелы и демоны. Оказывается, я не могу управлять своими мыслями… может быть, это вовсе и не мои мысли, а чужие? Чужая воля? Чужие ассоциации?
V
Вечером в пятницу в кафе «Мазе» все, как всегда, настолько как всегда, что кажется простым повторением этого «всегда», точной его копией. Уличные музыканты выныривают из метро, обменивают горы мелочи и пьют дешевое вино в баре. Грохочут «однорукие бандиты». Два музыкальных автомата работают одновременно; звуки их накладываются друг на друга где-то посреди зала, образуя утомительный жужжащий вакуум.
Я сижу за столиком и жду Майкла. Поодаль стоит Попай[36] и с кем-то разговаривает. Он — местная легенда, этот Попай, такая же легенда, как поэт и отец Жак. Живя в Фалькенберге, я никогда не верила в существование таких людей, они казались мне такими же выдуманными, как тролли или эльфы. Но здесь, в «Мазе» они так же реальны, как и все остальные. Попай — и в самом деле Попай, он одет так же, как Попай, у него карикатурное лицо Попая, такая же татуировка и ест он только шпинат — в кафе держат шпинат специально для него. У него даже в паспорте написано: Попай.
Музыкальные автоматы наконец заткнулись, и я могу без помех слушать музыкантов, репетирующих на эстраде. Кто они? Мистер Легенда со скрипкой, Мишель-Михель из Германии и Мишель-Микаель из Швеции с гитарами. Не слишком ли много Мишелей здесь, в «Мазе»? Вполне хватило бы одного моего Мишеля-Майкла… Я вслушиваюсь в музыку… «Lullaby of birdland… that what I… always hear, when you sigh…»[37] Звуки акустических инструментов чисты и прекрасны, трехголосная аранжировка совершенна, как нарисованный циркулем круг.
Я встаю и иду к стойке. Барменша, не дожидаясь просьбы, наливает мне бокал полусухого. Я прикладываю ладонь к холодному бокалу. Приятный холодок ручейком бежит по телу. Она улыбается мне… здесь, в этом кафе, все очень приветливы; совершенно не похоже на Париж.
Я прихлебываю вино и жду Мишеля-Майкла, Майкла, того самого парня, что я встретила тогда, за год до маминой смерти. Что я о нем знала? Что он красив, что он на пять лет старше меня, что он любит меня так же, как я люблю его… Мы встретились в ирландском баре в Бельвиле; нас свел случай, и с тех пор мы так и держимся вместе. Майкл казался мне тогда истинным принцем богемы. Американец ирландского происхождения, он уже много лет мотался между Мадридом и Парижем. Он знал все и всех… людей с невероятной судьбой, уличных артистов, кафе «Мазе». Он — уличный артист, глотатель огня и музыкант, любитель Пиаф и марихуаны. Помню, как радостно мне было тогда, я все время беспричинно улыбалась, думая о Майкле, — такого, как он, в Фалькенберге не найдешь.
Мне странно вспоминать то лето… как юна я была, как легко отказалась ради него от всего: от работы нянькой, от занятий французским… Наверное, я понимала, что Майкл — это как раз то, что мне нужно. Я тут же переехала к нему в однокомнатную, насквозь продуваемую квартирку в Бельвиле, сопровождала его на всех выступлениях — глотатель огня на Монмартре, музыкант в метро. Он был совсем другим, не похожим на парней в Фалькенберге, в Гетеборге или даже здесь, в Париже, а именно это мне было и нужно. Его непохожесть.
Интересно, что сказала бы о нем мама, если бы они успели встретиться? Я почти убеждена, что он бы ей не понравился. Может быть, именно это и привлекло меня к нему сначала — он был тем, о ком я мечтала, противоположным полюсом всему, среди чего я выросла, символом того, чего нельзя найти или достичь в Фалькенберге. С тех пор, как я с ним встретилась, я почти перестала думать о Швеции или даже о моей семье. Что я там оставила — тесный, душный мирок, апофеоз периферии? Париж был совсем иным, здесь были интересные люди, сумасшедшие, бродяги, люди, расставшиеся давным-давно со своими мечтами. С Майклом я не знала ни прошлого, ни будущего, я словно растворилась в вечном настоящем, в непрерывном «сейчас». Мое беспокойство и тоска по чему-то иному исчезли, связь с семьей слабела с каждым днем, мамин голос и указующий перст сюда не достигали.
Майкл. Я тогда просто растворилась в нем. Он был совсем другим, нежным, внимательным, постоянно дарил мне разные мелочи, всегда замечал, если я покупала новое платье или побрякушку.
Потом мы начали строить совместные планы. Все казалось таким ясным… Будущее. Мы поедем в Индию, он там уже был и полюбил эту страну, как человека. Я вспоминала, как папа рассказывал мне про Индию, когда я была маленькой; помню, меня поразило, что есть, оказывается, дороги, по которым можно просто взять и доехать до Индии! Я пыталась представить себе Майкла, как он живет в этой загадочной стране, как он провозит наркотики в комках пчелиного воска, завернутого в маленькие пластиковые пакеты, — он глотал эти пакетики или прятал в прямой кишке. Это тоже казалось необычайно романтичным, в этом тоже заключался азарт и интерес к жизни.
Я заказываю еще бокал полусухого и слушаю музыкантов; они все еще репетируют. Сладостные звуки в дымном кафе… «When the shark has… pretty teeth dear…» Меня внезапно словно бьет током, и я не могу понять, почему.
Майкл приходит после полуночи, у них, оказывается, нашлась халтура в Порт д'Орлеан и он освободился только около одиннадцати. Он сидит рядом и считает деньги, накиданные ему в шляпу.
— Сколько? — спрашиваю я.
— Не знаю… сотни три.
Он складывает монетки в красивые блестящие стопки на поднос и пододвигает подошедшей официантке.
— Дай мне триста франков и бокал полусухого.
Он поворачивается ко мне и нежно сжимает мое лицо теплыми ладонями. Его темные глаза блестят.
— Как ты?
— О'кей.
— Точно? У тебя усталый вид. Мне не нравится, что ты сидишь здесь одна, как сыч, и глазеешь по сторонам целыми днями. В следующий раз поедешь с нами. Кстати, по выручке сразу заметно, если шляпу держит девушка.
Он оглядывается по сторонам.
— Швеция довольно далеко отсюда, а? — говорит он. — От кафе «Мазе», я имею в виду.
— Иногда далеко. Иногда не очень.
Он тихонько гладит меня по груди.
— Ты продолжаешь думать о ней?
Я качаю головой.
— Нет. Вообще-то нет. Во всяком случае, не сейчас.
— Надо поехать куда-нибудь. Тебе нужно сменить обстановку. Может быть, съездим в твою Швецию? Ты уже пару лет не видела своих. И мне было бы интересно с ними встретиться. С твои братом, скажем. Могли бы вместе поиграть. Или с твоим онемевшим дедушкой.
— Нет, — говорю я. — Только не туда. Куда-нибудь еще. Ты даже не представляешь себе, как там…
Майкл пробегает кончиками пальцев по моей шее… откуда он знает, что мне хотелось именно сейчас, именно в эту секунду… что мне хотелось, чтобы он прикоснулся к моей шее? Он улыбается — как мне кажется, с состраданием.
— Жаль, — говорит он. — Жаль, что ты это так воспринимаешь.
Мы, как обычно, идем домой пешком, по Латинскому кварталу, мимо книжного магазина «Шекспир», где старина Жорж вечно лается с кем-нибудь из своих жильцов, по мосту через Сену, и дальше, к Бельвилю, к вечному хаосу Бельвиля.
Я прижимаюсь к Майклу, его тело словно излучает тепло. Кошусь на витрины, на квадраты света на тротуаре… что там прячется? Символы счастья, богатства… всего того, что меня, как кажется, уже не волнует.
Мы останавливаемся поесть сосисок. Где-то в переулке по радио звучит арабская музыка. В мертвенном свете ламп дневного света из ларька с сосисками лицо Майкла кажется более заостренным, устремленным вперед, как на резком черно-белом снимке. Я помню, как когда-то меня поразило лицо брата, увиденное в таком же освещении… где это было? Уличные фонари в деревне? Но странно, ничего больше в связи с этим не вспоминается, застывшая картинка — и все… может быть, этого вообще не было.
Майкл берет меня за руку.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем. Вспомнила давно забытое.
— Кристина!
Он сжимает мою руку.
— Что с тобой? Ты ни в чем не раскаиваешься?
Я смеюсь и высвобождаю руку.
— Ты все время за меня тревожишься, — говорю я. — Даже чересчур… все у меня должно быть хорошо, я не должна слишком много о ней думать… Я же говорю, со мной все в порядке… все чертовски замечательно.
Он заснул, а я лежу с открытыми глазами, включив ночник. Я вижу, как он шевелит губами во сне. По его пухлым, почти женским губам пробегают ритмичные волны; пульс сновидений… Я хорошо помню то время, когда я еще была в него влюблена, как я открывала в нем все новые и новые черты. Я изучала его целыми днями. Красивая форма родимого пятна на спине, маленькая морщинка на лбу, которая вдруг увеличивалась и углублялась, когда он говорил о чем-то серьезном. Особые интонации, когда он рассказывал про Индию; его нежный и в то же время уверенный голос, когда он собирался куда-то уходить. Язык его любви, его движения, крупно вздрагивающие веки в момент излияния семени… Все эти мелочи, все эти открытия приносили мне тогда невыразимое счастье.
Я глажу его голую грудь, живот… рука сползает ниже, я осторожно, почти не прикасаясь, глажу его член — так гладят мышку или маленькую ящерку… — и потихоньку смеюсь. С тех пор, как умерла мама, я, похоже, потеряла способность любить, но все же Майкл, возможно, станет отцом моих детей… Я прижимаюсь к нему и слушаю его дыхание. Короткий вдох и долгий-долгий выдох, повторяющийся ритм, он словно укачивает меня, как ребенка.
Хотелось бы знать, что ему снится. Какие загадки таятся в его кротком, похожем на отдаленный шум прибоя дыхании… Может быть, ему снится что-нибудь из детства, из его загадочного детства, в какой-то дыре на Среднем Западе, католические ритуалы, вещи, о которых он, скорее всего, забыл, а если не забыл, то дал обет молчать о них до самой смерти… Где-то у него, наверное, есть мама, но в эту часть души он меня не пускает.
Майкл… он так близко, его теплое тело, его пульс, его дыхание. Кто он — воплощение того, что презирала моя мать, от чего хотела меня защитить?…
В субботу я помогаю ему работать в метро. Мы катимся по обычной линии Одеон-Монпарнас, туда и назад, пять раз, пока шляпа Борсалино не наполняется мелочью. Я в одном конце вагона, Майкл с ребятами — в другом. Они играют ирландскую музыку — гитара, банджо и кельтский барабан. Голос Майкла вплетается в голоса остальных, между куплетами артисты подмигивают публике и получают в ответ понимающие улыбки — или неодобрительные взгляды. Плоская, без глубины, чернота туннелей прижимается к стеклам. Когда поезд вылетает на станцию, свет возникает внезапно, словно бы ниоткуда, звуки становятся громче и быстрее. После окончания каждой песни я под жидкие хлопки пассажиров иду по проходу со шляпой. Мы выходим в Монпарнасе, переходим на противоположную сторону платформы и садимся на поезд в обратном направлении: в Одеон. Вдруг в вагоне гаснет свет. Темень заключает меня в свои мягкие объятья… полная темнота, только где-то на радужной оболочке застрял свет красного фонаря… и когда свет зажигается вновь, я вдруг осознаю с пугающей ясностью, как далеко ушла я от своей прежней жизни… Теперь я совсем другой человек, женщина без истории…
Мы обмениваем мелочь в «Мазе» и заказываем пиво. Я рассеянно прислушиваюсь к разговору: кому-то удалось раздобыть халтуру в Альпах ближе к зиме, другому какой-то пожилой еврей якобы бросил в шляпу тысячефранковую бумажку на Больших бульварах. Рассказывают о Попайе — его пригласили на интервью и к весне вроде бы возьмут в варьете. Они говорят то по-английски, то по-французски, но Майкл, похоже, успевает следить.
Я пристально смотрю на него, настолько пристально, что перестаю слышать его голос, слова сливаются в общий шум, похожий на шум ветра в листве… Он то и дело прерывает беседу, чтобы украдкой наградить меня ласковым взглядом… но я ничего не чувствую; пустота, даже и пустоты-то нет.
Я заказываю кальвадос и выпиваю одним глотком. В желудке сразу становится жарко, волна опьянения мгновенно поднимается к голове. И это все? — думаю я. Майкл, рюмка в руке, кафе «Мазе»? Он отвернулся — вижу, как потихоньку скручивает сигарету под стойкой. Я ласково запускаю руку в задний карман его джинсов. Вот так и будет, думаю я, все так и будет до скончания времен…
Мы выходим в переулок покурить. Знакомый сладковатый вкус марихуаны… такое, наверное, было невозможно представить себе в Фалькенберге во времена моей мамы. Мы прислоняемся к стене и прислушиваемся к доносящимся из бара звукам. Мы вдвоем с Майклом, только я и он, все остальное — отдельные, не связанные ни с нами, ни друг с другом звуки. В голове приятное давление, а по всему телу, как жидкость, разливается пустота. Майкл обращается ко мне на неизвестном языке, рука его скользит по моему бедру. Я чувствую, как во мне вяло пузырится смех — хриплый смех пустоты. Его рука — словно длинный ряд отдельных слогов, непереводимый синтаксис прикосновений… Я слегка раздвигаю ноги и впускаю его руку. Он нежно касается моих интимных мест, словно продолжает свое невнятное и все же легко понимаемое письмо.
Эти секунды, эта внезапная крипта времени, жар и давление в висках… Стена за моей спиной исчезает и превращается в беззвучную тьму. Я и в самом деле в боковом кармане вечности… как я сюда попала? Подрагивающая рука Майкла, он трогает меня просто так, ласкает без всяких намерений. Я чувствую, как во мне растет возбуждение, голова кружится, тело немеет, словно от местного обезболивания. Я наклоняюсь в пустоту, и у меня начинается рвота, легкая, без тошноты… Лишь бы Майкл никуда не уходил, лишь бы не убирал свою нежную, осторожную руку… Божественная пустота.
В дождливые дни я сижу у окна и смотрю на улицу. Влажные платаны, падающие листья образуют на тротуаре загадочный узор, похожий на географическую карту. С запада плывут низкие тучи, я вглядываюсь в их форму… контуры еще не виденных мною лиц, следы старых обещаний и новых надежд. Со своего насеста на подоконнике я ощущаю спиной тишину комнаты: где-то тикают часы, я знаю, что они тикают, но почему-то их не слышу и не уверена, что они вообще существуют. Последние дни я почти все время одна — Майкл продает марихуану американским студентам в Сорбонне или с утра до ночи ездит с ребятами в метро. Я раньше хотела тоже найти какую-то работу, дневной няньки или официантки в баре, а потом раздумала… все время жду чего-то… только бы понять, чего именно.