Я украсил себя крестом на перевязи, с широкой пунцовой лентой Это цвет золотого ордена солдат Св. Иоанна Латеранского, дворцовых стражей, или по латыни — comités palatini , что теперь переводится как палатинские графы . Бедный Каюзак, автор оперы «Зороастр» сошел с ума в Париже, когда апостолический нунций сделал его палатинским графом подобным образом. Что касается меня, я не сошел с ума, но настолько был очарован этим украшением, что сразу спросил у Винкельмана, могу ли украсить мой крест бриллиантами и рубинами; он сказал, что я волен поступить с ним как хочу, и что он знает, где я смогу закупить все, для этого необходимое, за тысячу экю, хотя это стоит и больше. Я купил все это назавтра, как только увидел, чтобы покрасоваться в Неаполе. Я никогда не осмеливался носить его в Риме. Когда я предстал перед Святым отцом, чтобы поблагодарить его, я поместил крест на бутоньерке, с максимальной скромностью. Я перестал носить этот крест пять лет спустя в Варшаве, когда палатинский князь России, Чарторыжский, спросил у меня, что я делаю с этим крестом.
– Это ерунда , — сказал мне он, — которую теперь носят только шарлатаны.
Но это подарок, который папы делают послам, хотя и знают, что те передают его своим лакеям; очень легко заставить пренебрежительно отнестись к некоторым вещам, и так и останется всегда.
Момоло вечером, желая отметить мое назначение, устроил мне ужин, но я его вознаградил, устроив банк в фараон. Мне удалось проиграть сорок экю, разделив их между всей семьей, не выделив никак Мариуччу. Она улучила момент сказать мне, что отец исповедник приходил к ней, что она ему все рассказала относительно молодого парикмахера, и он смог убедить мать потратить сотню экю, чтобы ее одеть.
Заметив, что второй дочери Момоло нравится Коста, я сказал ему, что уезжаю завтра в Неаполь, но оставляю его здесь и надеюсь к своему возвращению видеть признаки надвигающегося брака между ними, что я буду этому содействовать, охотно взяв на себя расходы на свадьбу. Факт тот, однако, что Коста не женился на этой девушке из опасения, что я воспользуюсь с ней узуфруктом [40]. Это был редкостный дурень. Он женился в следующем году, обокрав меня. Мы поговорим об этом в своем месте.
На следующий день, хорошо позавтракав и нежно обнявшись с братом, я уехал в своей прекрасной коляске, с аббатом Альфани, с восседающим впереди на лошади Ледюком. Я прибыл в Неаполь в момент, когда весь город был охвачен тревогой, потому что роковой вулкан грозил извержением. На последней станции хозяин почты дал мне прочесть завещание своего отца, который умер после извержения 1754 года: он говорил, что извержение, при котором Господь предрек полное разрушение несчастного города Неаполя, случится зимой 1761 года, он советовал мне, соответственно, возвратиться в Рим. Альфани счел это очевидным: мы должны слушать глас божий. Событие было предсказано, значит, оно должно произойти. Так рассуждают многие люди.
Глава X
Мое короткое, но счастливое пребывание в Неаполе. Герцог Маталоне, моя дочь, донна Лукреция. Мой отъезд.
Нельзя ни описать, ни представить себе меру радости, что ощутила моя душа, когда я увидел себя снова в Неаполе, где восемнадцать лет назад я выбрал свою судьбу, возвратившись из Мартурано. Я приехал туда только для того, чтобы нанести визит герцогу де Маталоне, как я пообещал ему, когда он был в Париже; но прежде, чем представиться этому сеньору, я захотел осведомиться обо всех моих старых знакомых.
Я вышел рано и пешком, чтобы первым делом познакомиться с банкиром, корреспондентом Беллони. Акцептовав мое кредитное письмо, он дал мне столько банковских билетов, сколько я хотел, заверив, как я хотел, что никто не будет знать о наших делах.
Выйдя от него, я направился к дому, где жил дон Антонио Казанова. Мне сказали, что он проживает на земле, которую купил около Салерно и на которой он носит при своем имени титул маркиза. Я зашел осведомиться о Пало; он умер, и его сын жил на С.-Лючия, с женой и детьми. Я предполагал пойти его повидать, но у меня не было времени. Затем я спросил, где живет адвокат Кастелли; это был муж моей дорогой донны Лукреции, которую я так любил в Риме; мне не терпелось ее увидеть, и я чувствовал восторг, представляя удовольствие, которое мы испытаем, увидевшись. Мне ответили, что он давно умер, и что его вдова живет в двадцати милях от Неаполя. Я обещал себе ее повидать. Я знал, что дон Лелио Караффе еще жив и обитает во дворце Маталоне.
Я пошел пообедать, затем оделся и в наемном экипаже направился в отель Маталоне. Герцог был еще за столом, но все же обо мне объявили; он подошел, разглядывая меня, затем вскрикнул, обнял меня, затем оказал мне честь, обращаясь на «ты», представил меня своей жене, которая была дочерью герцога де Бовино, и всей многочисленной компании. Я сказал ему, что предпринял поездку в Неаполь только чтобы нанести ему визит, как обещал в Париже.
— Разумеется, ты остановишься у меня; живо, пусть кто-нибудь направится в гостиницу, где причалил Казанова и принесет ко мне весь его багаж, и если у него есть экипаж, пусть переставят его в мой сарай.
Я согласился.
Человек с красивым лицом, сидящий за столом, как только услышал имя Казанова, сказал мне с веселым видом:
— Если ты носишь мое имя, ты не можешь быть никем иным как бастардом моего отца.
— Не твоего отца, — ответил я, — а твоей матери.
Мой ответ вызвал аплодисменты, человек подошел меня обнять, и мне объяснили недоразумение. Вместо того, чтобы услышать имя Казанова, ему почудилось Казальново, и то был как раз герцог этого феода.
— Ты знаешь, — говорит герцог Маталоне, — что у меня есть сын.
— Мне об этом говорили, и я едва поверил этому; но теперь я больше не удивляюсь. Я вижу принцессу, которая должна была сотворить это чудо.
Герцогиня краснеет, не глядя на меня, но компания аплодирует, потому что до своей женитьбы герцог Маталоне слыл импотентом; Позвали его сына; я сказал, что он на него похож; монах, сидящий рядом с герцогиней, возразил, что нет, и она ему влепила без улыбки добрый тычок, который монах встретил со смехом.
Веселые разговоры менее чем в полчаса сделали меня любезным всей компании, но, очевидно, не герцогине, которая самым сдержанным тоном мне все время перебегала дорогу. Она была красива, но надменна, глуха и нема кстати и некстати, и ни на кого не глядела. Я работал два дня над тем, чтобы разговорить ее, и наконец, не преуспев в этом, оставил ее с ее гордостью.
Герцог отвел меня в мои апартаменты и, увидев моего испанца, спросил, где мой секретарь; когда он узнал, что это был аббат Альфани, который принял этот титул, чтобы остаться в Неаполе инкогнито, он заметил, что тот очень хорошо сделал, потому что со своими так называемыми антиками он обманул множество народу.
Он показал мне свою прекрасную конюшню, где у него были превосходные лошади, затем свою библиотеку, и, наконец свой маленький кабинет и свои избранные книги, все запрещенные. После этого он заставил меня пообещать сохранить в секрете то, что он даст мне почитать. Это была оскорбительная сатира на весь двор, в которой я ничего не понял. Я ничего так не хранил в тайне, как этот секрет.
— Ты пойдешь со мной, — сказал он, — в театр С.-Карло, где я представлю тебя самым прекрасным дамам Неаполя, ты сможешь туда приходить, когда вздумается, и если тебе надо будет там почувствовать себя свободно, ты можешь воспользоваться моей ложей в третьем ярусе, куда все мои друзья могут заходить, когда захотят. Так что театр не будет тебе ничего стоить. Я представлю тебя также в ложе моей любовницы, куда можешь заходить, когда вздумается.
— Как, дорогой герцог, у тебя есть любовница?
— Да, для проформы, так как я люблю только мою жену; несмотря на это, полагают, что я влюблен в эту любовницу и даже ревную, потому что я никого ей не представляю и не позволяю ей делать какие-либо визиты.
— А герцогиня, молодая и очаровательная, не находит дурным, что ты имеешь любовницу?
— Моя жена не может к этому ревновать, потому что знает, что я импотент со всеми женщинами мира, кроме нее.
— Это замечательно и невероятно, зачем держать любовницу, которую не любишь?
— Я, вообще-то, люблю ее, потому что у нее удивительный ум, и она меня развлекает, но она не интересует мою плоть.
— Так бывает, полагаю, она некрасива.
— Некрасива? Ты ее увидишь этим вечером. Она красива, ей только семнадцать лет, она говорит по-французски, у нее острый ум и она девушка комильфо.
В час оперы он повел меня в большой театр, представил многим дамам, — все некрасивые. В большой центральной ложе я увидел короля, совсем молодого, окруженного многочисленной свитой, одетой в богатые и безвкусные одежды. Весь партер и все ложи были заполнены, сверкали хрусталем и иллюминованы сверху донизу по случаю дня рождения короля. Зрелище было удивительное.
— А герцогиня, молодая и очаровательная, не находит дурным, что ты имеешь любовницу?
— Моя жена не может к этому ревновать, потому что знает, что я импотент со всеми женщинами мира, кроме нее.
— Это замечательно и невероятно, зачем держать любовницу, которую не любишь?
— Я, вообще-то, люблю ее, потому что у нее удивительный ум, и она меня развлекает, но она не интересует мою плоть.
— Так бывает, полагаю, она некрасива.
— Некрасива? Ты ее увидишь этим вечером. Она красива, ей только семнадцать лет, она говорит по-французски, у нее острый ум и она девушка комильфо.
В час оперы он повел меня в большой театр, представил многим дамам, — все некрасивые. В большой центральной ложе я увидел короля, совсем молодого, окруженного многочисленной свитой, одетой в богатые и безвкусные одежды. Весь партер и все ложи были заполнены, сверкали хрусталем и иллюминованы сверху донизу по случаю дня рождения короля. Зрелище было удивительное.
Он отвел меня в свою личную ложу и представил своим друзьям; это были лучшие умы Неаполя. Я внутри себя смеюсь над теми, кто считает, что ум нации зависит гораздо больше от климата, чем от воспитания. Надо отправить этих критиков в Неаполь. Какие умы! Бохераве, великий Бохераве, если бы жил в Неаполе, еще лучше бы познал природу серы и ее воздействие на растения, и с еще большей очевидностью — на животных. Только в этой стране вода — уникальное средство для лечения множества болезней, которые у нас убивают, и фармакопея нисколько не помогает. Герцог, было отлучившись, вернулся и отвел меня в ложу, где находилась его любовница в компании женщины респектабельного возраста. Входя, он ей сказал:
— Leonilda mia, il presento iI cavalier D. Giacomo Casanova veneziano amico mio. [41]
Она встретила меня приветливо и сдержанно и сослалась на удовольствие слушать музыку, предпочитая ее разговору со мной. Когда девушка красива, достаточно мгновения, чтобы это заметить; если для того, чтобы получить благоприятное впечатление о ней, необходимо ее рассмотреть, очарование ее внешности становится под вопросом. Донна Леонильда была поразительна. Я усмехнулся, взглянув на герцога, который мне говорил, что любит ее как отец свою дочь и содержит только для блеска. Он меня понял и сказал, что я должен верить тому, что он сказал. Я ответил, что это невероятно, и она с тонкой улыбкой сказала мне, что может случиться все, что невероятно.
— Я понимаю, — сказал я, — но человек может верить и не верить, когда факт кажется ему трудно объяснимым.
— Это так; но верить мне кажется проще и легче. Вы прибыли в Неаполь вчера, это невероятно, и однако это так.
— Как это может быть невероятно?
— Можно ли поверить, что иностранец прибывает в Неаполь в момент, когда живущие в нем дрожат от страха?
— Действительно, я боялся вплоть до этого момента, но теперь я совершенно избавился от страха. Если вы в Неаполе, Св. Януарий должен его защитить. Я уверен, он вас любит. Вы смеетесь?
— Я смеюсь над занятной мыслью. Если бы у меня был любовник с лицом Св. Януария, он был бы несчастен.
— Этот святой, должно быть, очень некрасив?
— Когда вы увидите его статую, вы поймете.
Так установился тон веселья, который легко сменился тоном дружеским и откровенным. Прелести ума взяли верх над очарованием красоты. Я остановился на любовных материях, и она рассуждала здесь как знаток.
— Если за любовью, — сказала она, — не следует обладание тем, что любят, это не что иное как мучение, и если обладание невозможно, следует воздерживаться от любви.
— Я согласен, тем более, что само наслаждение от прекрасного объекта не есть истинное удовольствие, если ему не предшествует любовь.
— И если она ему предшествует, оно идет вместе с ней, это несомненно. Но можно усомниться в том, что любовь следует за наслаждением.
— Это верно, потому что часто оно ее убивает.
— И если она не умерла в одном или другом из двух субъектов, это, в сущности, убийственно, потому что тот из двоих, в ком любовь выжила после наслаждения, остается несчастен.
— Это так, мадам, и после этого рассуждения, скрепленного самой очевидной диалектикой, я должен заключить, что вы обрекаете чувства на вечную диету. Это жестоко.
— Боже сохрани меня от этого платонизма. Я осуждаю любовь без наслаждения, так же как наслаждение без любви. Оставляю вам выбрать последствия.
— Любить и наслаждаться, наслаждаться и любить, раз за разом.
— Вы таковы.
При этом заключении она не могла себе помешать рассмеяться, и герцог поцеловал ей руку. Дуэнья, которая ничего не понимала по-французски, слушала оперу, но я! Я был вне себя. Та, что так разговаривала, была девушка семнадцати лет, красивая как сердечко[42]. Герцог процитировал вольную эпиграмму Лафонтена по поводу наслаждения и желаний, которую можно найти только в первом издании, из которой вот четыре первые стиха:
Я сказал, что переводил эпиграммы из следующих далее на итальянский и на латынь, и что на итальянском мне понадобилось двадцать стихов, чтобы сказать то, что Лафонтен сказал в десяти, в то время как мне удалось все перевести на латынь в шести стихах. Донна Леонильда сказала, что, к сожалению, не знает латыни. В стиле, с которым ведется в Неаполе приличная беседа, первым дружеским знаком, который сеньор или дама выказывает новому знакомому, является обращение на «ты». Могут также предлагать пари, и что-то другое; но этот стиль не исключает должного уважения.
Донна Леонильда окунула меня в восхищение; если это не пройдет, то оно перейдет в обожание, затем — в неодолимую любовь. Опера, которая длилась пять часов, подошла к концу, а я не почувствовал ее продолжительности.
После отъезда этого юного чуда вместе со своей дуэньей герцог сказал, что мы должны расстаться, по крайней мере, если я не люблю азартные игры.
— Я их не избегаю, когда есть хорошие игроки.
— Прекрасно. Тогда пошли со мной. Ты увидишь десять-двенадцать игроков, подобных мне, за банком в фараон, затем холодный ужин, но это секрет, так как игра запрещена. Я за тебя отвечаю.
Он ведет меня к герцогу де Монте Леоне, на третий этаж, где, пройдя десять-двенадцать комнат, мы оказались в одной, где банкёр со сладким лицом метал талью, а пред ним лежали, золотом и серебром, порядка трехсот-четырехсот цехинов. Герцог усадил меня рядом с собой, представив как своего друга. Я хотел достать свой кошелек, но мне сказали, что здесь играют только на слово, а платят только по истечении двадцати четырех часов. Банкёр сдал мне карты и корзинку, где, одинарными и двойными талонами, лежала тысяча марок. Я сказал, что каждая марка означает неаполитанский дукат, этого было достаточно. Менее чем в два часа моя корзинка опустела, и я вышел из игры. Потом мы поужинали, очень весело. Ужин состоял из огромного блюда макарон и десяти-двенадцати блюд с разными ракушками. Возвратившись домой, я не дал герцогу возможности выразить мне соболезнования по поводу моего проигрыша, так как все время с восхищением говорил о донне Леонильде.
На другой день рано утром герцог сказал, что если я хочу пойти с ним поцеловать руку королю, я должен одеться по-парадному. Я облачился в тонкий бархат розового цвета, обшитый золотым галуном, и поцеловал руку короля, больного, покрытого волдырями. Ему было тогда девять лет. Князь ордена Св. Никандра воспитал его как мог, но он стал настоящим монархом, приветливым, терпимым, справедливым и великодушным, но слишком бесхитростным, а для короля это большой недостаток.
Мне была оказана честь обедать справа от герцогини, которая, оглядев мое одеяние, сочла своим долгом сказать, что не видела ничего более галантного.
— Это оттого, мадам, что я постарался укрыть свою персону от слишком строгого изучения.
Она улыбнулась. Поднявшись из-за стола, герцог спустился вместе со мной, чтобы отвести меня в апартаменты дона Лелио, своего дяди, который хорошо помнил мою персону. Я поцеловал руку этого почтенного старца, испросив прощения за проделки моей юности. Он сказал своему племяннику, что прошло восемнадцать лет, как он выбрал меня ему в товарищи по учебным занятиям, и ему хотелось бы услышать вкратце историю моих превратностей в Риме у кардинала Аквавивы. После часовой беседы он просил меня заходить повидаться почаще.
К вечеру герцог сказал, что если я хочу пойти на оперу-буффо у Фиорентини , я доставлю удовольствие его любовнице, посетив ее в ее ложе, и назвал ее номер, сказав также, что придет за мной к концу представления, и мы поужинаем вместе, как и накануне. Мне не нужно было приказывать, чтобы меня обслужили. Двухместный экипаж всегда стоял во дворе, готовый к моим услугам.