Дононов. Очень рад, хоть неожиданная встреча. Садитесь.
Ксения Петровна. Давайте познакомимся.
Рукопожатие. Называют себя.
Дононов. Весьма приятно. Вы ко мне?
Ксения Петровна (очень настороженно). А почему вы так думаете?
Дононов (так же). Могу ошибиться.
Ксения Петровна. Нет, вы не ошиблись. Но у меня впечатление, будто вы меня ждали.
Дононов. Ждать не ждал…
Ксения Петровна. А сразу догадались, что я к вам.
Дононов. Была причина.
Ксения Петровна. Какая? Вы должны понять, как все это важно для меня.
Дононов. Мы только что с супругом вашим обменивались мнениями о том, что всем вокруг бросается в глаза.
Ксения Петровна. Да… бросается…
Дононов. А дыму без огня…
Ксения Петровна. Да-да… да-да…
Дононов. Но если опухоль не злокачественная, то, как говорят доктора, она должна рассосаться.
Ксения Петровна. Считаете?
Дононов. Зачем же делать поспешные выводы?
Ксения Петровна. А поспешные шаги?
Дононов. Шаги — это шаги, а выводы — это выводы.
Ксения Петровна. Но иногда можно и оступиться.
Дононов. И что же? Дело поправимое.
Ксения Петровна. Смотря куда оступиться… А если с кручи, вверх тормашками — что тогда?
Дононов. Что ж тогда… известно что.
Ксения Петровна. Но вы понимаете, о чем я говорю?
Дононов. Кажется, понимаю.
Ксения Петровна. Подавать мне заявление на мужа?
Дононов. Не только от совета, но даже от намека на совет отказываюсь.
Ксения Петровна. Вот тебе и раз! Почему?!
Дононов. Не понимаю, как можно спрашивать! Вы какая-то наивная. Пусть будет заявление, пусть… но без подсказывания…
Ксения Петровна. Страшно.
Дононов. Так далеко зашло дело?
Ксения Петровна. Нет, страшно выворачивать все это.
Дононов. Тогда давайте внесем ясность.
Ксения Петровна. Давайте. Одна я потеряла голову.
Дононов. Вы чего боитесь в первую очередь?
Ксения Петровна. Повторяю: оступиться.
Дононов. То есть так: ничего нет, а вы подняли шумиху?
Ксения Петровна. Вот именно.
Дононов. Должен вам, между прочим, сообщить, что сигналы были.
Ксения Петровна. Что вы говорите?! Вот ужас. Были-таки.
Дононов. Первичные.
Ксения Петровна. Все мне ясно, у него здесь вторая семья!
Дононов. Не горячитесь. И давайте спокойно спросим себя, за что мы боремся? Я борюсь за авторитет Суходолова. Его авторитет — это авторитет наших руководящих кадров.
Ксения Петровна. Значит, подавать заявление?
Дононов. Погодите… А когда человек окончательно запутается, то уж поздно за него бороться.
Ксения Петровна. А вы считаете, что он еще не запутался окончательно?
Дононов. Честно говоря, не знаю.
Ксения Петровна. А сигналы?
Дононов. Анонимные.
Ксения Петровна. Вон что! Анонимные! Значит, уже чужие люди… или, может быть, наши общие знакомые… словом, все знают, и одна я, несчастная, как всегда, узнала последней. Но пусть никто не радуется! (Вынула конверт.) Вот вам мое заявление, Афанасий Кузьмич.
Дононов. Теперь, уважаемая Ксения Петровна, вся эта щекотливая история принимает другое качество. Из области предположений она переходит в область обсуждений. Суходолов должен будет давать объяснения. Словом, я вам хочу сказать, что отступать уже невозможно.
Ксения Петровна. А я не собираюсь отступать.
Дононов. Бывает, знаете ли… женское сердце… привязанность.
Ксения Петровна. Вы Шмыревых не знаете!
Дононов. А это кто такие?
Ксения Петровна. Мы… я… Мы миндальничать не станем. Мы не таких валяли! Мой дедушка говорил…
На пороге появляется Суходолов.
Суходолов. Дононов, мы едем или нет?
Дононов. Едем, едем. Я готов.
Ксения Петровна. Димитрий, ты как же?.. Видеть меня не хочешь? Вот посторонний человек, при нем прошу прощения. Прости меня.
Суходолов. И ты и я, мы ведь давно знаем, что не любим друг друга. Но это разговор не для посторонних… хоть ты уже нашла все, что тебе нужно. Продолжайте свои дела, я выйду.
Дононов. Почему я посторонний?! Я не понимаю. Мы с тобой коммунисты, Суходолов, ты этого не забывай.
Суходолов. За товарища по партии я способен отдать жизнь, но лично этот товарищ может быть мне чужд и совершенно безразличен.
Дононов. Да брось ты эти тонкие материи… Думаешь, что только ты один на диалектику способен, а другие нет. Самая лучшая диалектика — вам помириться. До каких пор можно говорить о любви? Любовь решает в определенном возрасте, а потом любовь не только ничего не решает, но даже мешает,
Суходолов (помолчав). Беда не в том, Дононов, что ты, неглупый по природе человек, говоришь глупости, беда в том, что ты их говоришь с удовольствием. (Уходит.)
Ксения Петровна. Вот он весь наружу. Умник! Нет, Афанасий Кузьмич, я назад заявления не возьму.
Дононов. Вы, и только вы одна, — хозяйка своих поступков. Я вам ничего не подсказывал. Это надо уточнить. До свиданья, Ксения Петровна, нам еще придется не раз встретиться! (Уходит.)
Ксения Петровна. Не хочет видеть… Не глаза, а камни. А какой смысл теперь об этом думать. Думать теперь надо об одном, чтобы он на коленках приполз в родную семью. И приползет.
Картина втораяВ кабинете Павла Михайловича в обкоме. Павел Михайлович, Суходолов.
Павел Михайлович (после тягостного молчания, протяжно). Так… значит, говорить не будешь! Не хочешь. Неприятно?
Суходолов. Больше чем неприятно.
Павел Михайлович. А мне приятно?
Суходолов. Я не знаю.
Павел Михайлович (до крика). Ну так знай! Дни и ночи ко мне ходит твой Афанасий Кузьмич, чтоб он трижды околел! Твой, никуда не денешься, сам ты его привез к нам. Он говорит в присутствии членов обкома, что объективно получается так, будто я покрываю неприглядные похождения товарища Суходолова. Как ты думаешь, мне это приятно? Приятно мне, я тебя спрашиваю, разбираться в твоих семейных дрязгах, читать и выслушивать наипротивнейшие заявления твоей супруги? Ты позволяешь себе какие-то глупейшие мальчишеские выходки, домой не ходишь, заводишь в городе роман, даешь пищу сплетне, выводишь меня из терпения, ты сам во всем виноват, у тебя возникает дело скандального порядка, и ты же еще со мной говорить не желаешь по этому делу! Подумай трезво, не сумасшедший ли ты человек, что ты делаешь?
Суходолов. Я думал.
Павел Михайлович. Плохо думал.
Суходолов. Павел Михайлович, родной, пойми меня… если все существо мое протестует, содрогается!.. Нет, я на эту тему не могу говорить ни с кем.
Павел Михайлович. Удивительно! Непонятно!
Суходолов. Есть в жизни человека вещи, которые бывают выше и сложнее наших обыкновенных понятий!..
Павел Михайлович. Что выше?.. Что сложнее?
Суходолов. Ничего.
Павел Михайлович. Накуролесим, напортим жизнь самим себе, а потом начинаются сложности. Слушай, брат, в последний раз предлагаю — сядь и напиши объяснение.
Суходолов. Ничего писать не буду.
Павел Михайлович. Ну смотри… тогда не плачь.
Суходолов. У одного русского классика сказано, что даже отцу с сыном, а не только нам с тобой нельзя говорить о своих отношениях с женщиной, пусть эти отношения будут самыми чистейшими. Почему мы не можем следовать законам, установленным великою моралью?
Павел Михайлович. У кого это сказано?
Суходолов. У Достоевского.
Павел Михайлович. А ты обойди эти отношения, не трогай женщины. Как ты не понимаешь! Ведь твое нежелание объясниться будет истолковано как неуважение, как вызов, как вещь немыслимая, небывалая. Оно же обернется против тебя новым тяжелым обвинением. С кем ты отказываешься говорить?! Ты с партией отказываешься говорить.
Суходолов. Но ты… ты человек с душою, с разумом, пойми, что опять-таки есть вещи, которые нельзя высказать партии. Было бы политическое дело, тогда руби мне голову… Да что политика! Я партии всю душу отдаю, жизнь отдам… Но могут же быть у человека какие-то интимные стороны жизни, в которые он не станет посвящать никого. Просто не обязан, нет такого правила.
Павел Михайлович. Может быть… случаются вещи неожиданные, тонкие, деликатные… Ну, а на поверхности что? На поверхности непривлекательная история… двадцать лет семейной жизни… Извини, больше душу тянуть не буду. Но молчание — плохой способ защиты.
Суходолов. Тут надо бы не защищаться, а бороться… драться.
Павел Михайлович. Вот это я готов приветствовать!
Суходолов. А ежели с тобой придется драться, тогда как?
Павел Михайлович. Дерись.
Суходолов. Боюсь, что синяки мне одному достанутся.
Павел Михайлович. А я считал тебя смелым человеком.
Суходолов. Значит, я несмелый человек.
Павел Михайлович. Не верю.
Суходолов. Как угодно.
Павел Михайлович. Имелась возможность разделить вас с Дононовым по разным стройкам, но теперь нельзя. Посмотрим, чем кончится эта история. Повторяю, тягостная история.
Суходолов. А ты устраняешься?
Павел Михайлович. Рад бы — не могу. Так что не обижайся, голубчик, если придется проголосовать за крутые меры.
Суходолов. А что я в партии? Миллионная какая-то частица. Молекула. Разве бывает виновато огромное вещество, если оно обидит одну молекулу?
Павел Михайлович. Суходолов, брось. Параллель крайне неудачная.
Суходолов. Голосуйте за крутые меры. Обидите, даже оскорбите — я жаловаться никуда не пойду.
Павел Михайлович. Такой ты у нас гордый?
Суходолов. Да, гордый. И в данном случае в особенности. (Уходит.)
Павел Михайлович. Сколько я присматриваюсь к этому человеку, и он все больше мне нравится. Есть в нем что-то кировское, неувядаемое. И нелегкий. А что есть легкость в человеке? Черт ее знает, что это такое. А может быть, и ему нелегко? Может быть, он и сам разобраться не может, что с ним происходит? А мы его к ответу и наказывать… Я ненавижу милосердие, прекраснодушие, но как легко напрашивается кара. А сколько в каждой человеческой ошибке, драме, даже преступлении скрыто чего-то важного, чего не знает кара. Но по привычке тянет поскорее наказать. А привычка развивает шаблон и лень в отношении к людям. Нет, сам разберусь в этом деле. Нечего тянуть, нельзя мучить человека. Придется пригласить Мулину Клару. (Набирает номер телефона). Мулина Клара? Узнали?.. Вот и хорошо. Зайдите ко мне… Письма?.. Ах, то, о чем мне сообщали… тоже захватите. (Положил трубку.) О трагедии, трагедии! Правильно говорил Лев Николаевич Толстой: были они и будут, эти трагедии, несмотря ни на какие потрясения человечества и революционные перевороты. Неужели придется читать его письма? Надо. Другие прочтут и тоже еще копий наснимают. Надо.
Входит Клара.
Клара. Здравствуйте, Павел Михайлович… вот я и пришла.
Павел Михайлович. Вот вы и пришли. (Пауза). Что, Суходолов бывает в гостях у той девушки, о которой вы мне рассказывали?
Клара. Но вы тогда на концерте не стали меня слушать.
Павел Михайлович. Слушать слушал, а писем не взял. Теперь и письма эти могут потребоваться.
Клара. Вот видите… Значит, я не зря старалась?
Павел Михайлович. Обстоятельства в данном случае переменились, но мой взгляд на это ни при каких обстоятельствах не переменится. Но раз уж вы так хорошо все знаете про Суходолова с этой стороны, то сообщите нам — навещает он или не навещает ту девушку, которой пишет?
Клара. Нет, не навещает.
Павел Михайлович. Точно знаете?
Клара. Точно.
Павел Михайлович. Странно, странно… То, что вы мне говорите, имеет громадное, решающее значение в деле Суходолова, потому что при помощи анонимок, заявлений и досужих пересудов он обвиняется в серьезных аморальных поступках.
Клара. Я следила. Они не встречаются. Я хотела удостовериться, врет мне моя Майя или правду говорит. Оказывается, говорит правду.
Павел Михайлович. Она ваша подруга?
Клара. Да, мы очень любим друг друга.
Павел Михайлович. И она вам все рассказывает про Суходолова?
Клара. Видите ли, в чем дело, Павел Михайлович, конкретного имени его она никогда не называет и говорит о некоем дорогом и очень благородном человеке, но я отлично понимаю, что это и есть товарищ Суходолов.
Павел Михайлович. Значит, она его любит… Как вы, Клара, думаете?
Клара. Скрытная она… Но по-моему, да.
Павел Михайлович. Странные, однако, у вас отношения… Как ее зовут?
Клара. Майя. Она из Ленинграда. А я — вы меня простите, за что вы меня так крепко осадили на концерте? Мною руководят одни добрые чувства к этой девушке. Она растущий молодой работник, и вдруг в Ленинградский университет придет порочащий ее материал.
Павел Михайлович. Послушайте, Клара, а что он пишет этой Майе?
Клара. Копии писем со мной. Пожалуйста, прочтите.
Павел Михайлович. Вы сняли копии?
Клара. Ну да… а что? Вот же они вам потребовались.
Павел Михайлович. Ох, Суходолов, Суходолов… Ну давайте. (Долгая пауза. Потом начинает читать вслух.) «… Вы иногда, в особенности на реке, слышитесь мне как песня, но, когда я начинаю прислушиваться, песня исчезает и ничего нет. Вот видите, милая моя, как поздно и уже ненужно пришло ко мне то, что называют люди поэзией их жизни. И все же я без горечи и вздохов подтруниваю над собой. А когда окончательно уйду с головой в работу на своем строительстве, вы опять аукнетесь мне обрывком мелодичного мотива, и я часто от этого ощущаю на сердце нежность и радость. Вот почему в прошлом письме я назвал вас своею песней». (Кларе). Вы это читали?
Клара. А как же!
Павел Михайлович. И вы находите это уродливым?
Клара. А вы не находите?
Павел Михайлович. Что я нахожу, я сейчас скажу. Мне хочется понять, что вы находите?
Клара. Да, это уродливо! Суходолов сам говорит, что поздно и не нужно… Говорит и делает. Где же у него партийная принципиальность? Какой урок он может преподнести нашей молодежи? Это — гниль и больше ничего.
Павел Михайлович. Вы прошлым летом случайно в Москве не были?
Клара. Была.
Павел Михайлович. Тогда вы, может быть, были на выставке картин Дрезденской галереи?[11]
Клара. Была, была…
Павел Михайлович. И конечно, видели там «Сикстинскую мадонну» кисти Рафаэля.
Клара. «Сикстинку»?.. Как же… потрясающая вещь.
Павел Михайлович. И вы не нашли, что сие уродливо?
Клара. Не понимаю — что?
Павел Михайлович. Показывать мать божию с младенцем Христом на руках… Вы не находите, что эта картина является пропагандой религиозного дурмана?
Клара. Странные сравнения… Я не такая уж… Это великое искусство, поэзия и так далее.
Павел Михайлович. Так… значит, понимаете. Отлично. А Суходолову должно быть чуждо самое малое прикосновение к поэзии? Мы, коммунисты, и тем более в почтенном возрасте, да еще занимающие ответственные посты, должны быть лишены всякой поэзии, трепета душевного, песни?.. Вы, молодая женщина, распространяющая у нас культурные знания, в этом маленьком празднике человеческого чувства увидели только материал для привлечения коммуниста к ответственности! Говорю вам это с большой скорбью. Но вы можете со мной не согласиться. С письмами вы тоже имеете право поступить, как вам покажется нужным…
Клара. Непонятно… Вот вы меня упрекаете, а директивы дать не можете.
Павел Михайлович. Не могу. Тут не прикажешь. Вот нас двое членов партии, а взгляды у нас на этот случай разные. Мы вырабатываем новую, коммунистическую мораль, и дело это длительное, мучительное.
Клара. А разве мы еще не выработали нашу мораль? Впервые слышу. Я думала, что тут все ясно.
Павел Михайлович. Не знаю, как вам, а мне не ясно.
Клара. Поневоле потеряешься… Как же дальше жить?
Павел Михайлович. Увы, дать директивы не могу. Можно пригласить ко мне вашу подругу?
Клара. Хоть сейчас.
Павел Михайлович. Пускай сейчас. До свиданья.
Клара. А итог? Я не знаю же действительно, как мне теперь думать.
Павел Михайлович. Думать — это одно дело, а жить чужими мыслями — другое. Попытайтесь подумать самостоятельно. Только программа нашей партии дает огромный простор для самостоятельного мышления… а сколько дает Ленин…