Сегодня ему фатально не повезло. Сначала выволокли и заставили нежными лапками бродить по мартовским ледяным лужам, а потом просто, в общей суматохе, забыли впустить в дом; завоешь тут от ужаса и негодования.
– Хучик, иди сюда, – позвала я собачку.
Но мопсик не двигался, продолжая громко плакать.
Пришлось прямо в уютных домашних тапочках топать к нему под елку. Так, понятно. Дурацкий серебряный комбинезон, в который зачем-то нарядили бедолагу, сполз с задних лапок, штанины запутались, и Хуч потерял способность к передвижению. Вытряхнув его из прикида, я подхватила дрожащего песика и внесла в дом. Хуч опрометью бросился в кошачий туалет. Вот ведь какой принципиальный: умру, а не стану писать в такой холод на улице.
В гостиной царило ликование.
– Где ты вечно шляешься, – накинулась на меня Алиса, очевидно, успевшая как следует налечь на коньяк, – самое интересное пропустила. Мумо ушел, взвизгнул последний раз и убежал, Филя его напугал.
Колдун устало поправил прядь волос.
– Да уж, пришлось повозиться, израсходовал почти весь энергетический потенциал. Зато теперь сюда не войдут никакие несчастья…
– Потрясающе! – прошептала одна из дам, посверкивая серьгами. – Невероятно!
– Восхитительно, – отозвалась Зайка.
– Здорово, – резюмировала Маня.
– Честно говоря, я струхнул маленько, – признался Кеша. – Он так выл, и сначала я подумал, что это собака, но потом стало ясно: ни одному животному не издать подобных звуков.
Я поглядела на блаженно раскинувшегося в кресле Хуча. Относительно умственных способностей Алиски и ее подруг никогда не заблуждалась – тупы, как пробки. Но кто мог подумать, что мои домашние такие же придурки!
На следующий день с утра поехала разыскивать детский дом, где воспитывалась Людмила Шабанова. Ну не может быть, чтобы там не осталось документов или людей, помнящих девочку.
Но молодая бойкая директриса тут же меня разочаровала.
– Сколько лет вашей Шабановой?
– Вокруг тридцати.
– Значит, больше десяти годков прошло после выпуска, здесь за это время семь начальников сменилось.
– Может, личное дело где лежит? – спросила я, понимая безнадежность вопроса.
Директриса наморщила хорошенький носик, по виду она казалась чуть старше Зайки, небось институт только что закончила.
– Пожар, говорят, случился в девяностом, почти все бумаги сгорели. Впрочем, я тогда здесь еще не работала.
Тут дверь кабинета приоткрылась и всунулась голова с аккуратной, старомодной укладкой.
– Разрешите?
– Очень кстати, – обрадовалась начальница, – вот, знакомьтесь, Виктория Павловна, старейший преподаватель.
– Вы Людмилу Шабанову помните? – спросила я.
Пожилая женщина села на стул и задумчиво проговорила:
– Шабанова… Шабанова… а зачем она вам?
Но у меня наготове убедительное объяснение.
– Уже объясняла директору, я представитель адвокатской конторы. У Шабановой нашлись родственники за рубежом, разыскивают девушку.
– Нет, – с сожалением вздохнула Виктория Павловна. – Разве всех упомнишь? Столько детей было… Фамилия-то вроде знакомая…
– Воспитательницу Елену Вадимовну знаете? – решила я использовать последний шанс.
– Эту выскочку? – процедила Виктория Павловна. – Как же, рядом работали. Все поучала преподавателей, как с детьми обращаться, а директор, покойный, все в рот ей глядел. Еще бы, муженек-то у зануды в Министерстве просвещения работал, отделом заведовал. Как чего надо, Елене Вадимовне в ножки кланялись, пальтишки детям купить или телевизор… А она и рада стараться, шепнет супругу, а потом нос задирает.
– Где она сейчас? – прервала я поток старых обид.
Виктория Павловна сказала недоброжелательно:
– Вот уж правильно говорят, кое-что не тонет. Тут и кризисы, всякие пертурбации, а Елена Вадимовна частный колледж открыла, директорствует, денежки рекой текут…
– Знаете адрес?
– Да за углом, – фыркнула Виктория Павловна. – Еще наглость имела на наши ворота объявление в феврале налепить – «Школа уникальных преподавательских методик Елены Старостиной объявляет прием». Сразу его, конечно, отодрали. Специально ведь повесила, чтобы знали: вот я теперь какая!
Оставив Викторию Павловну исходить злобой, я двинулась по указанному адресу. И впрямь это за углом. В глубине двора устроилось типовое двухэтажное здание детского садика. Пахло внутри вкусным обедом, свежепокрашенные стены густо увешаны картинами. «Творчество наших учеников» – гласил плакат.
– Елена Вадимовна на месте? – спросила я у здоровенного парня, тащившего огромный глобус.
То ли акселерат-десятиклассник, то ли слишком молодой преподаватель на бегу крикнул:
– Второй этаж, комната двенадцать.
Я пошла вверх по лестнице. Все стены изрисованы карикатурами, у окна – большая стенгазета и ящик с надписью: «Опусти сюда бумагу, на которой изложил проблему». На двери нужной мне комнаты табличка: «Входите смелей, вместе мы разрешим все трудности». Отличное заявление, надеюсь, ко мне оно тоже имеет отношение.
Помещение оказалось большим и светлым. Меньше всего оно напоминало кабинет директора школы, скорей это уютная гостиная: диван, два кресла, большой торшер, огромный темно-зеленый ковер, много картин, «стенка», забитая книгами и посудой. Впрочем, у окна пристроился письменный стол с компьютером, и именно там сидела светловолосая женщина.
Услышав скрип двери, Елена Вадимовна отложила линейку и приветливо спросила:
– Могу помочь?
Я посмотрела в ее открытое, доброе лицо. Еще довольно молода, пятидесяти, наверно, нет, но первые морщины уже лучиками побежали от карих глаз к вискам. Однако «гусиные лапки» не портили директрису, наоборот, придавали лицу мягкое выражение. Сразу видно, она редко гневается и много смеется. В юности слыла, конечно, красавицей, да и сейчас еще хороша. Кожа светлая, слегка курносый нос и губы Брижит Бардо. Скорее всего знает о сходстве с секс-символом Франции, потому что волосы красит в светло-русый цвет. Впрочем, похоже, что и фигура еще сохранилась, если судить по той ее части, что виднелась над столом.
Я села и принялась беззастенчиво врать про зарубежных родственников Шабановой.
Елена Вадимовна слушала, не прерывая, и, только когда моя фантазия иссякла, спокойно произнесла:
– Отлично помню Милу, принимала самое активное участие в ее судьбе, только скажите, ее разыскивают со стороны отца или матери?
– Отца, – недолго думая, выпалила я.
Елена Вадимовна посуровела.
– У вас, естественно, имеется документ, подтверждающий вашу личность?
Я сунула ей под нос французский паспорт. При виде его россияне, как правило, становятся крайне любезны, но Елена Вадимовна оказалась исключением. Брови директрисы грозно поползли к переносице, рот, потеряв всякое сходство с губами Брижит, сжался в ниточку.
– Значит, иностранка. Боюсь, ничем помочь не смогу.
– Неужели не хотите, чтобы Людмила получила наследство, оставленное прадедом?
– Вы не та, за кого себя выдаете.
Я растерялась и глупо спросила:
– Почему?
– Потому что дед Милы никогда бы не оставил ей ни копейки, ведь мать Людмилы убила своего мужа, его сына. Поэтому-то девочка и оказалась в детском доме.
Я разинула рот. Ну и новость! Елена Вадимовна молча закурила. Тогда я вынула другой, российский паспорт и рассказала директрисе всю правду.
– Ужасно, – пробормотала та, когда я закончила, – впрочем, у нее всегда замечались странности, сказывалось, видно, тяжелое детство.
– Вы не знаете, где ее дочь?
Директриса покачала головой.
– Последний раз встречались, когда она получала диплом, это ведь я ее в институт пристроила, пожалела. Впрочем, если располагаете временем, могу рассказать, что знаю, по порядку.
Я заверила Елену Вадимовну, что абсолютно свободна, и принялась внимательно слушать.
Милочке было семь лет, когда ее привезли в детский дом, но она не умела ни читать, ни писать, впрочем, разговаривала тоже с трудом. Елена Вадимовна вначале удивилась. Красивая, абсолютно нормальная с виду девочка оказалась почти дебилкой. Школьница по возрасту, она остановилась в развитии на уровне двух-трех лет. Ела только ложкой, при этом сосиски, курица и отварные яйца вызывали у новенькой удивление.
– Что это? – спросила она, ткнув пальцем в ноздреватый омлет.
В детском доме хорошо готовили, и Елена Вадимовна даже растерялась вначале.
– Ешь, Милочка, тебе понравится.
Воспитанница сунула ложку в рот и принялась медленно жевать.
– Что же ты дома кушала? – поинтересовалась педагог.
– Благословенную пищу, – ответила девочка и спросила: – А это желтое – божеское или бесовское?
Елена Вадимовна не нашлась, что ответить. С одеждой тоже возникли трудности. Милочку привезли в январе, и сначала женщине показалось, что на девочке ночная сорочка. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, это нечто вроде хитона из грубой, неотбеленной, явно домотканой холстины. На ногах носки и калоши.
– Ешь, Милочка, тебе понравится.
Воспитанница сунула ложку в рот и принялась медленно жевать.
– Что же ты дома кушала? – поинтересовалась педагог.
– Благословенную пищу, – ответила девочка и спросила: – А это желтое – божеское или бесовское?
Елена Вадимовна не нашлась, что ответить. С одеждой тоже возникли трудности. Милочку привезли в январе, и сначала женщине показалось, что на девочке ночная сорочка. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, это нечто вроде хитона из грубой, неотбеленной, явно домотканой холстины. На ногах носки и калоши.
Первый год Мила ходила по детскому дому босиком, оставляя везде домашние тапочки.
Ни о Золушке, ни о Красной Шапочке, ни о Коте в сапогах девочка не слышала, телевизора боялась до ужаса, от телефона шарахалась, а когда воспитанников повели в театр, упала в зрительном зале на колени и закричала:
– Уйди, сатана!
Но Елену Вадимовну такое поведение уже перестало удивлять. Она внимательно изучила прежнюю жизнь необычной воспитанницы и знала, в чем дело.
Родители Милочки оказались сектантами. И отец и мать Шабановы принадлежали к группе «Свидетели воскрешения». Верховодил в секте Милочкин дед – угрюмый бородатый мужик. Сын подчинялся ему беспрекословно, но жену привел из города. Сектанты предпочитали заключать браки в своем узком кругу, однако после того, как от кровосмесительных связей стали рождаться дети-уроды, «епископ» разрешил знакомиться на стороне. Только с одним условием – молодой муж или жена обязаны вступить в секту. Мать Людмилы, наверное, не очень хорошо понимала, куда попала.
В коммунистические времена всякие секты, группы и сборища религиозного характера запрещались на корню. Не слишком поощрялось посещение даже ортодоксальной православной церкви. Поэтому «Свидетели воскрешения» вели себя крайне аккуратно. Жили в многоквартирном доме, занимая несколько этажей; им пришлось пошевелиться, чтобы съехаться в одно место.
Личного имущества у верующих не было. Все принадлежало всем: одежда, обувь, посуда, белье… Телевизор, радио, газеты и книги находились под строжайшим запретом. Шампунь, зубную пасту, одеколон не употребляли. Чай и кофе не пили, мясо не ели, впрочем, рыбу тоже, питались «божественной пищей» – кашей, макаронами, картошкой. Почти сто пятьдесят дней в году держали суровый пост. К врачам не обращались, больных не лечили. Если заболел или умер – на то божья воля. Впрочем, покойник исчезал, минуя службу «Ритуал». Крепкие мужики отвозили его куда-то в Подмосковье и хоронили по обряду. В день похорон устраивали праздник.
Мужчины проводили день в молитвах и медитации, кое-кто работал грузчиком или носильщиком на вокзале. Умственный труд не приветствовался. Учителю, врачу или служащему, попавшему в секту, предписывалось тут же сменить место работы. Женщинам вменялось не только зарабатывать деньги, но и вести хозяйство. Закутавшись зимой и летом в черные платки, они мыли полы в учреждениях и магазинах, служили санитарками в больницах и даже подрабатывали в морге, одевая покойников.
Соседи привыкли к странным, тихим жильцам, скользившим, будто тени по двору. Но чужая жизнь – потемки, и никто в душу не лез, тем более что непонятные москвичи никому не досаждали, даже наоборот: не пили, не курили, не шумели, не ругались матом. К ним не ездили шумные компании, и их дети выходили на улицу только в самом крайнем случае, исключительно в сопровождении взрослых.
Детей в секте было немного. Жили они под строгим присмотром. Кормили их раз в день, одевали в «божью» одежду, обливали ледяной водой и заставляли молиться с утра до вечера.
Милочкина мать, Раиса, попала в секту случайно. Познакомилась в Доме культуры с приятным парнем. Тот показался ей очень положительным и, хотя работал простым грузчиком, водки и курева чурался, как чумы, разговаривал тихим голосом и очень робел. А у Раисы дома отец да брат вечно пьяные, мать в давнюю давину скончалась от побоев. Вот и побежала девушка замуж за вежливого да непьющего.
Первые месяцы в секте оказались ужасны. Молодой муж, опустив глаза вниз, ни слова не сказал, когда его родной отец потянул Раису в спальню. Бойкая девушка начала сопротивляться, но тут набежали другие члены секты. Бабы ухватили новенькую за руки и за ноги, а мужики по очереди изнасиловали «новобрачную». Потом ее бросили в комнате без еды. Дверь открывалась только для того, чтобы впустить гадко улыбающегося «епископа» с кружкой воды и плеткой.
Через неделю Раиса покорно надела черный платок. Посчитав обращение состоявшимся, сектанты выпустили ее.
Потянулись унылые дни. За годы брака Рая родила троих детей – двух девочек и мальчика.
Милочка оказалась последней. Больше женщина отчего-то не беременела. Одна из сестер по вере накляузничала «епископу», что Раиса купила в городе противозачаточные пилюли. Дед обозлился и велел обыскать ослушницу, но никаких лекарств у невестки не нашли. Тогда ябеду высекли, впрочем, Раю тоже. В секте много и часто били женщин. Вообще там все было поставлено так, чтобы окончательно сломить волю «прихожан». Долгие посты, скудная еда в скоромные дни, ранний подъем и поздний отход ко сну – все это ослабляло человека физически, делало его податливым, бесхарактерным, мягким, словно пластилин. Моления проходили почти в полной темноте, только на столе, возле которого стоял «епископ», загадочно мерцал хрустальный шарик. Очевидно, дед знал простейшие методы гипноза и вовсю применял их на практике.
Но Рае от рождения досталась крепкая психика. Она вытерпела голод, побои, зомбирование и все же не потеряла собственную личность. Почти все годы, проведенные в секте, женщина мечтала об одном – убежать. Сделать это было трудно. В город ее выпускали не часто и только в сопровождении мужчин. «Епископ» не доверял строптивой невестке и не разрешал ей работать. Раечку приставили к кастрюлям и детям. А малышей женщина ненавидела всей душой: как чужих, так и своих. Ни одного ласкового слова не услышала Милочка от матери, впрочем, от отца тоже. Мужчины-сектанты редко говорили с детьми. Девочек допускали в комнаты к взрослым лишь тогда, когда им исполнялось шестнадцать, мальчиков, правда, воспитывали менее сурово.
Целыми днями Рая стирала, готовила, убирала, кормила детей, заставляла их молиться… Долгие годы в голове билась только одна мысль – убежать. Наконец случай представился. В секте собирались играть свадьбу. Невеста приходила со стороны, и Раечка знала, что «епископ» и мужчины станут участвовать в групповом изнасиловании… Строго велев детям спать, она закрыла дверь в комнату и затаилась в туалете. Все квартиры на лестничной клетке сообщались между собой, и Рая услышала женские крики и довольный мужской хохот. Поняв, что все заняты, женщина стремглав кинулась к выходу. Руки отпирали многочисленные замки, и когда дверь на свободу раскрылась, за спиной послышался голос мужа:
– Куда намылилась, скотина? – Недобро улыбаясь, любимый супруг ухватил беглянку за плечо. – Так, так, – закивал он головой, – ступай покеда в чулан, завтра разберемся.
У Раи потемнело в глазах. Руки сами собой схватили большой молоток, лежащий в прихожей. Не ожидавший нападения мужчина не успел увернуться.
Раиса выскочила из подъезда и понеслась по улице куда глаза глядят. В своих мечтах о свободе она не подумала, где будет ночевать, как станет жить…
Бегущую по проспекту женщину с окровавленным молотком в руках остановил патруль. В отделении Рая, рыдая, принялась рассказывать о секте…
Сектантов арестовали, потом посадили, детей отправили в детские дома. Раечка получила лагерный срок, то ли два, то ли три года, да и тот не отбыла до конца, подпала под амнистию. От детей она отказалась сразу, буквально на второй день после ареста.
– Милочка сначала напоминала Маугли, – вздохнула Елена Вадимовна, – честно говоря, думала, так и останется, но к четырнадцати годам она выправилась, догнала сверстников и даже неплохо закончила школу.
Муж Елены Вадимовны в те годы занимал ответственный пост в Министерстве образования. Он сочувствовал несчастной, лишенной детства девочке. Когда Милочка получила аттестат об окончании десятилетки, Игорь Кириллович переговорил с ректором Третьего медицинского института, и Шабанову приняли на первый курс без вступительных экзаменов. Людмила поселилась в общежитии и принялась за учебу.
– Даже удивительно, – говорила Елена Вадимовна, – тяжелое детство как будто не оставило на ней никаких следов.
Единственно, что сохранилось от прошлого, – мягкий, податливый, какой-то безвольный характер. Милочка беспрекословно слушалась подружек и преподавателей. В институте ее дразнили «лапша вареная» и слегка подсмеивались.
– Она была замужем?
– В те годы нет, – ответила Елена Вадимовна, – да и подружек-то особых не наблюдалось. Насколько помню, близкие отношения связывали ее с Аллочкой Мостовой и Тамарой Рыклиной. Но, повторяю, последний раз видела ее в тот день, когда ей вручали диплом.