Оглядевшись, мы увидели, что находимся на каменном возвышении перед входом в большую пещеру: здесь же было свалено в груду все, что оставалось в вельботе, включая весла и парус. Вокруг пещеры группами стояли наши носильщики и другие их соплеменники: все рослые и красивые, хотя и различного цвета кожи, одни — темно-коричневые, как Мухаммед, другие — желтые, как китайцы. Одеты они были в леопардовые шкуры, вооружены большими копьями.
Среди них оказалось несколько женщин — вместо леопардовых шкур они носили дубленые шкуры маленьких красных антилоп вроде ориби, только потемнее. Почти все они были очень хороши собой: большие черные глаза, точеные черты лица, густые вьющиеся, но не курчавые, как у негритянок, волосы со всеми промежуточными оттенками от каштанового до черного цвета. Некоторые, очень немногие, ходили, как Биллали, в желтовато-белых одеяниях — позднее я узнал, что это атрибут высокого положения. Вид у них был не такой устрашающий, как у мужчин, они даже изредка улыбались. При нашем появлении они окружили нас со всех сторон и осмотрели с любопытством, хотя и без особого волнения. Конечно же, их внимание привлек прежде всего Лео с его высокой атлетической фигурой и словно изваянным греческим лицом, и когда он вежливо приподнял шляпу, открыв свои золотистые кудри, по толпе пробежал шепоток восхищения. Дело этим не ограничилось: внимательно осмотрев его с головы до ног, самая красивая из девушек, в полотняной одежде и с волосами темно-каштанового цвета, смело подошла к нему, спокойно обвила одной рукой его шею и поцеловала в губы. Ею можно было бы только любоваться, если бы не подчеркнутая решительность, с которой она проделала все это.
Я затаил дыхание, ожидая, что Лео тут же заколют копьями, а Джоб громко воскликнул: «Ну и бесстыжая девка! Вот уж никогда не думал…» Лео был слегка удивлен, но сказал, что в этой стране, видимо, соблюдают обычаи первохристиан, и недолго думая обнял и чмокнул юную красавицу.
Я вновь затаил дыхание, опасаясь, что произойдет что-нибудь страшное, но, к моему изумлению, опасения не оправдались; хотя кое-кто из девушек и выказывал признаки досады, женщины постарше и мужчины лишь слегка улыбнулись. Тайна разъяснилась впоследствии, когда мы ближе познакомились с обычаями этого удивительного народа. Оказалось, что женщины у амахаггеров, вопреки обычаям, бытующим почти среди всех диких народов, не только пользуются равными правами с мужчинами, но и не сочетаются с ними сколько-нибудь прочными брачными узами. Происхождение определяется лишь по материнской линии, и кое-кто гордится длинным рядом своих славных прародительниц, как наши аристократы своим генеалогическим древом; отцовство здесь не признается даже в тех случаях, когда не вызывает сомнения. У каждого племени, или, как они говорят, «семейства», есть выборный вождь — «отец». Биллали, к слову сказать, был отцом «семейства», которое насчитывало семь тысяч человек, но так величали только его одного. Если женщине приглянулся какой-нибудь мужчина, она, чтобы выразить свое предпочтение, при всех обнимает и целует его, точно так же, как сделала эта красивая и чрезвычайно порывистая молодая особа, которую звали Устане. Ответный поцелуй означает согласие на союз, и этот союз длится до тех пор, пока не надоест одной из сторон. Должен, впрочем, заметить, что здешние женщины отнюдь не так часто меняют своих избранников, как можно было бы ожидать. Не бывает и ссор на этой почве, по крайней мере среди мужчин; к тому, что их покидают ради других, они относятся примерно так же, как мы к подоходному налогу или нашим брачным законам — эти установления служат благу всего общества, и, хотя могут быть крайне неприятны для отдельных его членов, оспаривать их бесполезно.
Любопытно, как сильно различается институт брака в разных странах: мораль изменяется в зависимости от географической широты; что считается нравственным и пристойным в одном месте, в другом — вызывает прямо противоположное отношение. Следует, однако, учитывать, что все цивилизованные народы принимают за аксиому, что обряд является пробным камнем нравственности, но даже и по нашим канонам нет ничего аморального в этом обычае амахаггеров: объятия и обмен поцелуями перекликаются с нашей церемонией бракосочетания, а это оправдывает многое.
Глава VII. Устане поет
После того как Устане и Лео поцеловались, — ни одна из девушек, кстати, не вызвалась осчастливить меня своим выбором, хотя одна женщина и увивалась вокруг Джоба, к явной тревоге этого почтенного человека, — подошел Биллали и радушно пригласил нас войти в пещеру, что мы и сделали, сопровождаемые Устане, которая пропускала мимо ушей все мои намеки на нашу любовь к уединению.
Мы не успели пройти и пяти шагов, как я понял, что пещера создана отнюдь не игрой стихийных сил, а человеческими руками. Насколько мы могли судить, ее длина составляла около ста футов, ширина — пятьдесят, вышиной же она вполне могла соперничать с приделом большого храма. Через каждые двенадцать-пятнадцать футов от пещеры отходили коридоры или тоннели, которые, по моим предположениям, вели в меньшие помещения. Футах в пятидесяти от входа — здесь было уже не так светло — горел костер; его пламя отбрасывало огромные тени на мрачные стены. Биллали остановился и предложил нам сесть, добавив, что сейчас принесут еду; мы сели на разостланные для нас шкуры и стали ждать. Вскоре молодые девушки подали нам отварную козлятину, свежее молоко в глиняных кувшинах и вареные маисовые початки. Мы буквально умирали от голода, и признаюсь, никогда в жизни не ел я с подобным аппетитом. Мы съели все подчистую.
Когда мы покончили с едой, наш угрюмый хозяин Биллали — все это время он наблюдал за нами в полном безмолвии — встал и произнес нечто вроде застольного спича. Прежде всего он выразил свое удивление по поводу случившегося. Еще никогда в страну Обитателей Скал не прибывали белые чужеземцы, это невиданное и неслыханное дело. Изредка, правда, забредают черные: от них-то и стало известно о существовании белых людей, которые плавают на кораблях по морю, но они никогда еще здесь не появлялись. Нас и наш бот заметили в канале; Биллали честно признался, что велел нас убить, потому что существует строжайший запрет на пребывание в их стране иноземцев, но Та-чье-слово-закон повелела, чтобы нас пощадили и привели сюда.
— Прости, отец, — перебил я, — но ведь Та-чье-слово-закон живет далеко отсюда, как она могла узнать о нашем появлении?
Биллали огляделся и, видя, что мы остались одни — Устане отошла, как только он начал говорить, — с каким-то странным смешком заметил:
— Неужто у вас в стране нет никого, кто мог бы видеть без глаз и слышать без ушей? Не спрашивай, как, но Она знала.
Я недоуменно пожал плечами, а он добавил, что никаких дальнейших распоряжений о нас он не получал, поэтому он отправится сам к Той-чье-слово-закон, которую для краткости называют просто Хийя, или Она, и которая является владычицей амахаггеров, чтобы узнать ее волю.
Я полюбопытствовал, сколько времени он будет отсутствовать, и он ответил, что, если очень поторопиться, он сможет прибыть обратно на пятый день; но это будет нелегко, потому что на пути множество болот. Он сказал, что о нас хорошо позаботятся, что он чувствует к нам личное расположение и надеется, что Хийя сохранит нам жизнь, однако у него есть кое-какие сомнения по этому поводу, ибо всех иноземцев, которые попадали в страну при жизни его бабушки, его матери и его собственной жизни, беспощадно казнили; каким именно образом, он, щадя наши чувства, не хочет уточнять, но делалось это всякий раз по велению Хийи — так он полагает. Во всяком случае, она никогда ни за кого не вступалась.
— Как это может быть? — удивился я. — Ты старый человек, и с того времени, о котором ты говоришь, сменилось уже три поколения. Как могла Она отдать повеление о чьей-либо казни в начале жизни твоей бабушки, ведь ее, вашей царицы, еще не было на свете?!
Он вновь улыбнулся — все той же характерной полуулыбкой — и, так ничего не ответив, покинул нас с низким поклоном, и в течение пяти дней мы его не видели.
Сразу же после его ухода мы стали обсуждать наше положение, которое внушало мне сильную тревогу. То, что я узнал о таинственной правительнице, именуемой Та-чье-слово-закон или просто Она, отнюдь не обнадеживало, пощады от нее ждать не приходилось. Лео был тоже обеспокоен, но подбадривал себя, утверждая, что Она — та самая женщина, о которой говорится и в надписи на черепке, и в отцовском письме; в подтверждение он ссылался на слова Биллали о ее возрасте и могуществе. К тому времени я был так озадачен всем ходом событий, что не стал оспаривать это абсурдное предположение, только сказал, что нам надо выкупаться, иначе мы совсем зарастем грязью.
Это свое желание мы изложили пожилому человеку (даже среди амахаггеров он выделялся исключительно мрачным видом), чьей обязанностью было присматривать за нами в отсутствие «отца»; получив его согласие, мы раскурили трубки и направились к выходу. Там нас уже ждала большая толпа, но, увидев, что изо рта у нас валит дым, все сразу разбежались, крича, что мы великие волшебники. Ничто, даже наши ружья, не производило такого сильного впечатления, как табачный дым. После этого мы спокойно дошли до реки, которая брала начало из бурного родника, и погрузились в ее воды. Несколько женщин, среди них и Устане, хотели было последовать за нами и туда, но мы решительно воспротивились.
К тому времени, когда, освеженные купанием, мы вылезли на берег, солнце уже клонилось к закату, и мы добрались до большой пещеры уже в сумерках. Вокруг костров — а их развели еще несколько — сидело множество людей, озаренных пламенем этих костров и мерцанием многочисленных светильников, расставленных кругом на полу и повешенных на стенах: все они ужинали. Здесь я должен рассказать об этих светильниках, изготовленных из обожженной глины и самой разнообразной формы, часто довольно изысканной. Те, что побольше, представляли собой красные глиняные горшки с очищенным растопленным жиром, с тростниковыми фитилями, пропущенными сквозь круглые деревянные крышки; такие светильники требовали неослабного внимания, так как у них не было никакого приспособления для поднятия фитиля, когда он догорал вплоть до самой крышки. Однако светильники помельче, также изготовленные из обожженной глины, были снабжены фитилями из пальмовых волокон, а иногда из стеблей очень красивой разновидности папоротника. Эти фитили вставлялись в небольшие отверстия в верхней части светильника; тут же прикреплялась заостренная щепочка из твердого дерева: ею можно было проткнуть фитиль и поднять его.
Мы сели и несколько минут наблюдали, как эти угрюмые люди поедают свой ужин в таком же угрюмом, как они сами, молчании, но затем нам надоело рассматривать их и огромные ползучие тени на стенах, и я попросил нашего нового стража, чтобы нас отвели куда-нибудь, где мы сможем поспать.
Не произнося ни слова, он встал, взял небольшой светильник и подвел нас к одному из коридоров-тоннелей, которые отходили от большой пещеры. Через пять шагов коридор закончился небольшой каморкой, выдолбленной в каменной породе. С одной ее стороны во всю длину, словно койка в каюте, тянулась каменная плита высотой около трех футов, и наш страж показал знаком, чтобы на ней я и расположился. В каморке не было ни окна, ни вентиляционного отверстия, ни какой бы то ни было мебели; и после тщательного осмотра я пришел к неутешительному выводу (совершенно, как я потом убедился, правильному), что эта каморка служила склепом, а не жилой комнатой, и что каменная плита предназначалась для тел усопших. Меня пробрала невольная дрожь, но так как никакого другого места для спанья мне не предлагали, я кое-как преодолел отвращение и вернулся в пещеру за одеялом, которое лежало в общей груде наших вещей, принесенных туземцами. Тут я встретился с Джобом. И его тоже отвели в каморку, очень схожую с моей, но он наотрез отказался там остаться: лучше уж умереть и покоиться рядом с дедом, в его кирпичной могиле, — заявил он, — чем ночевать в этом страшном месте; он попросил разрешения поселиться вместе со мной, и я охотно согласился.
Ночь прошла относительно спокойно, я говорю «относительно», потому что мне привиделось, будто меня погребли заживо: этот жуткий кошмар, несомненно, был вызван мрачностью пещеры-усыпальницы. На рассвете мы проснулись от пронзительных звуков трубы, сделанной, как мы увидели позднее, из полого, со множеством отверстий слоновьего бивня; трубачом был молодой амахаггер.
Мы тут же встали, спустились к ручью и умылись, затем, как только вернулись, сели завтракать. За завтраком одна из женщин — не самая молодая — на глазах у всех поцеловала Джоба. Этот местный обычай показался мне (если не задумываться над его моральной стороной) совершенно восхитительным. Но никогда не забуду, какой жалкий страх и отвращение отразились на лице нашего почтенного слуги. Джоб, как и я, женоненавистник; это скорее всего, объясняется тем, что он вырос в семье, где было семнадцать душ детей. Невозможно даже описать, какие мучительно-противоречивые чувства исказили его физиономию, когда его так бесцеремонно, без всякого с его стороны повода, да еще в присутствии хозяев, поцеловала незнакомка. Он вскочил и решительно оттолкнул пышногрудую особу лет тридцати, которая пожелала осчастливить его своим выбором.
— Ну и ну! Сроду не видывал ничего подобного! — выдохнул он.
Женщина, вероятно, подумала, что его смятение — проявление природной застенчивости, и обняла его вновь.
— Прочь! Проваливай, тварь бесстыжая! — закричал он, размахивая деревянной ложкой перед лицом женщины. — Извините, джентльмены, я же не давал ей никакого повода… О Боже! Она опять хочет кинуться на меня! Умоляю вас, мистер Холли, держите ее, держите! Я не могу этого вынести, право слово, не могу! Такого со мной отродясь не случалось, джентльмены. У меня всегда была незапятнанная репутация. — И он пустился бежать в глубь пещеры; тогда-то я и увидел впервые, как смеются амахаггеры. Но сама женщина отнюдь не смеялась. Напротив, она как будто вся ощетинилась от ярости, которую еще разжигали насмешки ее товарок. Она рычала, как львица, и, глядя на ее неистовство, я, сознаюсь, пожалел, что Джоб так упорно оберегает свое целомудрие: как бы столь добродетельное по ведение не поставило под угрозу наши жизни. Последующие события подтвердили верность этой догадки.
Джоб вернулся лишь после того, как пышногрудая особа удалилась; он был очень взбудоражен и с величайшей опаской поглядывал на каждую приближающуюся женщину. При первой же возможности я объяснил нашим хозяевам, что Джоб — человек женатый, но очень несчастлив в семейной жизни и поэтому боится всех женщин; мои объяснения были встречены мрачным молчанием: поведение нашего слуги явно расценивалось как оскорбление всего «семейства», хотя женщины, как их более цивилизованные сестры, весело посмеялись над всей этой сценой.
После завтрака мы прогуливались, осматривали стада домашних животных и возделанные земли. У амахаггеров — две породы скота: одна — большая, костлявая, без рогов — дает превосходное молоко; другая — рыжая, очень маленькая и жирная — идет на мясо, мясо тоже превосходное, но для дойки она не годится. Эта вторая порода очень походит на норфолькский красный комоловый скот, только рога загибаются вперед, иногда так сильно, что их приходится спиливать, чтобы не вросли в череп. Козы здесь длинношерстные, используется лишь их мясо, я, во всяком случае, ни разу не видел, чтобы их доили. Обработка земли чрезвычайно примитивна и производится железной лопатой: амахаггеры умеют плавить и отковывать железо. Сама лопата, без черенка, напоминает по форме наконечник большого копья, у нее нет выступов, куда можно было бы поставить ногу. Поэтому вскапывание земли — работа очень тяжелая. Производится она мужчинами, женщины же, вопреки обычаям самых диких рас, полностью освобождены от ручного труда. Как я уже, кажется, упоминал, слабый пол пользуется большими правами среди амахаггеров.
Сначала мы ничего не знали о происхождении и составе этого удивительного народа: амахаггеры, и вообще-то несловоохотливые, упорно игнорировали наш интерес. Дня через четыре, однако, — за это время не случилось ничего примечательного, — нам удалось кое-что выведать от Устане, подруги Лео, которая следовала за молодым джентльменом как тень. О происхождении их народа она не могла сказать ничего. Зато сообщила нам, что около того места, где живет Та-чье-слово-закон, — называется оно Кор, — есть большие груды развалин и многочисленные колонны; мудрые утверждают, что некогда там стояли дома, где жили люди; предполагается, что от них-то и ведут свое происхождение амахаггеры. Никто не смеет приближаться к этим великим развалинам, где обитают злые духи: на них можно только смотреть издали. Подобные же развалины, как она слышала, есть и в других частях страны, более возвышенных и сухих. Пещеры, где живут амахаггеры, по всей вероятности, выдолблены теми же самыми людьми, что построили города. Письменных законов у амахаггеров нет, есть лишь обычаи, не менее, впрочем, обязательные для исполнения, чем законы. Нарушителей казнят по приказанию «отца семейства». Когда я полюбопытствовал, какой род казни у них применяется, Устане усмехнулась и сказала, что я скоро, может быть, увижу это сам.
Есть у них и своя владычица — Она, которая показывается на людях очень редко, раз в два-три года, когда судит преступников, но и тогда она закутана в большую мантию так, чтобы никто не видел ее лица. Все ее прислужники глухонемые, узнать от них что-нибудь невозможно, и все же говорят, она прекрасна, как ни одна смертная женщина. Если верить молве, Она бессмертна и обладает властью над всем сущим, но тут она, Устане, ничего не может сказать. Только полагает, что их повелительницы сменяются: каждая берет себе мужа и, как только рождается дочь, убивает его. После смерти мать погребают в большой пещере, а на престол восходит дочь. Но точно не знает никто. Все живущие в этой стране безропотно повинуются ее воле, малейшее ослушание карается смертью. У нее есть своя охрана, но постоянной армии она не держит.