Есть у них и своя владычица — Она, которая показывается на людях очень редко, раз в два-три года, когда судит преступников, но и тогда она закутана в большую мантию так, чтобы никто не видел ее лица. Все ее прислужники глухонемые, узнать от них что-нибудь невозможно, и все же говорят, она прекрасна, как ни одна смертная женщина. Если верить молве, Она бессмертна и обладает властью над всем сущим, но тут она, Устане, ничего не может сказать. Только полагает, что их повелительницы сменяются: каждая берет себе мужа и, как только рождается дочь, убивает его. После смерти мать погребают в большой пещере, а на престол восходит дочь. Но точно не знает никто. Все живущие в этой стране безропотно повинуются ее воле, малейшее ослушание карается смертью. У нее есть своя охрана, но постоянной армии она не держит.
Я спросил, как велика страна и ее население. У стане ответила, что все население состоит из десяти «семейств», включая и большое «семейство», куда входит сама царица, живут они в пещерах в горах, окруженных болотами, через которые можно пройти только по тайным тропам. Случается, что «семейства» воюют друг с другом, но, как только Она повелевает прекратить войну, все тотчас же складывают оружие. Эти войны, а также лихорадка, которую амахаггеры часто подхватывают в болотах, не позволяют расти их численности. Никаких связей с другими народами у них нет; никто не живет поблизости, а если бы и жил, не смог бы перейти через обширные болота. Однажды со стороны Великой Реки (очевидно, Замбези) на них хотело было напасть вражеское войско, но воины заблудились в болотах; как-то ночью они приняли огромные движущиеся огненные шары за факелы в руках врагов, бросились за ними вслед и многие потонули. Остальные же умерли от лихорадки и голода, так ни разу и не сразившись с амахаггерами. Только те, кто знает тайные тропы, могут перейти через болота, сказала она, добавив, что мы никогда не смогли бы добраться сюда, если бы нас не принесли в паланкинах, — тут, она, конечно, права.
Все это и еще многое другое мы узнали от Устане за те четыре дня, что предшествовали началу важных событий: таким образом, пищи для размышлений было вполне достаточно. Происходящее казалось удивительным, даже невероятным, и все же самое странное заключалось в том, что надпись на черепке подтверждалась во многих своих подробностях. Здесь обитает таинственная царица, наделенная поразительными, даже сверхъестественными способностями, зовут ее просто Она, и в этой безымянности есть нечто, внушающее трепет. Все это не укладывалось у меня в голове; озадачен был и Лео, но он, разумеется, торжествовал, вспоминая мои насмешки над всей этой историей. Что касается Джоба, то он давно уже перестал понимать, что происходит, и только повиновался обстоятельствам, плыл, можно сказать, по течению. К арабу Мухаммеду амахаггеры относились достаточно вежливо, но с убийственным презрением; он был в постоянном страхе, хотя я и не мог понять, чего он, собственно, опасается. Целыми днями он сидел, съежившись, в углу пещеры, непрестанно моля Аллаха и Пророка о заступничестве. Когда я стал расспрашивать его о причинах такой подавленности, он сказал, что все эти люди не смертные мужчины и женщины, а злые духи, да и страна эта заколдованная, и, честно сказать, однажды или дважды я готов был с ним согласиться. На исходе был уже четвертый, после отправления Биллали, день, когда случилось нечто непредвиденное.
Мы трое и Устане сидели вокруг костра в большой пещере, собираясь уже разойтись по своим каморкам; девушка была в глубокой задумчивости, и вдруг она встала и положила руку на золотистые кудри Лео. Даже и сейчас, закрывая глаза, я как будто вижу воочию ее гордую статную фигуру то в густой тени, то в багровых отсветах огня: сцена непостижимо-загадочная, и в самом ее центре — Устане; все свои размышления и предчувствия она изливает в своеобразной песне, звучащей почти речитативом:
Ты мой избранник — я ждала тебя с самого начала.
Ты очень красив — у кого еще такие волосы, белая
кожа?
У кого еще такие сильные руки, такая мужская
стать?
У кого еще глаза, как лучистые звезды небес?
Ты само совершенство, ты облик счастья, к тебе
стремится сердце мое.
С первого взгляда я пожелала тебя.
Тебе предалась я, о мой возлюбленный.
Крепко тебя я держу, охраняя от бед.
Голову твою я прикрыла своими волосами, чтобы
не припекало солнце.
Вся я была твоею, как и ты был моим.
Но счастье наше продлится недолго: в утробе у Времени
уже роковой вызревает день.
Какую беду принесет с собой этот день? Увы, мой любимый,
не знаю.
Я погружусь на дно темноты, и тебя никогда не увижу
больше.
Тобой завладеет та, что сильнее, прекрасней Устане.
Ты обернешься, поищешь глазами, окликнешь меня
на прощанье.
Но волшебством своей Красоты она очарует тебя
и уведет далеко, в ужасное место.
И тогда ты, любимый…
Тут эта необыкновенная девушка прервала свою песню; честно сказать, песня показалась нам маловразумительной, хотя мы и уловили общий ее смысл. Она устремила глаза на какую-то темную тень, и вдруг ее лицо приняло отсутствующее и в то же время испуганное выражение, как будто она силилась проникнуть в неведомую страшную тайну. Она сняла руку с головы Лео и указала куда-то в темноту. Мы все посмотрели в ту сторону, но ничего необычного не заметили. Устане, однако, видела, или ей показалось, что она видела, нечто такое, чего не выдержали даже ее железные нервы: она, без единого звука, рухнула в беспамятстве. Лео, который успел уже привязаться к Устане, был в сильной тревоге и смятении; я же должен, положа руку на сердце, признаться, что испытал что-то вроде суеверного ужаса. Такой сверхъестественно жуткой была вся эта сцена.
Девушка скоро очнулась и села на полу, все еще дрожа после испытанного потрясения.
— Что ты хотела сказать в своей песне? — спросил ее Лео, который благодаря долгой учебе говорил по-арабски довольно бегло.
— Ничего, мой единственный, — ответила она с вымученной улыбкой. — Я просто пела по обычаю своего народа. Нет-нет, я ничего не хотела сказать. Как можно говорить о том, что еще не свершилось?
— Что же ты видела, Устане? — спросил я, пристально вглядываясь ей в лицо.
— Ничего, — повторила она, — ничего не видела. Не расспрашивай меня. Зачем тебя тревожить? — Она повернулась к Лео, взяла его голову в свои руки и ласково, по-матерински поцеловала в лоб. Ни когда еще на лице ни одной женщины, цивилизованной или дикой, не видел я такой беспредельной нежности. — Когда я покину тебя, о мой единственный, когда ночью, протянув руку, ты не найдешь меня рядом, вспоминай обо мне: может быть, я недостойна омывать тебе ноги, но я очень люблю тебя. А теперь будем любить друг друга, будем наслаждаться отпущенным нам счастьем, ибо в могиле нет ни любви, ни тепла, ни ласкового слияния губ. Если там что-нибудь и есть, то только горькое сожаление о том, что могло бы быть. Эта ночь — наша, но откуда нам знать, кому принадлежит завтрашняя.
Глава VIII. Пиршество и наше спасение
На другой день после этой примечательной сцены — она запечатлелась в нашей памяти не столько сама по себе, сколько тем, что она предвозвещала и предвосхищала, — нам объявили, что вечером в нашу честь будет устроено пиршество. Я пробовал уклониться под тем предлогом, что мы, мол, люди скромные, не любим пиров, но мою отговорку встретили таким недовольным молчанием, что я больше не возражал.
Перед самым закатом мне сообщили, что все уже готово, и вместе с Джобом мы вышли в большую пещеру, где встретились с Лео и его неразлучной спутницей — Устане. Они где-то бродили и ничего еще не знали о предстоящем пиршестве. Когда Устане услышала о нем, она сильно изменилась в лице. Повернувшись, она схватила за руку проходившего мимо человека и что-то спросила у него повелительным тоном. Его ответ как будто бы успокоил ее, но не полностью. Она попыталась возразить, однако этот человек — судя по его осанке, важная персона — произнес что-то сердитым тоном и оттолкнул ее, затем, смягчившись, отвел ее к костру, вокруг которого уже собралось много людей, и усадил рядом с собой; по каким-то неведомым соображениям, Устане покорно подчинилась.
Костер в этот вечер был разожжен необычайно большой, вокруг него собралось три с половиной десятка мужчин и две женщины: Устане и та самая пышногрудая особа, спасаясь от которой Джоб следовал примеру своего библейского двойника. Амахаггеры, как обычно, сидели в полном молчании; за спиной каждого из них торчало древко копья, воткнутое в особое отверстие в полу. Лишь двое из них были в желтоватых полотняных одеждах, остальные — в леопардовых шкурах.
— Что они затевают, сэр? — насторожился Джоб. — Опять тут эта женщина, — Господи, спаси меня от ее козней! Надеюсь, она не будет ко мне приставать, ведь я же не давал ей никакого повода. До чего они все страшенные, эти дикари, у меня просто поджилки трясутся. Смотрите, оказывается, они пригласили и Мухаммеда. Эта бесстыжая разговаривает с ним очень даже вежливо и ласково. Слава Богу, хоть от меня отвязалась!
Пока он говорил, женщина подошла к несчастному Мухаммеду, который сидел в углу и, весь дрожа, снедаемый недобрыми предчувствиями, по своему обыкновению, взывал к Аллаху, и повела его к костру. Араб шел с большой неохотой, упираясь: до сих пор его кормили отдельно и такая необычная честь, по-видимому, внушала ему сильную тревогу, даже ужас. Ноги его с трудом поддерживали объемистое, плотное туловище, и я думаю, что его вынуждали идти не столько упрашивания женщины, которая вела его за руку, сколько неумолимая жестокость, воплощенная в образе огромного амахаггера с соразмерно огромным копьем.
— Все это мне очень не по нутру, — сказал я своим спутникам. — Но что мы можем поделать? Остается только быть начеку. Револьверы у вас с собой? Надеюсь, они заряжены? Если нет, зарядите.
— У меня с собой, — сказал Джоб, похлопывая по своему кольту. — Но мистер Лео вооружен только охотничьим ножом, хотя нож у него здоровенный.
Идти за недостающим револьвером было поздно, мы смело пошли вперед и уселись в общем кругу, спиной к стене.
Как только мы сели, из рук в руки стали передавать глиняный кувшин с довольно приятным на вкус хмельным напитком, который, попадая в желудок, вызывал, однако, легкое чувство тошноты; приготовлен он был из зерен грубого помола — не маисового, а маленького коричневого зерна, которое вызревает в метелках и походит на то, что в Южной Африке называют «кафрским зерном». Особого внимания заслуживал сам кувшин, один из многих сотен, которыми пользуются амахаггеры, и я хочу его описать. Эти кувшины — или вазы — все старинной выделки и разнообразной величины. Вот уже многие сотни или тысячи лет их не изготавливают в стране, а находят в горных усыпальницах, о которых я расскажу в свое время подробнее, и лично я полагаю, что они предназначались для хранения внутренностей умерших, как это делалось у египтян, с которыми прежние обитатели страны, возможно, поддерживали какие-то отношения, Лео же считал, что, как и этрусские амфоры, они являются ритуальными атрибутами. Почти все они с двумя ручками и, как я уже говорил, самой разнообразной величины — от трех футов до трех дюймов. При всем различии форм они неизменно красивы и изящны; на их изготовление использовался какой-то великолепный черный материал, неблестящий и шероховатый. В него инкрустировали стройные, очень правдиво изображенные фигурки — ничего подобного мне не приходилось видеть на древних вазах. На одних кувшинах с детской простотой и свободой были запечатлены любовные сцены, которые вряд ли одобрил бы строгий современный вкус, на других — сцены охот, на третьих — сцены увеселений, с танцующими девушками. К примеру, кувшин, из которого мы пили, был с одной стороны украшен изображениями белых охотников с копьями, преследующих слона, с другой стороны — менее искусным изображением одиночного охотника, стреляющего из лука в антилопу, то ли канна, то ли куду. Надеюсь, что отступление, сделанное в критический момент, оказалось не слишком долгим: само пиршество тянулось куда дольше. Кувшин обходил круг за кругом, в костер вновь и вновь подбрасывали хворост, но в течение часа почти ничего больше не происходило. Никто не произносил ни слова. Все сидели молча, глядя на полыхание огня и тени, отбрасываемые мерцающими светильниками (отнюдь, кстати сказать, не древними). На полу между нами и костром лежал большой деревянный поднос с четырьмя ручками, точно такой же, каким у нас пользуются мясники, только не выдолбленный. Рядом с подносом — большие щипцы с длинными ручками, и такие же щипцы — по ту сторону костра. При виде этого подноса и щипцов я сильно встревожился. Так я и сидел, уставясь на них и на широкое кольцо суровых, дышащих злобой лиц, и размышлял о том, как все это ужасно и что мы в полной власти у этих людей, которые внушали тем больший страх, что их истинный характер оставался загадкой. Они могли оказаться лучше, чем я предполагал, а могли и хуже. Я опасался, что они окажутся хуже, и тут я не ошибся. Странное это было пиршество, похожее на Бармекидово угощение, ибо еды никакой не подавалось.
У меня было такое чувство, будто меня гипнотизируют. Тут-то все и началось. Без всякого предупреждения человек, который сидел напротив нас, громко провозгласил:
— Где наше мясо?
Присутствующие протянули правые руки к костру и негромко, низкими голосами ответили:
— Сейчас будет подано.
— Это коза?
— Это безрогая коза, и больше, чем коза, сейчас мы ее убьем, — дружно отозвались все и, полуобернувшись, прикоснулись к древкам своих копий.
— Это бык? — продолжал тот же человек.
— Это безрогий бык, и больше, чем бык, сейчас мы его убьем, — был ответ. И снова все притронулись к копьям.
Наступило молчание, и я с ужасом заметил, как соседка Мухаммеда стала его ласкать, похлопывая по щекам, называть ласковыми именами, тогда как ее яростные глаза так и пожирали его дрожащее тело. Не знаю, почему меня так сильно испугало это зрелище, но оно испугало нас всех, особенно Лео. В движениях рук женщины было что-то змеиное; она явно исполняла какой-то страшный обряд. Смуглый Мухаммед весь побледнел от страха.
— Готово ли мясо для жарки? — быстро произнес все тот же голос.
— Готово, готово!
— Достаточно ли раскалился горшок? — взвизгнул голос, и этот визг пронзительным эхом заметался по пещере.
— Раскалился, раскалился!
— О Небеса! — проревел Лео. — Помните, что сказано в надписи? «Народ, в чьих обычаях — казнить чужеземцев, надевая на них раскаленные горшки».
Не успели мы пошевелиться или хотя бы понять, что происходит, как два здоровенных амахаггера вскочили и, схватив длинные щипцы, погрузили их в самое сердце пламени, одновременно женщина, что ласкала Мухаммеда, вытащила из-за пояса или муччи большую веревочную петлю, набросила ее на его плечи и туго затянула, и окружающие тут же схватили его за ноги. Двое со щипцами напружились и, разметав по каменному полу головешки, подняли с двух сторон большой раскаленный добела горшок.
Через миг, едва ли не в один прыжок, они оказались возле Мухаммеда. С отчаянными воплями он боролся за свою жизнь, и хотя руки у него были связаны, а ноги пригвождены к полу, двое со щипцами никак не могли осуществить свое намерение; может быть, это покажется диким, даже невероятным, но их намерение заключалось в том, чтобы надеть раскаленный горшок на голову своей жертвы.
Я вскочил с криком ужаса и, вытащив револьвер, не раздумывая выстрелил в дьяволицу, которая только что ласкала Мухаммеда, а теперь крепко держала его. Пуля попала в спину и убила ее наповал; я и по сей день не сожалею об этом, ибо именно она, как потом выяснилось, сыграв на каннибальских наклонностях амахаггеров, устроила этот заговор, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное ей Джобом. Женщина рухнула как подкошенная, и в тот же миг Мухаммед сверхчеловеческим усилием вырвался из рук своих мучителей и, подпрыгнув высоко в воздух, повалился на мертвое тело. Велико было мое замешательство, когда я понял, что одним выстрелом прикончил и убийцу, и жертву, которую я спас от смерти, в тысячу раз более мучительной. Судьба оказалась и жестокой, и милосердной к Мухаммеду.
Амахаггеры стояли в молчаливом изумлении: они никогда еще не слышали выстрелов и не видели их последствий. Но человек рядом со мной мгновенно оправился от замешательства и схватил копье, готовясь поразить Лео.
— За мной! — крикнул я и, показывая пример своим спутникам, кинулся в глубь пещеры. Конечно, лучше было бы направиться к выходу, но там собралось множество людей, не говоря уже о большой толпе снаружи, которая четко выделялась на фоне неба. Итак, я мчался в глубь пещеры, мои спутники не отставали от меня, а по пятам за нами гнались каннибалы, разъяренные убийством своей соплеменницы. Одним прыжком я перемахнул через распростертое тело Мухаммеда. Ноги мои обдало жаром, исходившим от раскаленного горшка, который валялся тут же, рядом; я успел заметить, что руки его слабо шевелятся, стало быть, он еще жив. В дальней части пещеры находился каменный помост фута в три высотой и в ширину футов в восемь; по вечерам там ставили два светильника. Трудно сказать, предназначался ли этот помост для сидения, или его просто оставили, чтобы легче было вести последующие работы, а когда надобность в нем отпадет, стесать его, — тогда, во всяком случае, я этого не знал. Вспрыгнув на это возвышение, мы все трое приготовились продать наши жизни как можно дороже. Когда мы повернулись к нашим преследователям лицом, они остановились и попятились. Джоб стоял слева, Лео — посредине, я — справа. Между нами горели светильники. Лео нагнулся и посмотрел на затененный проход, который тянулся вплоть до костра и светильников у выхода. По этому проходу, как по улочке, сновали наши смертельные враги, в полутьме тускло поблескивали наконечники их копий. Даже в ярости эти люди были безмолвны, как бульдоги. И еще ярко светился раскаленный горшок. Глаза Лео горели странным огнем; его красивое лицо точно окаменело. В правой руке он сжимал тяжелый охотничий нож. Подняв повыше ремешок, которым нож крепился к руке, Лео крепко обнял меня.