Но ведь и мы с вами на каждом шагу можем угодить в подобную ловушку.
Как ее избежать? За какую бы тему мы ни взялись, в каком бы жанре ни работали, мы будем рисовать портрет человека.
Посмотрим, как это делается.
Глава 26 «Лягушка посадишь – лягушка выйдет!»
Во-первых, приближаясь к своему герою, мысленно или буквально, мы должны иметь в виду, что наблюдаем уникальную личность, божественное творение, летучий дух, прибывший на эту планету для выполнения какой-то особой, исключительной миссии. Гляди на него во все глаза, слушай со всей внимательностью, на какую ты способен, «обнюхивай», исследуй, какой бы он ни был, что бы ни натворил, пытайся его понять, почувствовать и принять. Не вздумай накладывать на этот образ твоих собственных или общественных стереотипов, предубеждений и трафаретов. Смотри, происходит чудо. Перед тобой раскрывается микрокосм. Вбирай его, удивляйся ему, наслаждайся, подмечай каждую особенность, взгляд, пластику, характерные жесты, пристрастия, чудачества, проникнись настолько, что тебе станет казаться (а это чистая и абсолютная реальность!), что ТЫ – это ОН! Недаром философ Сократ говорил: «Другой – это ты!» А потом садись и пиши. По возможности с той интонацией, с которой разговариваешь сам с собой.
Вот я вам рассказываю на уроке, как создается портрет, и по этому поводу прошу быть предельно внимательными к людям – на улице, в транспорте, повсюду вам может встретиться человек, портрет которого захочется написать. Скорее тогда доставайте блокнот и делайте наброски. Один, другой, третий. Как рисует эскизы художник, штрих за штрихом. Важно ведь не просто обнаружить деталь. Надо попасть в цель. И когда ты попал, сам воздух звенит тебе в ответ.
– А я уже сделал такой набросок! – сказал Андрей Буянов.
– Читай! – говорю.
И Андрей Буянов читает абсолютный шедевр:
«В метро сидел мужик.
Глаза голубые-голубые!!! ЗАТО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ…»
Возможны миллионы способов создать портрет. И всякий раз надо изобретать особую стратегию. Раз как-то листаю «Курс лекций по фотоделу» педагога-фотографа Чистякова. И что я вижу? Оказывается, основное требование, предъявляемое к фотографическому портрету, сводится к тому, чтобы портрет имел полное сходство с портретируемым!!! Какой-то абсурд!
Я тогда вспомнила, как писатель Даур Зантария рассказывал: в Сухуме был фотограф-армянин. Его звали Кара. Когда ему женщины выражали недовольство своими фотографиями, Кара им отвечал: «Лягушка посадишь – лягушка выйдет!» Раз в жизни они готовились, один раз фотографировались, и так они у него выходили.
– Фотограф Кара, – говорил мне Даур, – расхохотался бы в лицо педагогу Чистякову, и все сухумские фотографы, бродившие в мирные времена по переполненному пляжу в шортах и сомбреро, с распахнутой грудью, седые волосы на груди, загорелые, с обезьянкой на плече или с питоном на шее, узнай они о том, что по Чистякову портрет композиционно может быть исключительно: а) во весь рост; б) поколенный; в) поясной; г) погрудный и д) головной!
«Причем внимательно приглядываясь к фигуре человека, – писал Чистяков, – вы должны проявить недюжинную тактичность. Подумайте, к примеру, удачен ли будет портрет во весь рост, если портретируемый одноног?!»
Слишком примитивный подход, даже для фотографа.
А уж нашему брату, имеющему дело с таким податливым инструментом, как слово, сам бог велел избирать не прямолинейное, лобовое движение, а вершить полностью непредсказуемый танец. Не брать «в клещи» или «на таран», а производить разные отвлекающие маневры, бродить вокруг да около, то одну черту подметил, то другую, то неожиданную реплику подхватил на лету, то тембр голоса или характерный жест либо прояснил что-то, может быть, отличающее этого человека от остальных, нечто такое, запавшее вам в душу, – опять-таки деталь…
И надо так ее подать, чтобы деталь, говорит Дина Рубина, засияла, как наливное яблочко на серебряном блюдце, как зеркальный елочный шар в темноте, – притягивала взоры. К примеру, необычное обстоятельство рождения.
Вот я пишу предисловие к книге сказочника Сергея Седова. И, разумеется, сразу, как говорится, беру быка за рога.
«Когда Сергей Седов родился, его никто не ждал. Все ждали сестру Седова Лариску и страшно были удивлены, что сразу после Лариски на свет появился ОН.
– …Да тут еще один?!! – вскричал изумленный доктор.
Так встретил мир писателя Сергея Седова».
Кто такой Сергей Седов? Почему я, увидев его впервые, в троллейбусе, с пишущей машинкой в авоське, остановила на нем свой завороженный взгляд? А художник Лёня Тишков нарисовал Седова плывущим в утлой лодке по морю и назвал эту картину «Человек со свечечкой». На танцплощадках, куда Серега ходит танцевать – обычно он танцует один – то среди стариков в парке «Сокольники», то в молодежных клубах, – его зовут просто и удивленно: Человек. Он пишет сказки, похожие на притчи, часами наизусть читает стихи, гуляет в парках, любуется цветущими деревьями. А иногда становится глубоководным водолазом, что следует из этой фотографии.
Вы, наверное, заметили: когда я пишу о ком-нибудь, то о рюмочке веду речь, то о пуговицах на пиджаке, а человек встает на моем рисунке, без ложной скромности скажу, как живой.
Вот и мы с вами делаем попытки уловить чей-то образ – лучше всего это нам удается с хорошо знакомыми и любимыми «портретируемыми» вроде теть и дядь, бабушек и дедушек. Но бывает, что в ваших рассказах вдруг возникают неясные очертания героя, растворенного в пейзаже. Так Юля Панкратьева рисует ночную рыбалку – водой и размытой тушью.
Японские мастера называют подобный метод «живопись суми».
Юля ПанкратьеваРыбалкаМы сидели у ночной реки. Луна строго следила за каждым движением воды. Было тихо, но камыши все равно шумели, не обращая внимания на то, что ветер давно улегся. Дома возле ночной реки молчали, но согревали своим окошечным светом, напоминая китайские фонарики, которые плывут по реке подобно душам предков.
Она глубоко вдохнула ночной воздух, будто пыталась вобрать его в себя весь.
– Жаль, рыбалка нам сегодня не удалась, – она усмехнулась и провела рукой по моим волосам, словно утешая. – Пойдем, ночь уже по колено…
Какая тишина и глубина в этом портрете, будто отраженном в воде.
А вот портрет-воспоминание, построенный Леной Степановой на таких облюбованных ею интонациях любимых людей и намертво запечатленных детством в памяти предметах, что вспоминается поэт Юрий Левитанский – один из лучших, а если вы спросите мое мнение – самый лучший из современных поэтов, хотя его уже нет на Земле. Почитайте его стихи, перечитывайте по мере взросления, они вам помогут в жизни, как мне сто раз помогали! У Юрия Левитанского есть такие строки:
Лена СтепановаДядя ВолодяВ бабушкином доме, в самой большой комнате, на стене между зеркалом и фотографиями висел в рамке и под стеклом лоскут поблекшей вышивки. Две крупные лошадиные головы склонились к водопою, одна – белая, другая – каряя. Бабушка рассказывала:
– Это Володя вышивал. Дуськин муж. Карий и Пегий лошади у нас были, давно-о. Володя хороший был. Помер рано. Да-а. Сорок лет. Любил Дуську. Вот, не вышла она замуж потом. Так всё.
Дуська – это старшая бабушкина дочь, тетка моя – тетя Дуся. У бабушки двенадцать детей было, пятеро умерло от голода, семеро осталось. Тетя Дуся самая старшая из всех. Просила тетю Дусю:
– Расскажи про дядю Володю.
– Что рассказать-то?
– Ну, вот про то, что вышивал…
– Да-а, вышива-ал, – голос, как у старой надтреснутой скрипки. – Ступай, играй во двор, пирожок там возьми: на столе под полотенцем.
Я неслась во двор, впечатывая пятки в гладкую восковую грязь, бежала к качелям на старой ветле. Солнце слепило меня сквозь листву. Вверх-вниз, вверх-вниз качели. И казалось мне, что эти качели смастерил для меня дядя Володя, эту ветлу посадил дядя Володя, что, может, сейчас он за домом на пасеке окуривает пчел… И жалела я только об одном, что не могу сказать дяде Володе: «Спасибо!»
Все тут портрет – старый дом, увешанная фотографиями стенка, богатый интонацией монолог бабушки, две лошади, вышитые на полотне, вся Дуськина судьба в маленькой фразе, протянутой задумчиво: «Да-а, вышива-ал…», маленькая, тогда уже острохарактерная Ленка и целиком и полностью присутствующий на этой картине, влюбленный в жизнь, солнечный просветленный герой дядя Володя.
Все тут портрет – старый дом, увешанная фотографиями стенка, богатый интонацией монолог бабушки, две лошади, вышитые на полотне, вся Дуськина судьба в маленькой фразе, протянутой задумчиво: «Да-а, вышива-ал…», маленькая, тогда уже острохарактерная Ленка и целиком и полностью присутствующий на этой картине, влюбленный в жизнь, солнечный просветленный герой дядя Володя.
Дон Кихот из Чистого переулка. «Когда-то мы с Мариной всем курсом ходили в гости к художнику Евгению Монину, в Чистый, с рябиной во дворе, переулок, – пишет Юля Говорова. – Там была его мастерская, на втором этаже. Окна открыты… Звонок не работал. И мы решили ему покричать, чтобы он вышел навстречу.
«Евгений Григорьевич!» было как-то неловко кричать, все-таки мы почти под балконом, девушки, да еще с тортом, – и вдруг «Евгений Григорьевич»…
Мы стали просто звать его: «Женя, Женя…»
И он появился, обрадовался. Человек с веснушками, рыжий, в кофте шерстяной…
Мы поднялись и вошли в мастерскую – просторную, светлую, из окна рябина видна».
Наверно, из этого окна и сфотографирован Женя. Стоит, голову поднял, во всем таком обычном – куртка, свитер, кепка и до того обыкновенная черная сумка, что прямо сердце сжимается! Но обратите внимание, как этот человек похож на Дон Кихота.
И внешне – будто он сошел с картинки другого великого иллюстратора, Гюстава Доре (Женя – удивительный книжный иллюстратор!). И внутренне. Это был абсолютно рыцарственный идальго.
С его уходом нам остается только поднять им оброненное копье и двинуться в путь, где на горизонте в розовом закате голубеют слегка склоненные мельницы и летят в бесконечность сиреневые птицы.
Глава 27 Кусочек масла
Где-то я прочитала такую фразу:
«Если вы только сможете увидеть, что этот человек действительно ЗДЕСЬ, в то же мгновение все, что вы увидите или услышите, расскажет вам о глубоком смысле существования».
Собственно, это все, что может быть кратко сказано о портрете.
Поэтому меня поразила портретная галерея, которая во всей красе явилась предо мной, когда я прочитала заметки Ольги Липко, сделанные в больнице.
Весной я решила попробовать вырастить тыкву. Положила семечко в мокрую тряпку, оно дало росток с корешками, листья, бутоны – все это у меня дома в Москве на подоконнике, и, наконец, распустились прекрасные желтые цветы.
Теперь, пока я ожидаю плод, любуюсь цветками и радуюсь за Ольгу, которая на моих глазах осуществила великий прорыв, превратясь из прекрасной девушки-блондинки как таковой в зоркого Наблюдателя Жизни с проникающим взглядом, иронией, самоиронией, способного чувствовать сюжет, деталь, необычайность интонации.
В какой-то степени в своих заметках она продолжает добрую традицию Хармса, что для нас, прекрасных девушек, практически недостижимо, поскольку черным юмором в подлунном мире владеют всего несколько продвинутых людей.
Но Ольга не просто подмечает абсурд нашей жизни, она смотрит на своих героев с такой любовью, теплотой и состраданием, что веселится душа и гордостью наполняется сердце наставника.
Ольга ЛипкоБольничные запискиВосьмого марта меня положили в больницу – обычную, районную.
Самой молодой в отделении оказалась моя соседка в палате тетя Таня. Ей шестьдесят лет. Мы подружились. В гости к нам заходила еще Клавдия Филипповна – она с мужем лежала в соседней палате.
Уже четвертую неделю эти женщины жили в больнице и замечательно выглядели: губы всегда накрашены красной помадой и ногти в тон помаде.
Сначала они обычно делились впечатлениями от процедур, потом шли воспоминания.
– Был у меня сосед – старик, – начинала Клавдия Филипповна, – часто в гости заходил и однажды говорит: уйду я скоро, только жалко, Дашка одна останется, ты ее тогда уж возьми себе.
Я его уговаривала: поживи еще. Так нет, повесился. А Дашку я себе взяла – хорошенькая такая, зелененькая. Только улетела весной, так жалко.
– Ой, – говорила тетя Таня, – а у нас тоже был, только желтенький. Мы ему подружку купили – голубую. У них даже птенцы вылупились – все зеленые.
* * *Петровна, энергичная старушка, мыла полы в туалете и по совместительству жила в отделении: ее кровать стояла в коридоре у окна. Только на выходные она ненадолго отлучалась домой. И сразу обратно. Ее неуемной натуре здесь было интереснее.
Завидя в конце коридора незнакомца, она грозно спрашивала, что ему тут надо. Порядок есть порядок, неважно, что Петровна уже много лет была абсолютно глухая.
Было у нее два сына. Тетя Таня рассказывала, что младший – очень хороший, приходит к ней, сядет на краешек кровати, тихонечко посидит и уходит. А старший – пьяница и дебошир.
Я ни того ни другого так и не увидела. Но как-то раз лежу в палате, слышу, в коридоре мужской голос – громко, с надрывом:
– МАТЬ! МАТЬ!
А Петровна наша:
– Что? Что?
Видно, прочитала слово «мать» по губам.
– МАТЬ! ЧТО ЖЕ ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ? А?!!
– Что? А? Что?
– МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ТЫ УМЕРЛА, А ТЫ ТУТ СТОИШЬ!..
Как важен на этой фотографии морозный узор на стекле: он дает преломление взгляду, делает его не прямым, а опосредованным. Сквозь морозный узор обычная улица становится фантастическим пространством.
* * *Как-то вечером мы с тетей Таней, Клавдией Филипповной и ее мужем сидели в коридоре у стола с лампой и разговаривали о том о сем. Из туалета показалась Петровна. Она подошла к нам, в фартуке, рукава засучены, руки по локоть мокрые. Сначала попыталась выяснить, о чем речь идет, но не поняла и тогда уверенно, громко начала рассказывать:
– Помню, пошли мы однажды со снохой в лес за грибами… Я притомилась, значит, села на пенек. А сноха как закричит: «Мама, оглянись!» Смотрю, а возле пенька – змея. Я как бросилась бежать, и так до дому. А змея за нами и вот так вот: крютится, крютится, – согнув указательный палец, Петровна стала рисовать в воздухе крюки.
Мы принялись оживленно обсуждать, что это была за змея. А Петровна, довольная произведенным впечатлением, слово в слово рассказала эту замечательную историю еще дважды, каждый раз демонстрируя, как именно крютится змея.
* * *С самого первого дня Клавдия Филипповна сказала мне таинственно:
– А знаешь ли ты, какие стихи пишет Татьяна Сергеевна? Э-э, целые поэмы!
И даже попросила тетю Таню почитать что-нибудь из своего, но та отказалась. Лишь на третий день она рассказала мне историю своей первой и несчастной любви. Эту любовь она пронесла через многие годы и двух мужей, она и сейчас любит, помнит, тоскует, хотя даже точно не знает, жив он или нет, его зовут Коля, Николай Гаврилович, фамилия Запрудин.
Наконец, в первом часу ночи тетя Таня спросила:
– Ты в стихах-то разбираешься?
– Может, и не разбираюсь, но чувствую, – сказала я.
С большими очками на носу, в красном халате, свесив пухлые ножки в красных тапочках, передо мной на больничной койке сидела маленькая женщина и выразительно по разлинованной тетради читала самодельную любовную лирику. Это был плач Ярославны на городской стене, крик одинокой горлицы в ночи. Даже не верилось, что еще три дня тому назад я была с ней полностью незнакома, зато теперь, мне казалось, я знаю ее тысячу лет.
– …НУ, КАК??? – торжествующе спросила тетя Таня, завершив поэму.
* * *У Петровны было запланировано два дела: сделать химическую завивку – это раз и сварить суп из сухих грибов – два. Поход в парикмахерскую все время откладывался по техническим причинам, а вот что касается супа, то в один прекрасный день коридор и палаты наполнились густым грибным ароматом. Где варился суп – непонятно. А Петровна с важным видом, скрестив руки на груди, восседала на своей кровати.
Больные оживились, стали разгуливать парами по коридору, принюхиваться. А один долговязый сутулый дядька долго стоял около Петровны, молчал, а потом сказал:
– Ты когда будешь есть, положи в тарелку кусочек масла. Слышишь ты или нет? КУСОЧЕК МАСЛА! Совсем другой вкус будет…
Меня потряс ее «кусочек масла». Образно говоря, такой «кусочек масла» обязательно должен присутствовать в каждой нашей вещи, о чем бы мы ни писали, что бы ни делали.
Актер Олег Даль в своих дневниках писал, что у них в училище преподавал знаменитый режиссер, который на этюдах кричал своим студентам: «МАМУ, МАМУ ДАВАЙ!!!»
Это значило: раскрывай сердце, плачь от боли, но открывайся, давай сюда самое сокровенное, потайное, пережитое, жизнь должна хлестать через край, а техника – дело наживное.
В то же самое время это делается не прямо, а по касательной, на предметном материале. Тут секрет на секрете, и «кусочек масла» в этом смысле – гениальная деталь и абсолютная находка.