Все сказанное как-то подкосило Туза. Он ощутил себя неуклюжим олухом, будто в метро на эскалаторе. Чтобы хоть как-то ободриться, поделился с профессором успехами в исцелении немоты. Но дядя Леня, сам того не желая, окончательно добил, сказав, что Ларочка переводчица глухонемых, а онемела временно, запив спирт спиртом.
Туз совсем поник, уставившись на ослепительно-унылые солончаки за окном, чувствуя себя незнамо кем – может, даже похотливой немецкой шлюхой. Вид его был крайне удрученным, и Лелеков попытался, как мог, развеселить: «Не печалься, Тузок. Через тысячу лет, говорят, разница полов исчезнет. Пользуйся, и пусть желания не угасают! Иначе взвесят тебя и увидят – слишком ты легок без либидо. Стоит ли такому жить на белом свете? Вообще, хочу сказать, все не так, как видится и слышится. Все иначе! Господь дал слова, но мы исказили их смысл, оболгали. Вот, к примеру, шлюха. Никакой в ней неметчины. Исконно-русского происхождения, от невинного шляния, в основе которого „слать“, то есть дарить и подносить. Короче, шлюха – жертвенное создание, вроде агнца»…
Тут он прервался, запутавшись, и сказал просто: «Выпьем-ка за половодье чувств!»
Спирт-ректификат не только сердца, но и мозги распрямлял. Мир сразу стал понятным, как стеклянный глобус, который профессор всегда брал в дорогу, вращая время от времени, чтобы живее ощущать движение в пространстве.
«У-уу-ууу, – напевал он, стуча крутыми яйцами по столу. – У, какая замечательная буква! Она и в сущности, и в суде, и в духе. Еще у древних греков обозначала все утопически хорошее. А наше “У” – не что иное, как пустившая корень латинская “V” – укоренившаяся на русской земле победа-victory!»
Туз полагал, что дядя Леня занимается историей древнего мира, но тот вдруг заявил: «Вообще-то я профессор в области отечественного “У”, которое особенно любопытно с подставкой “м”. Ах, какое темное у нас слово “ум”! Его цифровое значение – четыреста сорок»…
Ум Туза немедленно откликнулся на эту цифру, связав ее с материальным достатком. Вот бы сейчас четыреста сорок рублей! Или хотя бы трешник. Увы, все в этом мире кончается внезапно, улетучивается без следа. Не только деньги, но и буквы. Например, старинная «ять». Где она теперь? Тузу до слез стало жалко весь алфавит, затрепанный в хвост и гриву. И все вроде бы хорошо, да канистра заметно опустела. Особенно бросалось это в глаза, когда ее опрокидывали, – выглядела точь-в-точь утопической «У». Впрочем, хватило-таки до пункта назначения, который чуть не проспали. Проводник еле добудился, так что выскочили в последний миг, побросав из вагона восстановительные вещества.
Жаль было расставаться с зеленым составом, внутри которого прошла неделя жизни. На окнах уютно пошевеливались занавески. Поезд сонно дрогнул и сдвинулся. Выползли, тускло сверкая, рельсы. Тяжело вздохнув, потянулись и замерли, глядя вслед разогнавшимся колесам. Весь мир вздрогнул, отодвинулся, вновь став чужим и непонятным – уже ни за что поручиться невозможно.
На пустой платформе посреди тюков, ящиков и чемоданов остались кое-какие люди, хотя редкость, чтобы сюда сразу столько приехало, а именно профессор дядя Леня да Туз, глухонемые после долгой дороги и разборок со всевозможными «У».
Туз почитал станционные вывески «кассы-буфетювжд-кипяток» и двуязычное приветствие на голубом полотне «Хуш келибсиз! – Добро пожаловать!» Однако их никто не встречал, и само здание вокзала выглядело средневеково глухим – с высокими, узкими окнами, с башенками и шпилями, где сидели утренние вороны, особенно кучно на слове «Бесзмеин». Перелетая с буквы на букву, разбирали, казалось, как лингвисты, чего такое написано. Некоторые ныряли в окошко «Б», растворяясь в восходящем солнце.
«Похоже, нету этой точки на глобусе, – сказал Лелеков, осмотревшись. – Но хуш ни хуш, а надо устраиваться». И на попутной арбе, влекомой серым ишаком, покатили они к единственной в селении гостинице.
Вдали тягуче прогудел поезд – у-у-у-у! Только их здесь и не хватало до четырехсот сорока.
Бесзмеин
Подходящее название для азиатского городка – Бесзмеин. И змеи тут, и барана слышно, да и бесы выглядывают…
Тем ранним утром красное солнце лежало неподалеку в степи, будто в чашке весов. По обочинам дороги торчали розовые кусты тамариска, и вода в арыках розовела, настоянная на цветах. Женщины в красных платьях до пят тащили бидоны и ведра. На телеге с высокими бортами ворочался какой-то дикий, многорогий и многоухий лохматый шайтан – таращился по сторонам желтыми, как у дяди Лени, глазами. Мекал, бекал, блеял, и вдруг одна голова сиганула наземь. Шарахаясь меж бидонов, расплескивала молоко. Хозяин, распахнув халат, настиг, подхватил на руки, словно дитя, и запихнул обратно – к другим овцам, козам, баранам.
Все спешили на базар, а на улице было тихо. Только слышно отдельное: бе-е! гав! тпру! дзынь! Пробежала собака, запоздавшая на ночной прогулке. Что-то держала в зубах, и, оборачиваясь через плечо, вроде бы определяла по солнцу, сколько времени и нет ли погони.
А солнце поднималось на коротеньких покуда ножках. Уже, кажется, можно проползти под ним туда, где остались вчерашние день и ночь. Наконец подпрыгнуло, и пошел свет волной, гудя и захлестывая улицу. Ворвался на базар, где сразу шумно стало. Раскатывали по земле ковры и кошмы, и желтая пыль выплескивалась со змеиным шорохом.
Закричали торговцы, зазвенели жестянщики молотками и взревел трактор, сгребая в какую-то кучу какие-то камни.
Сняли деревянные ставни с окон лепешечного цеха и распахнули двери магазина «Товары повседневного спроса». Из тонкой черной трубы бани «Чистота» пополз едва заметной змейкой дым. Но и без того так жарко от расплывшегося по небу солнца, что непонятно, зачем баню топить. В куцых тенях деревьев ворковали голуби, а на горячую дорогу, быстро двигая, как заводные, коротенькими лапками выходили горлицы. «Ку-ку-ку-ку-ку-ку», – говорили вкрадчиво, точно сбившиеся со счета кукушки. Раскрывая хвост веером, вспархивали перед редкой машиной, и тела их словно бы крутились, подобно веретену, меж крыльев. За машиной вырастал холм пыли. Медленно оседал, пронизываемый солнцем. А от земли уже подымалось такое знойное марево, что все воспаряло. Посреди сухого фонтана вкруг пьедестала реял невысокий чей-то памятник в розовых трусах и с безответным на груди вопросом: «Кто тут потерял три рубля?» Чуть шевеля большими ногами, порхала черная верблюдица – обрывала листья с макушек деревьев и хрипло звала кого-то, раскрывая зеленый рот.
Арба остановилась у двухэтажной гостиницы, похожей на обувную коробку с окошками. Номер на втором этаже выглядел опрятно, но удушающе, и Туз сразу распахнул балконную дверь, едва не шагнув в пустоту, поскольку под ногой обнаружился лишь цветочный ящик с бледным корешком. Дядя Леня опустился в кресло. На подлокотнике прежний постоялец так внушительно вырезал «здесь лежала моя рука», что положить свою профессор не решился. Почесывая макушку, сказал: «Хорошо бы, Тузок, смахнуть дорожный прах. Приметил я чистилище по дороге»…
На улице ровным счетом никого не повстречали. Только ишаки жаловались на судьбу трубными голосами – со скрежетом, рыданием и безумными всхлипами.
«Куда все подевались? – недоумевал профессор. – Может, на базаре? Или, не приведи Господи, в бане?»
Но баня тоже была безлюдна. На каждом шкафчике – перевернутая шайка. Только отрок в белой майке и тюбетейке колесил на велосипеде по предбаннику меж квадратных колонн. Когда разделись, он замкнул дверцу, не слезая с велосипеда, и снова закружил на шуршащих шинах в серой полутьме.
«Шайтанское местечко, – заметил голый дядя Леня, ухая, как ощипанный филин. – Из горячего – холодная, а из холодного – шиш!»
Туз, впрочем, не столько мылся, считая себя и без того чистым, сколько глядел в незакрашенное банное окошко, откуда виделся ему манящий оазис – под огромными платанами мелькали тени прелестных дев. «Фата-моргана! – огорчил профессор. – Хоть год стремись, не доберешься. В чистилище, Тузок, одни миражи»…
Поплескавшись в шайке, он заметно ободрился. На обратном пути зашел в «Товары повседневного спроса» и купил огромную банку меда. Выпивал дядя Леня только в пути, а прибыв на место, становился трезвенником. «Вот что от миражей помогает! – кивнул на густой, полный солнца мед и задумался. – Интересно, равны ли три литра трем килограммам или тут какой-то подвох? Не силен я в мерах веса»…
Высоко в вечернем уже небе играли ласточки. Полет их был стремителен и вроде бы запутан, но сквозила в нем свободная стройность – в честь заходящего солнца. Ниже, в кронах деревьев, порхали неровно, как бабочки, летучие мыши. Казалось, одни кривые крылья носятся над землей, отсекая ветки и так обстригая сумерки, что мерещились светлые полоски. В мышином полете, родственном мерцанию лампочки ветреной ночью, угадывалось приближение тьмы египетской. Они быстро прогрызли в небе дырочки, из которых и потекла ночь.
Высоко в вечернем уже небе играли ласточки. Полет их был стремителен и вроде бы запутан, но сквозила в нем свободная стройность – в честь заходящего солнца. Ниже, в кронах деревьев, порхали неровно, как бабочки, летучие мыши. Казалось, одни кривые крылья носятся над землей, отсекая ветки и так обстригая сумерки, что мерещились светлые полоски. В мышином полете, родственном мерцанию лампочки ветреной ночью, угадывалось приближение тьмы египетской. Они быстро прогрызли в небе дырочки, из которых и потекла ночь.
Весь городишко собрался в приемном покое гостиницы у телевизора на тонких, как у ягненка, ножках. Стулья были заняты, на полу не хватало места, так что лежали и под самим телевизором, глядя в потолок на бледные тени. Старец в экране душил одной рукой хрупкую шею музыкального инструмента, лаская другой дынное его тулово. Прозрачный медовый напев путался с храпом кавказского розлива, а коридорная уже скатывала на ночь, чтобы не уперли, ковровую дорожку.
Созерцая Бесзмеин со второго этажа, Туз вдруг понял, что такое ум – взгляд сверху и сквозь всякие, вроде темной основы, преграды. В нем взлет над миром, удаление от суеты, погружение в Творца и память прежних жизней. Так захотелось выпить по случаю озарения, да только суточные, как ласточки, улетучились. Пора просить взаймы.
Дядя Леня тем временем, наевшись меду, двигал мебель по номеру, бормоча какую-то околесицу: «Езда-узда, положенная в уста». Услышав о деньгах, загудел протяжно: «У-у-у! Советую, Тузок, – похмелье снимает. У-у-у! Особенно полезно для командированных. А ведь все мы посланы сюда в краткую командировку, но не постигаем, какие щедрые суточные нам выданы. Это тебе не два тридцать на день, а весь мир, каждая живая частица! В самом слове “команда”, заметь, не только приказ, но обещание наследства. А в его корне “манда” – завет и клятва. Сообрази, кто нами командует?»
Заметив, что соображает Туз плохо, профессор воскликнул: «Ясно сказано, будьте птичками да не пекитесь о хлебе насущном! А мы жаждем мертвого богатства, не разумея истинного значения слова, которое прежде всего говорит о сближении с Богом».
Замороченный Туз невольно загудел, недоумевая про себя, о каком богатстве толкует дядя Леня, когда всего лишь трешку у него попросил. Похоже, развезло его от меда. Так бывает с людьми, долго пившими чистый спирт. Хотя, возможно, пчелы повеселились на поле индийской конопли. И такое бывает.
Подобно филину, залетевшему невзначай в номер, Лелеков хлопал медовыми глазами: «Ох, Тузок, скверно у нас лингвистика развита! Бормочем, не понимая смысла. А ведь все сказанное становится сущностью этого мира. Недаром „лингва“ на латыни – язык, а в индуизме „линга“ – знак пола, каменный столб в виде члена. Еще три тысячи лет назад индийский грамотей Яска выделил четыре класса слов – имя, предлог, глагол и частицу. И с тех пор мало что изменилось. Добавили было член, а потом из ложного средневекового целомудрия заменили междометием. Вот мы и мучаемся, не осознавая себя главными членами божественного предложения. Все метим куда-то между»…
Уже опустилась на Бесзмеин тьма египетская, а дядя Леня никак не мог угомониться. Мельтешась по комнате, как летучая мышь, менял местами вещи. Не раз передвинул оба стула, кресло, шкаф и стол, приговаривая: «Все легчает в этом мире! Раньше-то гардероб не своротишь. На одном столе вся семья спала. А койки с панцирной сеткой? Танки! Если без колес, и втроем не одолеть – на века созидали. Ныне же все товары “повседневного спроса”, чтобы каждый день в магазин за новым. Похабный мир потребления, Тузок, пожирающий сам себя!»
Он взялся за кровать, намереваясь подтащить к окну, но только крякнул: «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю». Легкая с виду лежанка оказалась неподъемной. И вдвоем не осилили – насмерть стояла. Ползая на корточках, Туз проверял, не прибита ли к полу. А профессор, разворошив постель, ощупывал матрац, как хирург больного: «Необъяснимое явление – кровать с безменом. Погляди, тут и циферки в ногах»…
И правда, в подножии матраца находилось окошечко, в котором маячила зыбкая арабская пустота – нули. Дядя Леня присел, и они задрожали, сменившись положительным числом четыре. Лег – выскочило ровно полпуда.
Туз осмотрел свою кровать и тоже отрыл окошко, известившее, что он втрое тяжелее профессора. Они долго взвешивались, меняясь кроватями, – стоя, сидя, ничком и навзничь.
«Что за птичий вес?! – недоумевал Лелеков. – Может, это не количественный, а качественный показатель?» Он уже лежал в постели, но то и дело подскакивал поглядеть на цифры, и матрац каждый раз вздыхал, выговаривая странное слово – пу-ру-ша.
И тут Туза вновь осенило: «Уж не устройство ли это Ра для измерения духовности!?»
«Так что же оно показывает, в каких единицах? – насторожился дядя Леня. – В амперах что ли?»
«Думаю, в градусах, – сказал Туз. – Недаром же говорят – крепость духа!»
Профессор встал и прошелся по комнате: «Выходит, твой крепче моего? Скорее всего, это в литрах или килограммах. Тогда твой тяжел, отягощен бытием, а мой – воспаряющий. В легкости свобода, а в тяжести ничего, кроме земного притяжения». И подпрыгнул, показывая, как легок.
«Сам чую бремя, – согласился Туз. – Так давит, что жить трудно и выпить хочется. Но как же в Библии сказано – мол, взвешен и признан слишком легким?»
Лелеков помрачнел, не находя ответа. Выключил свет, но долго еще ворочался, скрипя безменом. «Зачем Господу обвешивать грешных? – ворчал он. – Ему и так все ясно. Бесовская затея – весы. И куда мы угодили? Ах, и так полное бесправие, да еще тайком, без спросу вешают»…
Тупик времени
Всю ночь в тяжелом сне тщился Туз вспомнить, не он ли потерял три рубля у сухого фонтана селения Бесзмеин. Конечно, весь мир в наследство, но пока его получишь, хотелось бы иметь и простые суточные.
Едва окончилось двуединое согласие тихого рассвета и закричали уже птицы, верблюды, ишаки, как раздался стук в дверь комнаты. Известно, только беса помяни, немедля, в отличие от добрых духов, явится. А тут спозаранок привалило сразу два – в черных костюмах, шляпах и галстуках, а под воротниками носовые платки, оберегавшие крахмальную белизну рубашек от распаренных шей. Вылитые шайтаны.
«Хоп! – хлопнул себя по лбу первый. – Нашли наших!»
А второй защелкал языком, как начинающий соловей: «Получился, товарищи, ошибка! Здесь Бесзмеин Один, а вам в другой, в Тиринацатый, там копают раскопки»…
«Ну вот, как знал, что не туда попали, – распыхтелся слегка пожелтевший с вечера дядя Леня, тоже надевая костюм с галстуком. – Полупроводник-шлюха нарочно на полпути вытолкал»…
Первого шайтана звали Совхоз-баш, и с этим все было ясно, а второго – Завкли-баш.
«Зав, простите, какого клибаш?» – не понял профессор. Шайтаны переглянулись, но растолковали мягко, что не надо расчленять имя, означающее во всей его полноте Восхищенную голову.
«От слова “хитить”, понимаешь! – подмигнул Завкли и спросил: – Как спался новый мест?»
Лелеков сразу наябедничал на койки-безмены. Нахмурившись, шайтаны принялись их осматривать. Завкли даже прилег и внезапно заснул, упоенно всхрапывая.
«Устаем очень! – хлопнул его по лбу Совхоз. – А этот лежанка мне знакомый. Биракованный! Списан из санатории, где худеют, когда спят, большой начальник».
На улице стоял сияющий черный автомобиль, выглядевший так, будто и он при галстуке да в шляпе. Неловко было запихивать в него потрепанные чемоданы, тюки и ящики.
В пути шайтаны болтали без умолку, то прищелкивая соловьями, то булькая лягушками. Выяснилось, что голова Совхоза управляет всеми местными полями – хлопковыми, луковыми и арбузными, не исключая конопляных. А восхищенная Завкли заведовала все же здешним коммунальным хозяйством, куда относились фонтаны, мавзолеи, сквер культуры и прочие памятники старины, включая древнее поселение Мера, где раскапывали сейчас буддийский монастырь и куда, собственно, профессор с Тузом направлялись.
Но главная голова, директор Башкарма, правивший секретным, но известным всей стране Комбинатом бытовых услуг для высоких гостей, поджидал их в городе Бесзмеин, 13, закрытом вообще-то от посторонних из-за близости к границе.
«О, Башкарма не просто голова! – восторженно кивал Завкли. – Головища!»
По дороге в голой распростертой степи виднелись тут и там разновеликие врата, ровным счетом никуда не ведущие.
«Это бабы, – сказал Совхоз, – через них простой человек могут слышать волю Творца». «Вот прямо сейчас подойду и услышу?» – заинтересовался Туз. «Э! Ты-вы-ваш, – никак не мог определиться Совхоз с местоимением. – Совсем не простой человек!»
Вскоре остановились у мавзолея, покрытого небесной глазурью и вязаными, как узелковое письмо, арабскими буквами. «Тут у нас лежит Туман-ака, жена Тамерлана, – вздохнул Завкли так, будто самолично схоронил и по сию пору горюет. – Обязательно поклониться праху»…