«О, мое наречие!» – поднялась Соня, распахивая объятия. На ней был просторный балахон, расшитый перьями канареек, и сразу стало уютно, словно под крылом наседки.
«Устал, верно, с дороги, приляг на софу, – сказала она. – Ах, сколько лет, не говоря о зимах, а все мальчик с виду, неизменяемое мое наречие!»
«Задержка в развитии, – кивнул Туз. – А ты как-то окаталонилась, чтобы не сказать обарселонилась».
Придвинув плюшевое кресло, Соня заглянула в глаза: «Это, конечно, комплимент? Знаешь ли, ты для меня счастливая карта. Сразу после нашей встречи судьба подарила мне испанского архитектора. Жутко на тебя похож, но талантлив, как Гауди, и богат, как Дали. Такой удачный марьяж! Видишь, это моя гадательная консультация, – обвела комнату взором и вздохнула. – Все чудесно, да только, увы, бесплоден он сам по себе. С полгода назад Бабур известил, – кивнула на книжку со всадником, пронзающим газель, – “По кругу бедствий рок пустил терпенья чашу, на цепь разлук обрек в чужбине верность нашу”. Ну, никогда не промахнется этот Захириддин! Сам знаешь, бес в ребро», – потупилась она.
«Погоди, – привстал Туз, не понимая, кому, собственно, в ребро. – Бес бесом, а похороны-то причем?»
«Ох, и не знаю! – взмахнула Соня руками, едва не вспорхнув. – Но карты тоже не лгут. Выпало сумасшествие супруга, моя близкая смерть от его руки и единственный спаситель – туз бубновый! Вот и написала. Знала, что приедешь. Ты же зависим от предложения в целом»…
Теряя осмысленность, беседа принимала странный оборот. «Рад служить, – смутился Туз. – Насчет спасителя – это слишком, но чем могу»…
«Конечно, можешь! – воскликнула Соня. – Далеко не каждый понимает свое задание в этом мире, а тебе я скажу. Оплодотвори меня!»
«В каком смысле?» – оторопел Туз, полагая, что это поэтическая метафора.
Она приникла, затрепетав всеми перьями: «Ах, дорогой, в самом что ни на есть прямом. В память о прошлом сведем сильное место со слабым, как в четырехстопном ямбе»…
Это никак не входило в планы. Переспать-то за милую душу. Но оплодотворять? Он ощутил непомерную ответственность, а вслед за ней, как часто бывает, упадок сил. К тому же перед глазами мелькал канареечный, безупречно детский носик Сони, заставлявший чувствовать себя каким-то растлителем. Все вместе слишком глубоко ранило.
«Ну, какая, ей-Богу, дикость! – подскочил с лежанки. – Возмутительно! Примчался с края света на похороны, а тут – оплодотвори!»
Соня поспешно ухватила его ладонь: «Да ты ли это? Не узнаю линий!»
«Это я, но лучше почитай свои стихи», – отстранился, как мог, мягко.
Вспыхнув, она отошла к столу, и пара перьев, грустно кружась, упала с ее наряда: «Своих нету. Кончилась эта напасть, как нос поменяла. Послушай чужие, подходящие к случаю. “Каменщик, каменщик, в фартуке белом, что ты там строишь? Кому?” – На этом слове вытащила из шкатулки потертого бубнового туза и указала им на дверь. – А теперь, шулер, уходи!»
«Куда?» – вяло улыбнулся он, уже догадываясь, но не желая верить.
«Тебе дальняя дорога, и святое семейство поджидает, – сказала Соня холодно. – Прощай!»
Туз опешил от такого удара, крушившего планы. Все произошло так стремительно. И обратно не поворотишь. Не говорить же – извини, Соня, образумился, сейчас оплодотворю! Да хрен ей! Он еле сдержался и, прикрывая тяжелую дверь, негодовал лишь про себя: «Какое, бля, еще семейство святое? Совсем рехнулась баба на гадательной почве. Сама спятила, и муж от ее руки погибнет!»
Уже не радовал бульвар, распевавший птицами, которые сидели в многоэтажных клетках. И город не выглядел таким праздничным. Все складывалось как нельзя лучше – и вдруг заело. Не понимая, куда теперь деваться, Туз забрел в бар, где с потолка свисали окорока, а пол был захламлен скомканными бумажками. Подмывало развернуть да поглядеть, не написано ли что-нибудь полезное, какая-нибудь утешительная каталонская мудрость. Здесь вовсе не понимали его испанский – еле добился разрешения позвонить.
Автоответчик сеньора Трефо нес темную галиматью Сониным, послышалось, голосом. От расстройства выпил три кувшина вина, добившись в конце концов раздвоения сознания. Выйдя на улицу, уже плохо соображал, в каком городе.
Остановил такси, кратко буркнул в двух словах «Нагатинская», решив ни с того ни с сего проведать одну старую знакомую, никогда не пристававшую с глупыми просьбами, и заснул. Очнулся на закате и первое, что увидел – невероятная цифра на таксометре, показавшаяся утроенным числом сатаны. Суточных Дзельтермана едва хватило расплатиться. Никакой «Нагатинской», конечно, и близко не было, хотя за такую сумму могли бы и довезти, зато вздымался в вечернее небо четырехглавый, точно из другого измерения, собор архитектора Гауди-и-Корнета – Саграда Фамилия.
«Ах, вот оно Святое Семейство! – осенило Туза. – Ясновидящая!» – перевел он в уме и то медное слово на двери гадательной консультации Сони.
Невольный каменщик
Туз присел на лавочку близ собора, но немного в стороне, опасаясь, не рухнет ли кривоватое, будто вылепленное в детской песочнице, Семейство. У зодчего явно было даже не раздвоенное, а расчетверенное сознание.
Вокруг еще толпился народ, набиваясь в родственники Семейству, а Туз думал, что вся его жизнь такая же, впопыхах слепленная, без линеек и отвесов. И впрямь ощущал себя наречием, склонным только к безличным выражениям, вроде «погано» или «херово». Хотелось увидеть Будду, оставленного в камере хранения, и пожаловаться на карму. А может, влезть на самый верх Семейства да кинуться вниз головой, исполнив предсказание Сони? Он хорошо понимал Еву, вкусившую-таки от древа, несмотря на обещанную смерть.
«Вот и думаешь, не прыгнуть ли со Святого Семейства, когда твоя семья вконец разваливается?» – произнес кто-то слева. На другом конце скамейки сидел холеный человек, и Туз глазам не поверил, узнавая в нем самого себя, только чуть постарше и другой масти – трефового, с траурным оттенком и сигарой во рту.
«Аспезио Трефо? – спросил с придыханием. – Привет от Миши Дзельтермана. Я вам Будду привез».
«Это хорошо, спасибо, – кивнул сеньор, грустно улыбнувшись. – Но буддизм в прошлом. Теперь я вольный каменщик, член трех шаров. Знаешь, камень на камень, кирпич на кирпич строим мы новый мир и нового человека. – И тяжело вздохнул. – Однако семейные дела вкривь и вкось. А ты буддист?»
«Ну, отчасти», – замялся Туз. Разглядев соседа, он понял, что сходство между ними чисто поверхностное, как у постройки Гауди с готическим собором. Лицо сеньора Трефо было возвышенно строгим и слегка надменным: «Это ничего, мы допускаем исповедание любой религии. Единый Бог – великий архитектор всей вселенной! И я могу назвать тебя братом – фра! Чем тебе помочь?»
Узнав о бедственном положении, покачал головой: «Да, ситуация не из приятных. Мне Будда ни к чему. Но есть знакомый коллекционер, собиратель буддийских древностей. Правда, далековато – в Мексике. Каким ремеслом владеешь, фра? Это хорошо, что художник, передается по наследству. Приходи завтра к десяти на улицу Принцесса, что в готическом городе, встретимся в кафе под скульптурой “Ностальгия”. Будет тебе заказ!»
На этом расстались. То есть Трефо ушел, а Туз остался на скамейке. Так и провел ночь под Святым Семейством, надеясь, что оно устоит. Воображал заказ от сеньора на какой-нибудь розенкрейцерский триптих с крестом и розой…
Утром в закусочной на улице Марина на оставшиеся деньги съел похлебку под названием гаспачо, запив красным вином. Бодро вышел на авениду Диагональ, затем по Карлу Первому до пласы Лос Торос, пересек площадь Ангела и углубился наконец в Принцессу, где вскоре отыскал «Ностальгию» – голую бронзовую бабу с орлиным носом, но похожую на русскую. Рядом в открытом кафе уже сидел сеньор Трефо. Да Туз не сразу приметил его, заглядевшись на местных девушек, – сплошь принцессы вокруг! Конечно, русские тоже красавицы, зато у этих другое выражение лица, праздничное, словно каждый день встречают Спасителя.
«Глупо, фра, в твоем положении пялиться на мухерес, – сказал Трефо. – Я бы задумался, что дальше делать». Он обмакивал кончик сигары то ли в бренди, то ли в виски, но не предлагал ни того ни другого. Под барселонским солнцем его виски поблескивали сединой, и уязвленный Туз не преминул спросить о бесе. «Не мне в ребро, – вздохнул Трефо, погрозив кому-то пальцем, – а жене моей Соне! Загуляла со скульптором Рабиновичем. Видишь, вылепил, как живую! – кивнул на „Ностальгию“ и воскликнул. – То ли ее убить, то ли его, то ли себя?»
«В любом случае самоубийство, – поморщился Туз, не слишком удивившись насчет Сони, будто уже знал, чья она жена. – А других вариантов нету?»
Трефо склонился к столу: «Есть еще один, фра, последний – заказ тебе на Соню»…
«Да ты что, братец?! – всполошился Туз. – Ушам не верю! Что за масонские штучки? Ты не понял – я живописец, а не душегубец!» И под шумок набуробил себе бренди, которое на поверку оказалось неплохим бурбоном.
«Да ты что, братец?! – всполошился Туз. – Ушам не верю! Что за масонские штучки? Ты не понял – я живописец, а не душегубец!» И под шумок набуробил себе бренди, которое на поверку оказалось неплохим бурбоном.
Возвращая его к беседе, Трефо щелкнул пальцами с треском пистолетного выстрела: «Чистое недоразумение, фра! Говорю о жизнеутверждающем заказе – на оплодотворение. Пусть Соня зачнет от тебя. Она тоже не права, хотела сэкономить, а я обещаю билет в Мексику и премиальные».
«А что же Рабинович? – насупился Туз. – Ему и карты в руки!»
«Если сработаешь ты, дитя уродится цветом в мать и похожим на меня, а не на Рабиновича, – раскрыл секрет Трефо. – Это будет твой маленький кирпичик в строительство нашей семьи!»
Вообразив ударную стройку, Туз спросил довольно нагло: «Всего один кирпичик?»
Сеньор Трефо глянул в упор: «Судя по глазам, у тебя не только с деньгами, но и с идеалами плохо. Совсем не обязательно первобытно-общинным способом. Зайдем в клинику, где оставишь семя. Сразу получишь билет, деньги, адрес коллекционера. Дон Пепе большой человек, лучший друг английской королевы, – купит Будду не торгуясь. Кстати, у меня младшая сестра в Мехико, не знаю даже, чем занимается, но есть телефон, – полистал блокнот. – Запиши на всякий случай»…
С юных лет Туза направляли то туда, то сюда. Полетев в Барселону, думал, что это наконец его личный выбор. Не тут-то было. Пути и путы слишком близки друг другу, едва просвет заметен. Влекут неведомо куда, затягивая, связывая и заплетая в придуманную кем-то историю. Да, может, лучше хоть как-нибудь ковылять в путах, чем вовсе погрязнуть в беспутье…
«Эх, в конце-то концов, ничего особенного, – утешал он себя. – Конечно, лучше было бы просто трахнуть Соню, как та и предлагала, на отечественный манер, да что поделаешь, когда тут у них сплошной модернизм, даже в Святом Семействе. Продажный мир капитализма, а рассуждают об идеалах. Ну, получат сыночка-пьяницу»…
Клиника оказалась под боком, прямо за «Ностальгией». Его отвели в специальную комнатку и подробно, словно отправляя в опасную экспедицию на чужую планету, объяснили, как добывается семя. Впрочем, Туз, представляя себя масоном, строителем светлого будущего Сони, долго возился – в отличие от вольных, невольный каменщик.
Закончив сделку с Трефо и сухо простившись, вышел из готического города на бульвар Ла Рамбла. Пели и щебетали птицы, вылетая из клеток и возвращаясь обратно. Замер выкрашенный серебряной краской человек, изображавший известные монументы, как в свое время Филлипов с Липатовой. Туз едва не всплакнул, вспомнив райский сад в участке подножий. Какой-то мужик в фуражке со звездой вещал, взобравшись на скамейку: «Все перепутано! Все ложь, обман! Мы живем в пожирающем себя мире. Мы наслаждаемся сами собой! Чудовищное слово Консумизмо правит нами! В нем последние окончательные времена – ла консумасьон де лос сиглос – потребление столетий»…
Не все разобрав, но со многим согласившись, поскольку ощущал себя потребленным, Туз прошел вниз по бульвару, к набережной, где стоял огромный Колумб. Буквально из его постамента выскользнула навстречу цыганка с букетиком красных гвоздик. Обломав у одной головку, принялась вставлять Тузу в петлицу и едва не вытащила из нагрудного кармана только что заработанные деньги с билетом, да отдернула руку, наткнувшись на двуединый тохарско-монгольский талисман.
«Иди по его стопам, – кивнула на Колумба. – Жизнь не сладка без любви, хотя бы и в райских садах. А найдешь в Новом Свете – и первую, и последнюю».
Звучало туманно, однако заманчиво. Глядя на беспокойно-шумное море, Туз вопрошал смутное свое будущее: «Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь?»
И не слышал, к счастью, ответа.
Путеводитель Гия
По стопам Колумба не удалось. Путь оказался куда более витиеватым. Сеньор Трефо тоже, скотина, сэкономил. Лететь предстояло чартерным рейсом из Амстердама. Оттуда в мексиканский штат Оахака постоянно отправлялись большие отряды охотников до грибов пейоте, прославленных Кастанедой.
Из-за стесненности в средствах, сожалея, что продешевил с семенем, Туз поехал в Амстердам на автобусе через Францию и Бельгию с остановкой в Париже.
Просветленный Будда, знавший свою участь наперед, скучал под ногами, в багажном отделении, среди легкомысленных чемоданов и сумок.
Глядеть на ухоженные поля и домики быстро надоело. Дымящийся мусор отечества куда как разнообразней. Туз вспомнил о путеводителе, который прихватил из дому, сам удивляясь тогда, зачем. Это был небольшой томик, обернутый по давней бабушкиной привычке в белую чертежную бумагу с надписью красным карандашом: «Париж. Путеводитель. Гия». Последний, вероятно, автор. Похоже, сам француз.
Раскрыв книгу, Туз сообразил, что задержался во времени почти на сто лет – речь шла о Париже начала двадцатого века. Да у русского человека вечный трепет перед этим городом.
«Столица мира! – подтвердил старик Гия. – Здесь вы окружены беспрерывной цепью соблазнов. Это базар, где все продается и все можно купить, вплоть до людского расположения. Ни в каком другом месте деньги не имеют такой силы. Быть в этом городе без денег – значит видеть его лишь с одной стороны и покинуть неудовлетворенным. Небогатых иностранцев, в том числе русских, которые, как правило, бедны, встречают не только равнодушно, но прямо холодно»…
К себе это Туз никак не хотел отнести. Вообще ему претило мирское деление на бедных и богатых. Бедности никогда не чувствовал, зато богатым бывал часто, с трешкой в кармане. Эти состояния не зависят напрямую от количества денег, хотя удобнее, конечно, когда их больше, – пощупал согревавшие грудь увесистые испанские песо.
Финансам Гия уделил много места, сообщив, что в Париже ходят деньги многих стран, даже российские серебряные пятирублевки чеканки 1889 года, а билет из Москвы и обратно в третьем классе пассажирского поезда стоит двадцать шесть рублей. «Надо же, как страна обесценилась! – поразился Туз. – И, верно, не одна Россия. Если на день в Париже хватало двадцати франков, а за скромный номер в отеле достаточно было пяти, то теперь, пожалуй, все надо множить на прошедшую сотню лет», – прикинул, будто провидец.
А Гия со знанием дела уже рассказывал о бане, называя ее русской.
«Посетитель вводится в залу горячего воздуха с температурой 65 градусов. Побыв минут двадцать, что вполне достаточно, чтобы дать телу хорошенько вспотеть, переходит в другое помещение с температурой 50 градусов и здесь на горячем мраморном столе подвергается мытью с мылом и массажу. Потом душ – горячий, затем студеный. Купание в бассейне. И наконец, раздевальня, где производится умелое растирание тела, чтобы восстановить правильное кровообращение. Отдохнув, посетитель может одеваться и уходить»…
«Эх, в Испании не довелось, так хоть во Франции помоюсь», – подумал Туз, представив попутно этого вводимого и всему подвергаемого посетителя в образе самого старика Гии, бледного и хилого, несмотря на распаренность, как неодушевленный обмылок.
Однако после бани тот натурально перешел к бабам, да сразу окатил ледяной водой: «Семейные добродетели у парижанок незыблемы! При всем своем внешнем кокетстве, когда вполне приличные дамы не выйдут из дома, не подрумянив губ, они, прежде всего, строгие матери и верные жены. Не проходя гимназий или высших курсов, так умеют держать себя, одеться и поговорить, что собеседник забывает обо всех внутренних аксессуарах и поддается обаянию, секрет которого таится в самой интонации их говора»…
Старик стелил мягко, без грубых нападок, отмечая достоинства, но в целом умудрялся создать дрянное впечатление. Ни с того ни с сего захаял парижанок в смысле умственного развития и кругозора. Стало ясно, что Гия, конечно, не француз, а русский умник, возможно, даже женского пола. Кто еще будет так распинаться о духовной нищете?
И о Мулен Руже не сказал доброго слова, за исключением цены на билет, не превышавшей десяти франков. Заметил с постной гримасой, что в спектаклях главную роль играет женщина во всех видах – одетая, переодетая и совсем раздетая. Вокруг вас, остерегал, будет множество дам легкого поведения, но воздержитесь от знакомств, поскольку есть риск быть обокраденным или вознагражденным неприятными сувенирами.
«Говорил бы прямо, какими именно, – негодовал Туз. – Вот старый хрыч!» Судя по всему, скупердяй и брюзга, опасавшийся всего на свете, кроме бани. В театрах ему хорошо видно только из первых рядов кресел, которые, впрочем, дороги, узки, тесны, и то, если перед вами не сидит дама в шляпе. В Люксембургском саду являются вечерами мертвецы и призраки, вылезающие из старинных каменоломен. У всех извозчиков заслуженная слава больших грубиянов. Не приведи Господи обозвать полицейского коровой, хотя бы он таковым и являлся, – хлопот не оберешься! Особенно пугал апашами – одичалыми уличными типами, сутенерами с ножами и револьверами, способными всадить ради удали нож первому встречному, не обратившему внимания на предложение проститутки.