Своей осмотрительностью, буржуазной сдержанностью и антигаллицизмом наставник Гия очень раздражил Туза – едва удержался, чтобы не порвать обложку. Интересно, какие в ту пору были отношения между двумя странами? Вроде бы союзнические, а этот – туда нельзя, сюда не рекомендую! Какой-то полупроводник – все туалеты у него на запорах…
Остаток пути Туз разучивал полезные выражения вроде «Сколько должен заплатить? Сколько за час? Где выход?» На письме-то их слова схожи с испанскими, но произносятся абы как, шаляй-валяй. Ну, не свинство ли это – выговаривать две буквы из семи? Французы будто нарочно поплевывают на алфавит, чтобы приезжие ничего не понимали. Попахивает, конечно, великодержавным шовинизмом!
Остановился Туз в самом центре Парижа у подножия горы мучеников, холма Монмартр, в отеле «Астон». Звучало на широкую ногу, но выглядело невероятно тесно, никак не на пятьсот франков. Не развернуться – ни в лифте, ни на лестнице, ни в туалете. А за балконными, как в Бесзмеине, дверями сама пустота окована перильцами.
Да, пожалуй, кое в чем можно согласиться с ворчуном Гией, подметившим, что «типичный парижанин – рутинер, человек ограниченный, ему чуждо все широкое и сильное размахом, а узость умственного горизонта отражается на всем укладе жизни. Чувство тесноты совершенно не развито. Напротив, они предпочитают тесноту, которая для них не что иное, как выражение уюта. Поэтому приезжие русские склонны смотреть на француза свысока, даже с некоторым презрением за ограниченность его кругозора»…
Туз задумался, презирает ли он кого-нибудь за пониженную, к примеру, духовность. Пожалуй, нет. Разве что себя иногда. Впрочем, не часто, пару раз за сознательную жизнь. К презрению как таковому не был расположен. Даже Гию не презирал, а склонялся к упомянутым им «златокудрым, милым, но падшим созданиям, которые прикидываются самыми честными и очень занятыми незнакомками, но всегда готовы отправиться в ближайший отель, где можно недорого иметь отличную комнату с туалетом и теплой водой».
Уже не терпелось прошвырнуться по столице мира, и Туз избрал для начала старинное Турне Великих Князей, названное так в память о походах по притонам аристократов прошлых поколений. Тогда их охранял полицейский агент Росиньоль, а боязливый Гия советовал иметь с собой револьвер на всякий случай.
Увы, знаменитое «брюхо Парижа» близ Центрального рынка оказалось настолько выпотрошенным, стеклянно-пристойным, что притонами там и не пахло. Точнее, само слово «притон» обрело здесь изначальный смысл – мирная пристань, тихая рыбачья бухта.
А Тузу хотелось острых ощущений, чего он вскоре и получил сполна.
Парижская конхология
Оставив в стороне Лувр, не желая терять время на живописное искусство, на которое и в альбомах предостаточно нагляделся, Туз шагал к Красной мельнице.
Голых девушек тоже повидал, да только вблизи, вплотную. Но одно дело работа над камерной картиной в тесной мастерской и совсем другое – монументальная роспись площадной, к примеру, стены. Хотелось посмотреть издали, из зрительного зала, когда простое скидывание одежды переходит из области чисто половой в изобразительную. К тому же в подобающей обстановке легче взять какую-нибудь Бастилию без долгого штурма. А на улице не решался подойти к златокудрым созданиям. Как и указывал Гия, все они выглядели невероятно честными и занятыми, но, хрен знает, падшие или нет? Может, вовсе и не прикидываются…
Миновал галереи Лафайет и от церкви Святой Троицы поднялся по улице Пигаль до одноименной площади, а затем свернул на бульвар Клиши. Мулен Руж напомнил фасадом ресторан средней руки. Наверное, за минувшие годы немало тут было муки перемолото. Но теперь мигающие красными огнями мельничные крылья не крутились и выглядели затрапезно, без размаха.
Слово «момент», известно, происходит от «мовимьенто», движение. То есть каждый миг – движение. А если его нет, то разве скажешь: – «остановись, мгновение, ты прекрасно»? Так, путано размышляя, Туз подошел к кассам. Однако цены действительно не знали покоя и выросли в сто раз. Спектакль и полбутылки шампанского стоили тысячу франков! Особенно эти полбутылки оскорбили Туза. Поняв, что здесь навряд ли получит что-либо сполна, двинулся дальше по бульвару.
Прошел кабаре «Проворный кролик», хотя название и привлекало, миновал «Жардиньерку». А в «Жемчужную раковину» его завлек зазывала по имени Лялянг, из тех, кого век назад называли «маль блан», то есть плохой белый, а точнее – негр. Им платят половину из потраченного гостем, так что стараются изо всех сил, выказывая почтение и дружелюбность. Туз не раз уже наплевал на мудрые советы старика Гии. Не насторожил его даже отложной воротничок типа «апаш» на рубашке Лялянга.
«Запретный Париж! Сексуальный акт вживую! Комплето и реаль! – болтал тот примерно на таком же французском, как и Туз, отчего они хорошо понимали друг друга. – Сэнкэнт фран! Сэ гратью!» «Действительно, даром», – прикинул Туз. Деньги он оставил в отеле, схоронив под ковриком, а взял с собой сто франков, которых должно было хватить для умеренной потехи. Вот за пятьдесят и раскрылась «Жемчужная раковина».
В небольшом зале перед сценой в форме ракушки восседало американское, кажется, семейство – дедушка, бабушка и два малолетних внука, приведенные специально для эротического обучения. Наверное, купили познавательный тур, означенный в буклетах отелей тремя херами, то есть иксами. Но ожидали начала с таким видом, будто пришли на «Синюю птицу» или «Трех толстяков» в филиал Художественного. Бабушка живо напомнила Тузу театралку Джуди на чеховской койке, хотя компания в целом ему не приглянулась.
Лялянг провел в полутемную комнатенку, где усадил в глубокое ракушечное кресло, вылезти из которого без посторонней помощи уже не представлялось возможным.
Не успел Туз оглядеться, как возникли две голые, но мнимые француженки, потому что даже в сумерках была различима монгольская синева у крестцов – вылитые Хуха с Жупаной. И это бы куда ни шло, да никакого, увы, дразнящего раздевания на расстоянии. Все прелести предъявлены, как паспорта, – без разговоров, под нос. Уселись на колени, стеснив, нащупывая возбуждающие точки, и принялись угощать шампанским, а больше сами хлестали, что озаботило Туза.
Едва пригубив, он объяснил, что в общем удовлетворен и хотел бы откланяться. Никто и не возражал. Монголки растворились в портьерах, и появился Лялянг со счетом на подносике. Туз было подумал, что все это в тугриках. Сполна испытал все банные ощущения, обещанные Гией, – обдало горячим паром и сразу ледяной душ.
«Рэпэтэ», – попросил он, чуя приступ куриной слепоты. И Лялянг бесстрастно подтвердил сумму, измеряемую многими милями. Ни о какой Мексике уже и думать не стоило. Да, так бесславно закончить путь в борделе, не получив ни на грош удовольствия!
Уже перепутались все разученные выражения. Смог только горестно сообщить, что его тошнит: «Же маль о кер!»
На Лялянга это не произвело впечатления. Он лишь отошел на два шага и включил слепящую лампу, какие используют при допросах в полиции. От его дружеской говорливости и следа не осталось. Без лишних слов обыскал Туза, выложив на столик все, что было в карманах, вплоть до венесуэльского «боливара», не принятого в Варшаве.
«Париж – рай для женщин и ад для лошадей, – пришла на ум поговорка, легко теперь продолженная. – А для меня чистилище! Эх, револьвер был бы кстати!»
Туз не знал, что делать. Не попросить ли жалобную книгу – мол, вместо француженок подсунули азиаток. Да может статься, они коренные парижанки в пятом поколении, а его обвинят в разжигании розни, нацизме и антимонголизме. Отчаявшись, потребовал по старой отечественной привычке директора или хотя бы заведующего.
«Патрон?» – грозно переспросил Лялянг. Стало понятно, что он типичный апаш, запросто всадит ради молодечества нож под ребро или стрельнет из кармана. Силясь выбраться из кресла, Туз вспомнил, что говорил когда-то Достоевский о Париже: «Здесь можно быть несчастным и не страдать». И от себя добавил: «А можно пострадать, будучи вполне счастливым!»
О, предупреждал мудрый старик Гия, – «иностранец без денег в Париже – человек вне закона. При малейшем неосторожном шаге его безжалостно хватают, судят, сажают в тюрьму, а затем высылают на ближайшую границу». Да пусть так, лучше сдаться властям, чем терпеть от какого-то Лялянга. Или пойти попросить взаймы у Джуди? Но вряд ли узнает, а и узнает, так не даст! Похоже, куриная слепота затронула и сознание Туза.
Повеяло вдруг кукурузными лепешками, морем и чем-то вроде Новикова-Прибоя. Вошедший патрон, а точнее патрона, воскликнула: «Ах, моя алуштская страда! Сергеев-Ценский! Академик! Беса ме мучо!»
Трудно поверить, но это была любительница ракушек, венесуэльская Кончита!
Казалось невероятным встретить ее в парижском борделе, но, с другой стороны, предусмотренное свыше число новых встреч уже, вероятно, исчерпалось, и пошли в ход старые знакомые. Столько их накопилось, что настала пора повторных свиданий, якобы случайных. Круг жизни сомкнулся. Колесо прокручивалось на месте, никуда не катясь. А время с пространством завернулись мертвой петлей.
Трудно поверить, но это была любительница ракушек, венесуэльская Кончита!
Казалось невероятным встретить ее в парижском борделе, но, с другой стороны, предусмотренное свыше число новых встреч уже, вероятно, исчерпалось, и пошли в ход старые знакомые. Столько их накопилось, что настала пора повторных свиданий, якобы случайных. Круг жизни сомкнулся. Колесо прокручивалось на месте, никуда не катясь. А время с пространством завернулись мертвой петлей.
«А может, я давно умер? – подумал Туз. – Погиб, например, в потасовке с Шайкиным? Или в вытрезвителе добили? Тогда скорее всего в зале и впрямь Джуди с внучатами. Вдруг одолжит?» Но когда заикнулся о деньгах, Кончита искренне обиделась, произнеся по слогам: «Тебе хочешь меня ос-кор-блядь? Не тесни сердце! Сразу извиняй, но не пущу». И выдернула из кресла в объятия.
Она подзабыла русский и, видимо, решила восстановить, задержав Туза на неделю.
Конечно, ничего общего с Бастилией она не имела. Через час в постели сказала: «Ты сильно возмужай. Испытываю там Вандомскую колонну!» – и все так же схлопывалась в устье, что сама называла аусенсией – свободным отсутствием. Возвращаясь оттуда, напоминала растерзанную Свободу на баррикадах. По крайней мере, грудью. «Свобода – это всего лишь мои особенности, которые могу не скрывать, – усмехнулась в ответ, – Конхология не дает свободы, а стриптиз дает!»
Они много гуляли по старому Парижу, и Туз обнаружил, что нумерация домов здесь всегда начинается от Сены, а если улица расположена вдоль реки, то по ее течению. Как мудро – все по течению!
В Люксембургском саду, где по соседству с Латинским кварталом Кончита чувствовала себя как дома, они целовались, поджидая привидений из каменоломен. И в первый же вечер промелькнуло одно с хилой косичкой, в котором Туз успел, однако, различить черты археологического повара Витаса.
Однажды, когда проходили у подножия громадного собора Сакре-Кер, Кончита вдруг заметила, как много смысла заключено в сочетании этих трех букв – «кер», начиная с самого сердца. Тут и ангел-керубин, и креер – верить, и креар – творить.
«И в основании крепости, – подхватил Туз. – Да и в кресте!» Ему показалось, что неподалеку действительно стоит бронзовое распятие, но Кончита покачала головой: «Уже плохо смотришься, Сергеев-Ценский! Там прикованный кандалом мальчик к столбу. Его давно спалили за так, как не снял шляпу перед процессией со Святыми дарами». И у Туза мурашки побежали, настолько ясно разглядел все это шествие и себя лет шестнадцати в шляпе.
Позже в Нотр-Дам осознал, что точно был здесь или видел подробно во сне. Даже вспомнил мексиканский флаг в одном из приделов. «Может, сдать Будду в музей, хотя бы в Трокадеро, и остаться? – задумался он. – Устроюсь зазывалой на пару к Лялянгу»…
Однако Кончита не слишком-то приглашала. Прошло дней пять, и она начала интересоваться, куда его путь лежит. Узнав, что в Мехико, обрадовалась: «О, там живет мой любимый Габриель Маркес! Передавай привет. Он навещал мою кончу, то есть „Ракушку“. – Таинственно улыбнулась и написала письмо своей подруге Аргентине в мексиканский ресторанчик „Сарго“: „Прошу, чтобы приголубила тебя!“
Они нежно поцеловались на пороге «Жемчужной раковины», и створки ее навсегда для Туза захлопнулись.
Господь Господа моего
Уже осень выглядывала из закоулков, и в пламенном закате вечерний Амстердам напоминал многолюдством и цветом все разом картины старшего Брейгеля.
С первого взгляда так красиво! В каждом уголке нечто занятное, и любопытно разглядывать подробности. Но ближе к ночи Туз отметил, что масленица тут окончательно расправилась с постом. Повсюду, что называется, лухурия – вожделение и похоть, плотский разгул. Нескончаемая деревенская, с признаками собачьей, свадьба…
Там и сям над окнами нависали черно-красные маркизеты. Вспомнив обычай иных народов оповещать траурными лентами о покойнике в доме, Туз напугался, не чума ли в городе. Но за пунцовыми занавесями, раздвигавшимися, как устричные створки, виднелись, будто в стеклянных шарах, живые голые девицы. Настолько откровенные, что даже не влекли…
На горбатых мостиках то и дело предлагали наборы средств, отправляющих душу в дальние командировки. «Зачем им мексиканские грибы, когда своего добра навалом?» – не понимал Туз. За ним увязался какой-то человек и долго шел, ни слова не говоря, по пятам, а затем обогнал, свернул за угол в подворотню и тут же отдался глубокому онанизму. Приличные с виду люди без стеснения пукали, если не сказать пердели. Словом, в глаза и уши лезла всякая дурь. Того и гляди, появится безумная Грета, в латах и со сковородой. Запрыгают по улицам, глотая прохожих, голенастые рыбы и грянет битва сундуков с копилками.
Казалось, Око недреманное отворотилось, не глядит на этот город. Вряд ли существует в мире совсем забытое Богом место, но Амстердам – полузабытое. Да, пожалуй, тут нет единого божества, зато скопище мелких прибабахнутых духов. Вот бы Гия набрюзжал, описывая здешние нравы. Где же чистый, целомудренный Вермеер? Кругом непрестанное волнение дхарм и сплошная напоказ канализация.
«Конечно, счастье – явиться в этот мир, – размышлял Туз, слоняясь по городу. – Но и большой риск для души и плоти. Поэтому само рождение можно считать подвигом. Недаром же тебя выбрали и направили посланником. Другое дело – кто и зачем?»
Он надумал проплыть по каналам, и после недавней встречи в «Жемчужной раковине» совсем не удивился, столкнувшись на корабле с архонтом Ра.
Тот летел в Южную Америку, где в городе инков Мачу-Пикчу нашли еще одну лампочку трехтысячелетней давности. «Дуешь из России? – спросил, теряя чудным образом „т“ вместо обычного „р“. – Оно и верно! Не буду об эксремизме, но Россия – срана крайносей!» А здешних вроде не замечал. Когда Туз поделился впечатлениями, ответил жестко: «По вере воздаяние. Видишь, чего желаешь!»
В общем-то был не слишком приветлив и разговорчив. Но вскоре у слепой стены какого-то пакгауза извлек карманную фляжечку, и они украдкой выпили. Сознание, конечно, просветлилось, языки, развязавшись, обрели уверенность, и время началось.
Туз так и сказал, глянув на мигавший глаз: «Наверное, часы пошли только тогда, когда Адам с Евой вкусили от древа, а прежде времени не было. Оно признак болезни, имя которой – жизнь. Господь единый совсем не то замышлял»…
«Какая узость умственного горизонта! – воскликнул Ра словами Гии. – Сколько раз тебе говорил – мысли вертикально, без стереотипов! Прародители не яблоко надкусили, а сожрали, прямо скажем, всех своих первых детишек, за что и были отправлены в ад. Мы с тобой, голубчик, в аду, где нет и никогда не было единого Господа!»
Он еще прихлебнул из фляжки, уже не предлагая Тузу, и продолжил: «Из массы духов практичные евреи выбрали самого в ту пору сильного, потому что ленились поклоняться многим. Это был Йево – один из тьмы божеств, которым молились еще финикийцы. Укрепившись человеческой верой, он стал Вседержителем и принял имя Яхве – Сущий. Но даже в Библии немало проговорок о других богах, – перешел Ра на шепот. – В книге Бытия сказано: – “Вот, Адам стал как один из Нас”. Позвольте, что значит – один из нас? И царь Давид в сто девятом псалме обмолвился: “Господь господа моего”. Вот пойди и разберись, чьи мы дети. Увы, кругом стереотипы. Как пропечатали нам мозги, выкопали в них глубокий ров, так и уперлись все в одну точку, не в силах расширить кругозор. Мы в плену каналов! – огляделся он и, прищурившись, кивнул на набережную. – Чего это там такое? Никак не разберу»…
Да и Туз не сразу понял. Это был целый отряд бойскаутов, спустивших до колен штаны. Их разновеликие голые задницы, обращенные к каналу, сияли в сумерках буквами, из коих складывалось пожелание: – «Идите все в жопу!»
Но Туз перевел деликатно: «Спокойной всем ночи!»
«Кажется, там букв поменьше, – отметил Ра. – Впрочем, спасибо. Давно пора прибиться к берегу»… На этом они и расстались, не проронив ни слова о Мими, хотя Туза волновала ее судьба. Ночью в отеле вспоминал короткие с ней встречи, и все быстрее летела Земля во вселенной.
Утро было тихим, как умиротворенный отдых жнецов, наметавших за ночь премного, хоть это и не слишком благозвучно, но все же скирд. Не скирдов же. По узеньким дорожкам неспешно шуршали велосипедисты. Туз взял такси до аэропорта. Водитель притормозил у траурной витрины, еще горевшей закатными огнями, и вышел на минутку, вроде бы привет передать. А Туз увидел в стеклянном шаре Лару Граф, манившую пальцем в свои арийские глубины.
«Войти-то войду, – остановил себя. – Да как будет с выходом?» Водитель что-то замешкался с приветом, и в машину заглянули не то арабы, не то туркмены. Извинившись перед Тузом, быстро собрали и вынесли все водительское, включая руль. «Жалко, кондоны забрали», – сказал тот по возвращении, достав из багажника запасную баранку.