— Вы развесили снимки по всей школе. Там, где учителя могли увидеть.
— Мы сняли их уже через час.
Можно подумать, это облегчает нашу вину. Мне становится стыдно.
— Вы взломали мой электронный почтовый ящик. Обнародовали мои… личные письма.
— Это не мы, — быстро отрекаюсь я.
Слава богу, хоть здесь мы ни при чем. До сих пор я не в курсе, кто взломал ящик Джулиет и разослал ее переписку с парнем под ником Path2Painl18, с которым они, очевидно, познакомились в чате. Десятки посланий, длинные тирады о том, что средняя школа — полный отстой, а окружающие уроды. Хакер разослал переписку почти всем ученикам «Томаса Джефферсона», снабдив новым заголовком: «А завтра они устроят в школе бойню». Я ежусь от того, насколько легко безнадежно ошибаться в людях — видеть только крошечную часть истины и принимать ее за целое, видеть причину и считать ее следствием, и наоборот. Я совершенно дезориентирована, хотя побывала в доме Кента уже пять раз за шесть дней. Меня смущают яркий свет лампы, бесстрастное лицо Джулиет и грохот вечеринки за дверью.
Между тем она продолжает, словно в прострации:
— Вы распустили слух, что я рассталась с девственностью за пачку сигарет.
Элли. Это была Элли. Я молчу. В конце концов, неважно. Это были мы. Это были все мы. Все, кто повторял сплетню, шептал «шлюха» и делал вид, что заходится в кашле курильщика при ее появлении.
— Но я даже не курю.
Она улыбается, как будто это чертовски смешно. Как будто вся ее жизнь — одна большая шутка.
— Джулиет…
— Слух дошел до моей сестры. Она рассказала родителям. Я… — Наконец Джулиет утрачивает хладнокровие, сжимает пальцы в кулаки и прижимает к бедрам. — Я даже не целовалась.
Ее горькое признание, его страстность, печаль и сожаление пробивают черную пелену злобы во мне.
— Я знаю, ясно? Знаю, что мы натворили немало дел. Знаю, что мы дерьмово себя вели, и все плохо, и…
Тут я осекаюсь; слова застревают в горле. Я на грани слез, полная слепой ярости, которая окутывает меня облаком, заслоняет все, кроме единственного жгучего разочарования: я не могу заставить ее понять, не могу заставить понять, что пытаюсь все исправить. Я словно вижу, как обе наши жизни утекают в трубу, моя и ее, обернувшись друг вокруг друга.
— Да пойми ты, я хочу все исправить. Я пытаюсь извиниться. Все… все наладится.
Она сжимает губы, бледная и безмолвная, и мне приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не схватить ее за плечи и не встряхнуть хорошенько.
— Вот например… — Я двигаюсь наугад; слова и мысли гудят во мне и пробиваются сквозь злость, пытаясь достучаться до нее. — Ты же получила сегодня розы? Целую охапку роз?
Все ее тело содрогается. В глазах снова вспыхивает искра, но это не благодарность, а пламенная ненависть.
— Так я и думала. Так и думала, что это вы. — В ее голосе столько боли и ярости, что я отшатываюсь, словно от удара. — Что это было? Очередная ваша шуточка?
Ее реакция слишком неожиданна, и несколько секунд я ошеломленно молчу.
— Что? Нет. Никакая не…
— Бедняжка Психа. — Джулиет суживает глаза, почти шипит. — У нее нет друзей. Нет роз. Давайте подшутим над ней еще раз.
— Я не собиралась над тобой шутить. — Что происходит, отчего все перевернулось с ног на голову? — Просто хотела тебя порадовать.
Не знаю, слышит ли она меня.
— И каков же был ваш план? Что еще за дерьмо про «тайного поклонника»? — Джулиет наклоняется ближе. — Решили подговорить какого-нибудь своего приятеля притвориться, что я нравлюсь ему? Пригласить меня на свидание? Или даже на бал? А потом… что? Он не явился бы в назначенный вечер? Было бы чертовски смешно, если бы я устроила истерику, вышла из себя, заплакала или разозлилась, увидев его в школе. — Она отшатывается. — Извини, если разочарую, но вы повторяетесь. Это уже было. В восьмом классе. Весенний бал. Эндрю Робертс.
Она никнет, словно тирада ее утомила. Ярость и пламя в глазах гаснут одновременно, лицо становится безжизненным, кулаки разжимаются.
— А может, у вас не было плана. — Теперь она говорит тихо, почти мелодично. — Вы ничего не замышляли, просто напомнили, что у меня никого нет, ни друзей, ни тайных поклонников. «Может, в следующем году, но вряд ли».
Она снова улыбается, и это намного хуже, чем ярость. Я уже настолько разочарована и растеряна, что сглатываю слезы.
— Честное слово, Джулиет, ничего я не замышляла. Просто хотела тебя порадовать. Прийти на выручку.
— Прийти на выручку?
Она повторяет мои слова, будто слышит их впервые в жизни; ее глаза заволакивает мечтательная, отстраненная дымка. Всякий след ярости и чувства исчезает. Она кажется даже безмятежной, и я поражена ее красотой — вблизи она кажется супермоделью со своей призрачно-белой кожей и огромными голубыми глазами цвета рассветного неба.
— Ты не знаешь меня, — почти шепчет она. — Ты никогда меня не знала. И ты не можешь прийти мне на выручку. Никто не может.
Я вспоминаю, что сказала Кенту всего два дня назад: «Вряд ли меня можно исправить». Теперь мне известно: я ошибалась. Любого можно исправить; так должно быть, это единственное, в чем есть смысл. Но как объяснить это Джулиет, как убедить ее? Совершенно спокойно, с присущей ей текучей грацией она кладет руку мне на плечо и мягко, но твердо отодвигает с дороги, и вот я уже шагаю в сторону и пропускаю ее к дверной ручке. В горле стоят слезы, я по-прежнему подбираю фразы, а лицо Джулиет все больше бледнеет, почти светится, как раскаленное добела пламя; и мне кажется, что я уже вижу ее гибель, ее жизнь колеблется передо мной, как помехи на экране телевизора.
Она замирает, касаясь двери и глядя прямо перед собой.
— Знаешь, мы дружили с Линдси. — У нее по-прежнему этот жуткий, спокойный голос, словно она находится на расстоянии многих миль. — В детстве мы все делали вместе. У меня до сих пор сохранилось ожерелье дружбы, которое она подарила: сердечко, разломанное пополам. Если половинки сложить, получается «Лучшие друзья навсегда».
Мне не терпится спросить, что произошло, почему их дружбе настал конец, но слова по-прежнему стоят комом в горле. А еще я боюсь перебивать. Пока Джулиет со мной, она в безопасности.
— Это случилось перед тем, как ее родители развелись. — Джулиет бросает беглый взгляд в мою сторону, и он словно прошивает меня насквозь. — В то время она постоянно грустила. Я часто ночевала у нее дома, и ее родители так ужасно ругались, что нам приходилось прятаться под кроватью и обкладываться подушками, чтобы заглушить звук. Она называла это «строить форт». Она всегда искала во всем светлую сторону, сама знаешь. Но она плакала, и плакала, и плакала, когда считала, что я сплю. А еще ей начали сниться кошмары. По-настоящему страшные. Она с криком просыпалась среди ночи.
Джулиет снова смотрит на дверь и слегка улыбается. Как бы мне хотелось войти в ее воспоминания и увидеть то же, что видит она, исправить то, что сломано!
— И тогда Линдси стала писаться, понимаешь? Потому что между ее родителями все было так плохо. Конечно, она испытывала унижение и взяла с меня клятву молчать, пообещала навсегда прекратить со мной общаться, если я проболтаюсь. Мы просыпались по утрам, и некоторые подушки форта были влажными. Я притворялась, что не замечаю. Однажды утром я отправилась чистить зубы, и она сидела в ванне и терла подушку отбеливателем — у меня даже глаза защипало. Наверное, она полчаса ее терла. Подушка была безнадежно испорчена, вся в белых пятнах, а ее пальцы были опухшими и красными. Их разъело почти до крови. Но она словно не замечала. У нее была одна мысль: сделать подушку чистой.
Я закрываю глаза. Пол уплывает из-под ног. Я вспоминаю, как ворвалась в туалет «Розалитас» и обнаружила Линдси на коленях и комки еды в унитазе. Смесь стыда, ярости и вызова на ее лице.
— Однажды ссора так разгорелась, что мы даже сбежали из дому. Нам было всего семь или восемь лет, но всю дорогу ко мне мы прошли одни. Стоял довольно холодный март. Мы решили, что Линдси поселится в моей комнате. Я не собиралась никому говорить, только охранять ее и носить еду. В основном жевательный мармелад и «Сникерсы». В то время она любила шоколад и конфеты. И сладкое вообще.
Невольно я издаю полузадушенный писк. Не уверена, смогу ли слушать дальше. Я понимаю, что история Джулиет и ванная Кента — это альфа и омега всего случившегося, начало и конец.
Однако Джулиет продолжает вещать этим странным, размеренным тоном, будто у нас еще море времени.
— Разумеется, ничего не получилось. Мы поднялись ко мне в комнату, но тут же заспорили, кто будет спать на раскладушке, а кто на большой кровати, и мама услышала нас. Она перепугалась из-за того, что мы прошли всю дорогу одни. Орала и плакала, что нас могли украсть, убить или еще что. Помню, мне было ужасно неловко. — Джулиет разглядывает свои ладони. — Впрочем, это было ничто по сравнению с истерикой Линдси, когда мама заявила, что она должна возвращаться домой. В жизни не слышала, чтобы кто-то так громко вопил.
Джулиет молчит так долго, что я уже не ожидаю продолжения. Ее слова звенят у меня в голове, порхают с места на места и складываются в узор, как подсказки в головоломке. «Она всегда искала во всем светлую сторону… Наверное, она полчаса ее терла… Ее пальцы были опухшими и красными…» Я словно балансирую на грани понимания чего-то, что мне не слишком хочется знать. Комнатка кажется крошечной и душной. На грудь давит невыносимая тяжесть. Вот бы сбежать, выскочить за дверь, раствориться на вечеринке, выпить пива и забыть о Джулиет, забыть обо всем. Но я прикована к месту. Не могу пошевелиться. Передо мной встает бесконечная темнота моего сна. Только не это.
— Забавно, если подумать, — подает голос Джулиет. — Мы все делали вместе, Линдси и я. Мы даже вместе вступили в герлскауты. Это она придумала. Я вовсе не рвалась торговать печеньем, жечь костры и так далее. Мы отправились в поход в начале пятого класса. Разумеется, мы спали в одной палатке.
Я смотрю на руки Джулиет: они дрожат едва заметно, но быстро-быстро, словно крылышки колибри. Уголком глаза она замечает мой взгляд и опускает руки на бедра, грациозно, но безнадежно.
— Помнишь кличку, которую мне дали в пятом классе? Кличку, которой наградила меня Линдси? Мышка-мокрушка. — Она качает головой. — Эта кличка мне снилась, так часто я ее слышала. Иногда я забывала свое настоящее имя. — Джулиет поворачивается ко мне; ее лицо сияет, почти светится, блещет красотой. — Самое забавное, что я вообще ни при чем. Это Линдси напрудила в спальный мешок. К утру вся палатка пропахла. Но когда пришла мисс Бриджес с вопросом, что случилось, Линдси ткнула в меня пальцем и закричала: «Это она!» В жизни не забуду ее лица. «Это она!» Испуганное. Словно я — бродячий пес, который собирается ее укусить.
Я прижимаюсь к двери. Хорошо, что есть надежная опора. Разумеется, это чертовски похоже на правду. Теперь все понятно: злоба Линдси; то, как она всегда держала пальцы крестом, чтобы отпугнуть Джулиет Сиху. Она не ненавидит ее. Она боится ее. Джулиет Сиху, хранительницу самого старого, возможно, самого ужасного секрета Линдси.
И все теперь кажется нелепым, случайным. Кто-то взмывает вверх, а кто-то несется по спирали вниз — бессмысленно, наугад. Так же просто, как оказаться в удачном месте, или в неудачном месте, или как вам больше нравится. Так же просто, как однажды днем на вечеринке у бассейна захотеть диетической пепси и быть подхваченной ветром; так же просто, как сказать «нет».
— Почему ты промолчала? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ; получается хрипло, оттого что я сглатываю слезы.
— Она ведь была моей лучшей подругой, — пожимает плечами Джулиет. — И постоянно грустила в то время. К тому же я надеялась, что все наладится.
— Джулиет… — начинаю я.
Она встряхивает плечами, будто сбрасывает груз беседы, груз прошлого.
— Теперь уже неважно.
После этой фразы она дергает ручку и выскальзывает за дверь.
— Джулиет!
У двери собралась толпа, и когда я выхожу, меня сразу сносят к стене — две одиннадцатиклассницы дерутся из-за очереди и пьяно вопят. «Я первая пришла!» — «Нет, я!» — «Ты вообще только что пришла!» Несколько человек бросают на меня косые взгляды, затем мимо пролетает Бриджет Макгуир с красным, пятнистым лицом в потеках слез. При виде меня она всхлипывает: «Ты…», но осекается, ныряет мимо одиннадцатиклассниц и запирается в ванной.
— О господи, опять! — возмущается кто-то.
— Я сейчас описаюсь, — стонет одиннадцатиклассница, скрещивая ноги и подпрыгивая на месте.
Алекс Лимент следует за Бриджет по пятам. Он пробивается к двери ванной и колотит по ней, призывая Бриджет. Я по-прежнему стою у стены, прижатая толпой, парализованная тем, насколько все неправильно. Однажды я слышала, что когда падаешь в холодную воду, то тонешь не сразу. Холод сбивает с толку, заставляет думать, что верх — это низ, а низ — это верх, и ты плывешь, плывешь, плывешь что есть сил, но не в ту сторону, а прямиком на дно, в объятия смерти. Вот что я чувствую — что весь мир перевернулся.
— Поверить не могу.
Внезапно я понимаю, что Алекс обращается ко мне, скаля зубы.
— Знаешь, кто ты? — Он хватает меня за голову, не давая пошевелиться; на его лбу блестят капельки пота, изо рта пахнет травкой и пивом. — Ты сука, Саманта Кингстон.
Его слова встряхивают, будят меня. Надо сосредоточиться. Джулиет где-то в лесу, на холоде. Наверное, пробирается к шоссе. Я еще успею найти ее, отговорить, заставить понять.
Положив руки Алексу на грудь, я отталкиваю его. Он неуклюже пятится.
— Это я уже слышала. Не сомневайся.
Я пробиваюсь сквозь толпу в коридоре и уже наполовину спускаюсь по лестнице, когда кто-то окликает меня. Я замираю на месте; люди позади налетают друг на друга, словно костяшки домино, и осыпают меня ругательствами.
— О боже, ну что еще? — оборачиваюсь я и вижу Кента.
Он перепрыгивает через перила на лестницу, едва не столкнув Ханну Гордон, и приземляется на две ступеньки выше, слегка запыхавшись.
— Ты пришла.
Его глаза горят от счастья. Шоколадные и карамельные пряди волос падают на лоб, вбирая свет рождественских гирлянд, развешенных повсюду. Я испытываю почти неодолимое желание заправить ему волосы за уши.
— Я же обещала прийти.
В животе разгорается тупая боль. Весь вечер — весь день — я желала одного: оказаться рядом с ним. А теперь у меня нет времени.
— Слушай, Кент…
— Я сначала подумал, что ты где-то здесь, когда увидел Линдси. Вы же неразлучная парочка. Но потом я искал тебя… — Он осекается и краснеет. — В смысле, не то чтобы искал. Просто, ну, знаешь, бродил среди толпы, развлекал гостей. Разве не это должен делать хозяин? Развлекать гостей. В общем, я поглядывал по сторонам…
— Кент.
Мой голос звучит резко и злобно; на мгновение я закрываю глаза, представляя, каково лежать рядом с ним в полной темноте, воображая прикосновение его руки. Внезапно до меня доходит, насколько все это невозможно — между им и мной. Когда я открываю глаза, он по-прежнему стоит рядом и ждет, чуть морща лоб, такой нормальный и милый. Ему нужна девушка в кашемировом свитере, которая превосходно решает кроссворды, или играет на скрипке, или работает в благотворительных столовых. Хорошая, нормальная, честная девушка. Боль в животе усиливается, словно там сидит дикий зверь и грызет мои внутренности. Я никогда не стану достаточно хороша для него. Даже если придется проживать этот день до скончания веков, я никогда не буду ему соответствовать.
— Прости, — выдавливаю я. — Не могу сейчас с тобой говорить.
— Но… — начинает он, с неуверенным видом пряча руки в манжеты рубашки.
— Прости.
Я чуть не добавляю: «Так лучше», но решаю, что это бессмысленно. И не оборачиваюсь, хотя чувствую спиной его взгляд.
На улице я натягиваю флиску и застегиваю до подбородка. Дождь стекает по шее, на штанах мгновенно появляются пятна. По крайней мере, сегодня на мне обувь без каблука. Я иду по подъездной дорожке. Асфальт обледенел, и я хватаюсь за машины, чтобы не упасть. Холод раздирает легкие, и как ни странно, в голове возникает простейшая и глупейшая мысль: «Надо было чаще бегать». Я практически выбилась из сил, мне хочется смеяться и плакать. Но я не останавливаюсь — меня подхлестывает мысль о Джулиет, которая припала к земле у Девятого шоссе, наблюдая, как машины мчатся мимо, поджидая Линдси.
Наконец грохот вечеринки затихает, и наступает тишина, не считая шороха дождя, словно тысячи осколков стекла осыпаются на мостовую, и стука моих шагов. Темно, и мне приходится двигаться медленнее. Я на ощупь пробираюсь от одной машины к другой; металл настолько холодный, что обжигает пальцы. Найдя Танк, возвышающийся над остальными автомобилями, я роюсь в сумке, пока не вытаскиваю холодный металлический брелок со стразами и надписью «Плохая девочка». Ключи Линдси от машины. Я шумно выдыхаю. Хоть что-то хорошее. Теперь Линдси никуда не денется. Ее Танк не проедет сегодня по шоссе, сколько бы Джулиет ни ждала. И все же я запираю дверцы на два оборота.
Автомобили кончаются; я с трудом пробираюсь вперед, мысленно проклиная себя за то, что не взяла фонарик, проклиная двенадцатое февраля, проклиная Джулиет Сиху. Теперь понятно, что розы были дурацкой идеей, даже оскорбительной. Я думаю о Джулиет и Линдси много лет назад в палатке, когда испуганная, униженная Линдси ткнула в Джулиет пальцем и все завертелось. Долгие годы Джулиет хранила секрет Линдси. «Я надеялась, что все наладится».
И в то же время чем больше я размышляю, пока хлещет яростный ливень, тем больше злюсь. Это моя жизнь, безбрежная мешанина возможностей — первых поцелуев, последних поцелуев, колледжа, квартир, брака, ссор, извинений и счастья, — сведенных к точке, секунде, доле секунды, уничтожена в то последнее мгновение поступком Джулиет, ее местью нам, местью мне. Чем дальше я от вечеринки, тем более четкий у меня настрой: «Нет. Этому не бывать. Что бы мы ни сделали, этому не бывать».