И в то же время чем больше я размышляю, пока хлещет яростный ливень, тем больше злюсь. Это моя жизнь, безбрежная мешанина возможностей — первых поцелуев, последних поцелуев, колледжа, квартир, брака, ссор, извинений и счастья, — сведенных к точке, секунде, доле секунды, уничтожена в то последнее мгновение поступком Джулиет, ее местью нам, местью мне. Чем дальше я от вечеринки, тем более четкий у меня настрой: «Нет. Этому не бывать. Что бы мы ни сделали, этому не бывать».
Затем дорожка внезапно обрывается, и передо мной расстилается Девятое шоссе, блестящее, словно лента реки, жидкое серебро, подсвеченное лужицами света. Я понимаю, что затаила дыхание, только когда выдыхаю и ловлю воздух, благодарная за то, что наконец-то светло.
Смахнув капли дождя с глаз, я поворачиваюсь налево, изучая опушку леса в поисках Джулиет. Отчасти мне хочется верить, что наша беседа пошла ей на пользу, что-то значила для нее. Возможно, она все-таки отправилась домой. В то же время я отлично помню ее тихий, безжизненный голос; где бы она ни была в тот миг, она была не со мной. Она заблудилась, потерялась в тумане — не то воспоминаний, не то всего, что могло пойти иначе.
За спиной ревет автомобиль, и я подскакиваю. Приземляясь, я поскальзываюсь и падаю на четвереньки на лед, пока машина мчится мимо, а за ней другая и мотор рокочет как гром. Затем гудок, волны звука окружают меня, становясь все громче и громче. Я поднимаю глаза и вижу фары автомобиля, несущегося прямо на меня, Пытаюсь пошевелиться и не могу. Пытаюсь закричать и не могу. Я прикована к месту, фары становятся огромными, как луны, и парят повсюду. В последнюю секунду автомобиль чуть виляет в сторону и проносится так близко, что я ощущаю жар мотора, запах выхлопного газа и слышу строчку песни, пульсирующей в радио: «Жги, пали, рви». Машина удаляется, продолжая гудеть, и растворяется в ночи. Бас в динамиках все тише и тише — далекий пульс.
Мои ладони ободраны об асфальт, сердце колотится так быстро, что готово выскочить из груди. Медленно, дрожа, я поднимаюсь. С другой стороны дороги проезжает еще один автомобиль, на этот раз медленно; вода из-под шин брызгает в обе стороны.
А затем, в пятидесяти футах впереди, из леса выходит белая фигура, вырастает из земли, словно высокий бледный цветок. Джулиет. Я направляюсь к ней, уже не спеша, стараясь не наступать на скользкие полосы темного льда. Она стоит совершенно неподвижно, будто вовсе не замечает дождя. В какой-то миг она даже поднимает руки параллельно земле, словно готовится прыгнуть с вышки. В ее позе есть нечто прекрасное и пугающее. Я вспоминаю, как в детстве мы посещали церковь на Пасху и Рождество, и я всегда боялась смотреть на кафедру с деревянной статуей Иисуса, распятого на кресте.
— Джулиет!
Она не реагирует — или не слышит, или просто не обращает внимания. До нее остается пятнадцать футов, затем десять. Позади раздается низкий рокот. Я оборачиваюсь и вижу, как большой грузовик рассекает темноту. У меня снова возникает нелепая мысль: «У него надо отобрать права; нельзя носиться так быстро». Джулиет напряженно смотрит на дорогу, прижав руки к бедрам. Только через секунду я понимаю, на что это похоже, только через секунду понимаю, что происходит: словно пес готовится прыгнуть за птичкой. Все кусочки головоломки собираются воедино, и когда Джулиет начинает двигаться языком белого пламени, я тоже двигаюсь, мчу со всех ног и покрываю дистанцию между нами, пока она перебегает тропинку. Водитель грузовика жмет на гудок, мощный звук словно наполняет воздух вибрацией; я налетаю на Джулиет всем телом, и мы катимся, кувыркаемся обратно в лес. Я кричу, она тоже кричит; в моем плече расцветает боль. Я перекатываюсь на спину; черные ветки деревьев над головой сплетаются густой паутиной.
— Что ты делаешь? — орет Джулиет; ее лицо наконец утрачивает спокойствие и искажается злобой. — Что ты, мать твою, делаешь?
Я сажусь; во мне тоже вспыхивает ярость.
— Что я делаю? Что ты делаешь? Выпрыгиваешь на дорогу перед первым встречным грузовиком! Мне казалось, смысл в том, чтобы дождаться Линдси…
— Линдси? Линдси Эджкомб? — Злоба Джулиет тает, она выглядит донельзя озадаченной и сжимает голову руками. — Даже не представляю, о чем ты.
Вдруг я теряю уверенность.
— Я… подозревала… Ну, знаешь, что это твоя большая месть…
— Месть? Извини, Сэм. На этот раз вы ни при чем. — Джулиет невесело смеется, на ее лицо снова падает пелена. — А теперь оставь меня одну, пожалуйста.
Она поднимается, не утруждаясь стереть жирные следы грязи и стряхнуть прилипшие листья.
У меня кружится голова, и я с трудом могу сосредоточиться на Джулиет, как будто нас разделяют мили вместо нескольких футов. Дождь припустил еще сильнее, застучал острой крошкой. В голове кружатся обрывки воспоминаний: Линдси гордо гладит крышу Танка и хвастает: «Я могу проехаться ноздря в ноздрю с автофурой и глазом не моргнуть»; хозяин «Данкин донатс» заявляет: «Это не машина, это грузовик»; случайность происходящего, то, как все может измениться в одно мгновение; нужное место в удачное или неудачное время; огромный грузовик надвигается на нас, широченная металлическая решетка сверкает, как зубы, воплощение света и мощи, ощущение силы. Видишь только огни фар и внушительный размер. Не месть. Совпадение. Глупое, бессмысленное совпадение. Всего лишь часть странного устройства мира с его конвульсиями, приступами кашля, рывками и нелепыми столкновениями.
— Но почему?.. — Мне удается встать на ноги. — Почему ты пришла на вечеринку? Зачем?
Джулиет не смотрит на меня, просто легонько пожимает плечами.
— Да ни за чем. Просто чтобы сказать. Мне всегда было страшно это сказать — сказать, что я на самом деле о вас думаю. Я больше не боюсь вас. Никого и ничего. Я даже не боюсь…
Она осекается, но я знаю продолжение: «Даже не боюсь умирать». А еще я знаю, что ее слова не совсем правдивы. Это не единственная причина ее появления на вечеринке. Пазл складывается, и все теперь до жути очевидно: ей нужны были мы, нужен был тот последний толчок. Я закрываю глаза, вспоминая, как мокрую Джулиет перекидывали от человека к человеку, словно шарик для пинбола. Наверное, ей просто нужно было подогреть эмоции… вспомнить, насколько все плохо. Может, в тот день, когда мы остались у Линдси, — в день, когда для Джулиет все закончилось иначе, в день, когда все закончилось наедине с пистолетом, — ей понадобилось больше времени, чтобы набраться смелости? Что, если на вечеринке ее никто не заметил, не обратил внимания и она обнаружила, что не в силах через это пройти? Что, если позже ночью она сидела и смотрела на пистолет на коленях и представляла лица людей, которые издевались над ней год за годом?
Тут в темноте всплывает искаженное в гримасе лицо Вики Халлинан, и я распахиваю глаза. Возможно, перед смертью видишь своих призраков.
— Это не способ, — вяло произношу я.
Дождь просочился в мой мозг, сделав его сырым и бесполезным. Все нужные фразы вылетели из головы, и я повторяю чуть громче:
— Это не способ.
— Пожалуйста, — тихо молвит Джулиет. — Я просто хочу побыть одна.
— А как же твоя семья? — Мой голос истерично взвивается, ведь я снова теряю ее, теряю свой шанс. — Как же твоя сестра?
Она молчит. Неподвижно сидит, уставившись на дорогу. Дождь насквозь промочил ее футболку, лопатки торчат из спины, словно крылышки птенца, и я вспоминаю, как мама Элли вошла в комнату и сообщила: «Джулиет Сиха мертва». Я еще подумала, что это невероятно… что она должна была спрыгнуть со скалы, взмыть в небо. Я снова вижу ту картину: у нее внезапно вырастают крылья, и она уносится в небо, прочь от зла.
На дороге было на удивление мало автомобилей, но теперь с обеих сторон доносится гул моторов. Громких моторов. Больших моторов.
— Джулиет. — Шагнув вперед, я крепко беру ее за руку. — Я не позволю тебе.
Она поворачивается. Ее глаза настолько пусты, что у меня перехватывает дыхание. Лужицы жидкого вакуума. Ее лицо напоминает ту сшитую маску с дырами вместо глаз: чудовищную, искаженную, сотканную из лоскутов, с глазами, которые смотрят внутрь и наружу, но ничего не видят. Я так поражена, что ослабляю хватку. В ушах гудит, я смутно ощущаю присутствие машин, но не могу пошевелиться. Не могу отвести взор.
— Слишком поздно, — вздыхает она.
В этот миг, когда я держу недостаточно крепко, она вырывает руку и выбегает на дорогу, где два фургона как раз готовы разминуться; меня ослепляет блеск металла, и нечто белое взмывает ввысь, и на мгновение меня охватывает всепоглощающая радость. «Она это сделала, — думаю я, — она летит». Время словно остановилось, пока она сверкает в воздухе, как чудесная птица. Но время возобновляет свой ход; воздух проминается под ней, и она падает. Темноту пронзает оглушительный крик, и я опять далеко не сразу понимаю, что это мой крик.
Через полтора часа я останавливаюсь на подъездной дорожке Линдси, и мы вдвоем следим, как дождь превращается в снег, следим, как весь мир замирает, когда тысячи капелек дождя словно по мановению руки замерзают прямо в воздухе и безмолвно опускаются на землю. Элоди и Элли я уже высадила. По дороге с вечеринки все молчали. Элоди откинулась на спинку сиденья, притворяясь, будто спит, но в какой-то момент я посмотрела в зеркало заднего вида и уловила блеск ее глаз, наблюдающих за мной.
— О господи. Ну и ночка. — Линдси прислоняется лбом к стеклу. — Дурдом, правда? В жизни бы не подумала… Нет, у нее, конечно, не хватало винтиков, но я даже не догадывалась, что она может… — Подруга ежится и бросает взгляд на меня. — И ты была там.
Когда приехали полиция и «скорая помощь», а за ними через лес потянулись гости с вечеринки, притихшие, неожиданно трезвые, влекомые звуком сирен, словно мотыльки к огню, я все еще стояла на обочине дороги. Меня даже допросила женщина-полицейский с большой родинкой на самом кончике подбородка. Ее родинка маячила передо мной, как одинокая путеводная звезда в темном небе.
«Она принимала алкоголь?»
«Нет».
«Она принимала что-то еще? Не бойся, будь честной».
«Нет, насколько мне известно».
Линдси облизывает губы, шевелит руками на коленях.
— И она… ничего не сказала? Не объяснила?
О том же спросила и женщина-полицейский: последний вопрос, возможно, единственный значимый. «Она что-то сказала тебе? У тебя есть предположения, как она себя чувствовала, какие мысли у нее были?»
«По-моему, она ничего не чувствовала».
— Не уверена, что смогу объяснить, — отвечаю я Линдси.
Однако подруга не унимается.
— Но у нее наверняка были проблемы. Неприятности дома. Ни с того ни с сего так не поступают.
Мне вспоминается холодный, темный дом Джулиет, отсветы телевизионного экрана, ползущие по стенам, незнакомая пара в серебряной фоторамке.
— Возможно. — Я смотрю на Линдси, но она упорно отводит глаза. — Наверное, мы никогда уже не узнаем.
Внутреннее опустошение настолько глубоко, что перестает казаться опустошением и начинает казаться облегчением. Так вот что ощущаешь, когда тебя уносит волна. Вот что ощущаешь в тот миг, когда тонкая темная полоска берега скрывается за горизонтом и ты переворачиваешься на спину, созерцая только звезды, небо и воду, которые смыкаются вокруг, словно объятия. Когда раскидываешь руки и думаешь: «Ну и ладно».
— Спасибо, что подбросила. — Линдси берется за ручку дверцы, но не выходит. — Уверена, что справишься?
— Справлюсь.
Я любуюсь ажурными снежинками, летящими под углом. Снег словно течет, вздымается и опадает мощной волной, окутывая мир мерцанием. Красиво. Но в голове лишь одно: это первая из многих вещей, которых Джулиет никогда не увидит.
Линдси грызет ноготь, хотя всегда утверждала, что избавилась от этой привычки в третьем классе. В гараже вспыхнул автоматический свет, и ее лицо сокрыто во мраке.
— Линдси?
Она подпрыгивает, будто мы много часов молчали и она поражена, что я все еще в машине.
— Помнишь тот случай в «Розалитас»? После твоего возвращения из Нью-Йорка? Когда я вломилась к тебе в туалет?
Повернувшись, она напряженно на меня смотрит. Ее глаза еще темнее, чем лицо, два пятна абсолютной черноты.
— Это точно был единственный раз? — спрашиваю я.
Она медлит всего секунду и едва шепчет:
— Ну конечно.
Мне ясно, что она лжет. Теперь я понимаю: Линдси вовсе не бесстрашна. Она до смерти боится. Боится одного: люди узнают, что она всю жизнь врет и жульничает, притворяется, будто держит все в кулаке, хотя на самом деле барахтается точно так же, как мы. Линдси готова вцепиться в горло за один косой взгляд, словно мелкая цепная шавка из тех, что вечно лают и кусают воздух, пока цепь не сдавит шею.
Миллионы снежинок кружатся, вертятся и все вместе напоминают накатывающие белые волны. Неужели среди них действительно нет одинаковых?
— Джулиет поделилась со мной одной историей. — Я откидываюсь на подголовник и щурюсь, так что остается только белизна. — О походе герлскаутов. Когда вы учились в пятом классе… когда вы еще были подругами.
Линдси по-прежнему молчит, но я чувствую, что она слегка дрожит на соседнем кресле.
— По ее словам, на самом деле это ты… сама знаешь.
— И ты поверила ей? — быстро, но машинально, по инерции отзывается Линдси, как будто не надеется, что это поможет.
Я не обращаю внимания.
— Помнишь, как ее прозвали Мышкой-мокрушкой? — Открыв глаза, я смотрю на Линдси. — Зачем ты растрезвонила всем, что это она? В смысле, ладно, под влиянием момента, ты была напугана, смущена, но потом?.. Зачем ты распустила слух?
Подругу трясет еще больше, и секунду мне кажется, что она не ответит или солжет. Но она отвечает ровным, размеренным голосом, полным чего-то непривычного. Возможно, сожаления.
— Я думала, это ненадолго. — Судя по всему, она до сих пор удивлена, что ошибалась. — Думала, что рано или поздно она откроет всем правду. Постоит за себя, понимаешь? — Ее голос на мгновение осекается, в нем появляется истеричная нотка. — Почему она так и не постояла за себя? Ни разу. Она просто… просто принимала все как есть. Почему?
Много лет Линдси хранила свою тайну, своего двойника, который плакал по ночам и стирал описанные подушки — самый ужасный секрет, прошлое, которое пытаешься забыть.
И сколько раз я сама сидела в неловком молчании, опасаясь сказать или сделать что-нибудь не то, опасаясь, что глупая долговязая неудачница внутри меня, любительница верховой езды, поднимет голову и проглотит новую меня, словно змея еще живую жертву. Я убрала чемпионские кубки с полок, выбросила кресло-мешок, научилась одеваться и не есть горячее на обед, а самое главное, научилась держаться подальше от людей, которые тянули меня вниз, на законное место. Таких людей, как Джулиет Сиха. Таких, как Кент.
С трудом поднявшись, Линдси распахивает дверцу. Я вырубаю мотор, вылезаю из машины вместе с ней и кидаю ключи через крышу. Она ловит их одной рукой. Вспыхивают фары, и я оборачиваюсь, щурясь и вытягивая руку в сторону машины, стоящей за нашей.
— Две минуты.
Линдси кивает на Кента, который припарковался сзади и ждет, чтобы отвезти меня домой.
— Ты уверена, что справишься? В смысле, доберешься домой и вообще.
— Уверена.
Несмотря на все случившееся, мне становится жарко при мысли о том, что по дороге домой придется сидеть рядом с Кентом целых двенадцать минут. Хотя это неправильно — глубоко внутри я понимаю, что ничего не получится, у меня уже никогда и ни с кем ничего не получится.
Линдси открывает и закрывает рот. Очевидно, собирается спросить о Кенте, но передумывает. На тропинке к дому она медлит и оборачивается.
— Сэм?
— Да?
— Мне правда жаль. Очень жаль, что… так вышло.
Она хочет услышать, что все в порядке. Ей нужна эта фраза. Но я не могу. Вместо этого я тихо произношу:
— Люди все равно любили бы тебя, Линдз. — Я не добавляю «если бы ты перестала притворяться», но уверена, что она понимает. — Мы любили бы тебя, несмотря ни на что.
— Спасибо, — выдавливает она, сжимая кулаки.
Затем поворачивается и идет к дому. На мгновение в свете фонаря ее лицо кажется мокрым — от слез или от снега.
Кент наклоняется, открывает мне дверцу, и я забираюсь внутрь. Мы молча отъезжаем от дома Линдси и поворачиваем на главную дорогу. Он ведет медленно, осторожно, фары подсвечивают два конуса снега, руки спокойно лежат на руле. Мне так много нужно ему сказать, но я не могу заставить себя говорить. Я устала, у меня болит голова, и мне хочется просто наслаждаться тем, что наши руки разделяет всего несколько дюймов, что его машина пахнет корицей, что ради меня он включил печку на полную мощность. От этого меня клонит в сон, руки и ноги тяжелеют, словно мое тело живет своей собственной жизнью и трепещет, остро сознавая близость Кента.
Около моего дома он сбавляет скорость, и мы едва ползем; надеюсь, это потому, что он тоже не желает окончания поездки. Самый подходящий момент, чтобы время остановилось прямо здесь и сейчас, чтобы пространство разверзлось и исчезло, будто на краю черной дыры, чтобы время начало нарезать бесконечные петли и мы бы вечно пробирались сквозь снег. Но как бы медленно Кент ни ехал, машина движется вперед.
Вскоре слева возникает покосившийся указатель с названием моей улицы, затем появляются темные дома соседей, а вот и мой дом.
— Спасибо, что подбросил, — благодарю я.
В тот же миг он поворачивается ко мне с вопросом:
— Уверена, что справишься?
Мы оба нервно смеемся. Он отбрасывает челку со лба, но она тут же падает обратно, отчего у меня екает в животе.
— Не за что, — добавляет он. — Это честь для меня.