— Он-то готов — я не был готов.
— Трусишь? Я тоже трушу. Вот не люблю, когда ты летишь куда-нибудь на самолете. Но надо же бороться со своими пороками. А, Боря?
— Тебе смешки.
— Да, конечно. Мне смешки!
— Трусость не порок, трусость — естественная слабость человека, она-то и помогает человечеству, создает порог опасности. Представляешь, если бы все были смелые?!
— Что, опять здорово болит?
Борис Дмитриевич засмеялся:
— Научилась понимать. Болит. А операция… Не только трушу, но и ленюсь.
— Ну, ну! Сейчас пойдет демагогия. Позвони лучше Саше.
Борис Дмитриевич потер поясницу, потом почесал затылок, сделал много движений, выражающих и нерешительность и неуверенность, но все же пошел в другую комнату к телефону. Там он, придерживаясь руками за подлокотники, осторожно опустился в кресло. Зря он, конечно, сел в мягкое кресло, на жестком стуле ему было бы легче. Проворачивая диск телефона, он думал, как хорошо бы только кнопочки нажимать вместо этих сложных движений пальцем. Радикулит — все больно, от всего больно — хоть застынь.
— Алло! Александра Владимировича можно?.. Ты, Саша? Привет. Это я, Борис… Не поздно? Не спишь еще?.. Только приехал. Где гулял? Как же, и погулять надо… Почему не пришел? Да так что-то, лень было… Конечно, всегда оттягиваешь всякие неприятности… Ну-ну. Не надо уж так ругать лень. Ленивые люди более нравственны, они не суетятся, не хотят несбыточного или тяжело доступного, что не падает в руки само, не подсиживают никого, они порядочнее чаще, а стало быть, и счастливее чаще… Да какой же ты энергичный?.. Энергичные, конечно, опаснее, они все норовят вырвать из обычного течения что-то такое, что вокруг остальным не под силу… Ты не суетишься, а другие суетятся. Чуть пересуетился — глядишь, и подлость образовалась незаметно. Они вечно нынешним недовольны, потому и от счастья дальше… Конечно, шутки. Не буду же я в столь поздний час звонить, чтобы мы с тобой провещали друг другу какие-нибудь сверхчеловеческие мудрости… Точно, Сашенька. Пожалуй, пора пришла… Устал… Ага. Пора кончать, силы на исходе… Делать, конечно, и кончать с этим. Только вот как бы, Саш, чтоб поменьше времени тратить, а? Чтоб приехал — и сразу бы операция… Хорошо… Я все сделаю. Люда, возьми карандаш, пожалуйста. Записывай. Говори… Я знаю, но на всякий случай, для порядка… Хорошо, а ты дополнишь, если что забуду. Пиши, Люда. Анализы мочи и крови общие и на сахар, кардиограмму, грудную клетку. Еще что?.. Заключение терапевта? Будет… Да, группа крови и резус. Конечно. Это я забыл просто… Завтра все будет. Послезавтра? Уже?.. Хорошо. Часам к двум приду. Да?.. Договорились. До радостной встречи. Все дискуссии наши закончим у тебя в отделении.
3С утра Борис Дмитриевич приехал к себе в больницу, обошел своих тяжелых, послеоперационных больных, — все более или менее в порядке — по-настоящему тяжелых и не было, не было за последние дни очень уж больших операций. Неясностей после ночи тоже на этот раз никаких. Пошел к старшей сестре, сказал, что завтра не придет — ложится в больницу, и они занялись различными бумажными необходимостями: что-то надо подписать, что-то списать, оформить чье-то заявление, утвердить, попросить, не возразить.
Пришла лаборантка, взяла у него кровь. Анализ мочи написал на бланке «с потолка» — был бы документ. Потом сделал рентген грудной клетки, кардиограмму…
В операциях он сегодня не участвовал. Когда хирурги пришли из операционной, он прошелся по отделению с Евгением Петровичем, который будет его замещать.
В основном все нормально. В столовой был порядок, еду раздавали быстро, чисто, больные долго не задерживались, очереди у раздаточной небольшие — работали буфетчицы шустро. Коридор, палаты убраны.
Борис Дмитриевич бросил несколько неопределенных, формальных указаний: соблюдать порядок, не болтать лишнего больным, не оставлять много посетителей на ночь, только у тяжелых… Он прошел по отделению, как Петр I по новым улицам своего города. В конце концов, три-четыре недели не срок, ничего не испортится, не развалится.
Иногда он начинал думать, как и многие начальники, что без него все будет не так, что больные будут забыты, что операции будут делать только легкие, а сестры начнут заниматься больше собой, чем больными. Иногда же у него хватало интеллигентности иронизировать над подобными своими самодовольными думами. Небольшой щелчок в виде болезни будет ему, пожалуй, полезен. На самом деле, наверное, все будет идти так же хорошо, если было хорошо, или так же плохо в случае никудышной работы при нем. Впрочем, никому не дано объективно оценить собственную деятельность. Начальникам, подумал он, нередко свойственно придавать себе большее значение, чем оно есть на самом деле, и тогда они становятся маленькими самодержцами в своем маленьком регионе. Иногда это бывает незаметно, ненавязчиво, а иногда тяжело, давяще, тупо.
Борис Дмитриевич как человек думающий нередко замечал это и у себя, но успокаивал внутренний голос, что в общем-то так надо, иначе сам себя уважать не будешь, да и вокруг к тебе будут тоже относиться хуже, чем следует. Поэтому он перед уходом еще раз провел со своими докторами несколько нелепую беседу о том, что больные люди имеют особую психологию, а значит, надо быть временами с ними помягче, не позволять себе расслабляться, помнить, что, когда больному кажется, будто дела его плохи, врачи должны поговорить и показать, как оно есть на самом деле. И если надо, то можно и прикрикнуть: больные тоже должны понимать — здесь не санаторий, здесь прибежище печали, боли и скорби. И еще что-то он говорил такое же банальное и, как все банальное, абсолютно верное, но неправильное. Уж такова природа банальностей.
По-видимому, у него, уже создавалась другая психология, он уже слишком отключился от дела и, наверное, поэтому нес столь мудрые и дурные благоглупости.
К чести его надо сказать, что все это он думал сам про себя, хоть и после, по дороге в Сашину больницу. Он понимал, что слушали его вполуха и снисходительно: шеф болен, операция предстоит, пусть себе.
На всякий случай он сказал, что операция будет на следующей неделе.
4Наконец Борис Дмитриевич сидит со своими анализами в кабинете у Александра Владимировича.
— Давай анализы, Борис. Все тут?
— Я их тебе тут аккуратно сложил в конверт.
— Ну и напрасно, теперь вынимать надо. Та-ак. Это есть. И это есть. И это — все есть, все нормально. Сейчас заведем на тебя историю болезни. В приемный не ходи, мы по блату все здесь сделаем, на месте, а девочки сходят и оформят там.
— А мне что же, у тебя сидеть?
— Посиди. Сейчас придет анестезиолог, посмотрит. Может, у него какие другие идеи будут, может, еще что-то понадобится. И если все в порядке, то завтра тебя и махнем.
— Давай. Ты мне только расскажи, Что делать будете. Так, из академического любопытства.
Вошел доктор.
— Александр Владимирович, можно?
— Заходи, заходи, Толя.
— Вы меня вызывали?
— Ну, не так уж официально, но просил зайти, если свободен.
— Вот он я. Свободен.
— Во-первых, познакомьтесь. Это доктор, хирург, Борис Дмитриевич. Мается радикулитом. Завтра хотим его делать. Анатолий Петрович, анестезиолог. Буду просить его поработать над тобой завтра.
Церемония состоялась.
По своей обычной манере Борис Дмитриевич стал мысленно комментировать: «Рукопожатие! Кастрированные объятия. Зачем? Вполне достаточен кивок головой. Вполне уважительно. В рукопожатии есть что-то от смердов, плебейство какое-то, недоверие. Говорят, этим ты вроде бы показываешь, что ничего не таишь за пазухой. И объяснение под стать действию».
Не любил Борис Дмитриевич рукопожатий.
— Ну вот, обоим вам ситуация ясна. Работайте, ребята. Толя, посмотри его. Вот анализы все.
— А что делать будете, Александр Владимирович?
— Радикулит после травмы пятнадцать лет назад. По-видимому, разрыв межпозвоночных дисков. Под наркозом рентгеновский снимок с контрастом, и, если все подтвердится, проведем папаинизацию.
— А что это, Саша?
— Это вытяжка из дерева по имени папайя. Вкалывается в рваный диск, и он сморщивается, перестает давить на корешки. Накладываем гипс на месяц, и ты здоров, вплоть до любых самых современных танцев.
— Это как раз то, что мне позарез. Не болело бы!
— Толя, нам обязательно надо вставить его в завтрашнее расписание.
— Ладно, Александр Владимирович, будет сделано. Разрешите, Борис Дмитриевич, я вас посмотрю?
— Я в вашей воле.
— Вы раньше чем болели серьезным?
— Пару раз прихватывало сердце, но на кардиограмме все всегда было спокойно. Вот и сейчас, посмотрите, все нормально.
— Да. Вижу. Ладно. Давление никогда не поднималось?
— Нет. Бог миловал.
Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.
— Нет. Бог миловал.
Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.
Шел он в палату с совершенно новым для себя ощущением — он впервые проделывал этот путь в качестве больного. И то, что корпус был такой же, как и в его больнице, и отделение было точной копией его отделения, и коридор был точно такой же, и так же были справа холлы и большие палаты, а слева так же располагался пост сестры, подсобные комнаты и маленькие палаты, — как они у себя говорили, для «блатных больных», — все это создавало какое-то ирреальное чувство, какую-то призрачность, хотя уж куда реальнее, и для него — прежде всего. Сказывалась, наверное, метафизичность болезненного состояния. Необычность и даже полная противоположность его привычному положению создавали ощущение зыбкости времени. То ли оно изменилось, то ли ушло в другой мир, ему не знакомый, то ли его вообще нет. И вот это «нет времени», как язва мимолетности, возникшей в мозгу, выстраивало какое-то колыхание абсурдности. Не было времени! Мираж времени.
«Нет времени. Странное понятие. А ведь было же время, когда не было времени, когда оно еще не началось, когда, скажем, Вселенная еще не начала расширяться. Так было? Тогда неправомочны слова „когда“, „еще“, „было“ в этих моих мыслях. Интересно, что говорят физики… или они не говорят так, что „было время, когда его не было“. Они ж логичны. Опять сильно заболело. Все от нервов, так сказать».
Необычность и неузнаваемость ситуации в обычном и хорошо знакомом мире да вновь возникшая боль и привели Бориса Дмитриевича к столь странным размышлениям и ощущениям. Он шел в палату по, казалось бы, столь обычному, знакомому для него пути, а в голову лезли мысли столь новые и неожиданные для него… Но кто знает! Может, подобные мысли обычны, естественны для больного человека, идущего к своей операции.
Для Бориса Дмитриевича путь этот был нормален, обыден, когда он проходил его творцом, спасителем, активным началом всего вокруг происходящего. Обычно он раздумывал на этом пути, в таком же вот коридоре, о радостях, о горечи в жизни, о бытовых неприятностях и прелестях, о товарищах, близких, коллегах, о больных и здоровых, думал и о себе, думал обо всем.
Сейчас, он шел путем, проложенным кем-то, сейчас он был пассивным объектом чужих действии. И почему-то сейчас он думал не о себе. Боялся, что ли, думать о себе. Казалось, он думал о странностях, ирреальности, о времени, о непостижимом. Не о себе.
Не о себе?
Подумав о времени и о физиках, он стал думать о «черных дырах» Вселенной. О местах, куда уходит все, — свет, информация — и откуда ничего не может вернуться обратно: ни свет, ни информация — ничто. Он думал, что физики (впрочем, термин «физики» весьма неточен — это абстрактное определение мыслителей, позитивно и материально рассуждающих и оценивающих бытие) считают «черные дыры» входом, уходом, местом проникновении в другую Вселенную, откуда нет возврата, нет сведений. Уход в мир иной без обратной связи.
Не о себе?
Путь до палаты недолог, мгновенен. Он уже в палате. Три постели. Если бы он вошел в палату своего отделения, в голове мелькнуло бы слово «койка». Три койки. Три постели. Он третий человек в комнате. Третий больной в палате. Ему показали его место, его койку. У окна. Направо, тоже у окна, еще одно место, одна койка, один больной. С этой же стороны, ближе к дверям, еще один лежит на кровати. Между кроватями у окна стоит столик. В ногах тумбочки.
«Как у нас».
Все необходимое он положит в тумбочку — стакан, ложку, книги, лекарство какое-нибудь нужное ему, скажем нитроглицерин, хотя и не положено больному держать у себя свои лекарства. Это не разрешено. Мыслится так, что если срочно что-нибудь понадобится, больной должен успеть вызвать сестру, сказать ей, что болит, например, сердце, она сбегает на пост, возьмет нитроглицерин, быстро прибежит обратно и даст больному необходимое лекарство, окажет медицинскую помощь, полечит — и боли в сердце уйдут.
«Стол лучше отодвинуть к ногам, благо там место есть, а рядом с головой поставить тумбочку. И книги легко доставать тогда. Особенно когда буду ограничен в свободе, обездвижен».
Напротив, у окна, лежал юноша, мальчик с чуть пробивающимся волосяным покровом, то бишь с короткими волосами. Повязки не было, но под, так сказать, прической виднелся рубец в теменно-височной области справа. Это Борис Дмитриевич точно и четко подумал в терминах и выражениях своего прежнего врачебного бытия.
«Скорее всего травма. Еще узнаю. Прошло недели три, наверное. Во всяком случае, судя по его подвижности, мобильности да по отросшим волосам. Хорошо, что есть ходячий больной, — помощь будет хоть какая. Ходячий больной не рядовое явление в нейрохирургическом отделении».
Ближе к двери лежал мужчина в гипсовой повязке, закрывавшей ему грудь до половины, а насколько она распространялась вниз, не видно было из-за одеяла.
«Это или перелом и уже в гипсе, или мой радикулоколлега».
Борис Дмитриевич прошел к тумбочке, положил в нее свои атрибуты больного человека, которые еще вчера были принадлежностями полного сил, здорового, сносно функционирующего мужчины, — мыло, зубную щетку, пасту, бритву. Дома Борис Дмитриевич брился безопасной бритвой, но больничный устав — нельзя больному в палате иметь ножи, бритвы, ножницы и прочее оружие — решил не нарушать, даже невзирая на личные связи с начальством, и взял с собой электрическую бритву.
Пожалуй, это он лукавил. Может, неосознанно, подсознательно; может, не потому, что хотел быть законопослушным, а просто считал, что после операции удобнее будет бриться электрической, а не острой, пусть даже безопасной бритвой.
— Здравствуйте, я ваш новый коллега по болезни.
Мальчик заулыбался, поздоровался. Человек в гипсе сумрачно взглянул и что-то буркнул.
«Может быть, у него болит сейчас, а может, он вообще не словоохотливый. А может, он недоволен, что положили третьего больного, — знает, что по проекту эти палаты рассчитаны только на двоих».
Борис Дмитриевич разложил все, сел на кровать, посмотрел вокруг, потом лег сверху на одеяло, не снимая пижамы, потом взял книгу в руки, потом положил ее обратно, не успев открыть, потом решил пойти покурить и в конце концов пошел на другой этаж в общехирургическое отделение, где работал другой его товарищ. Не нейрохирург, а такая же обычная серая хирургическая лошадка, как и сам Борис Дмитриевич. Товарищ не должен был оперировать его, и с ним, наверное, поэтому легче будет найти общий язык, чем с будущим спасителем — Сашей. Они с Сашей сейчас были уж в очень разных состояниях, на очень разных уровнях, хоть и на одном этаже. Он пошел на свой уровень, хотя и на другой этаж, пошел к товарищу, хотя, если подумать, товарищ тоже был в положении здорового, лечащего, а Борис Дмитриевич в прямо противоположном. Но тому не надо было лечить Бориса, поэтому они были не так разобщены.
С такими мыслями, с такими надеждами Борис Дмитриевич пошел туда. С надеждой попасть в привычную обстановку.
Он и пошел по привычной обстановке, вышел на привычную лестничную площадку, где на дверях было написано: «Нейрохирургическое отделение». Спустившись на два привычных марша, прочел: «Урологическое отделение». За стеклянной дверью в холле был виден большой красивый стенд с обязательствами, где урологи обещали освоить какую-то новую операцию. Борис Дмитриевич мимоходом подумал, сколько сейчас лежит у них в отделении больных, пришедших на эту осваиваемую операцию, и радует ли их это еще не выполненное, вернее, выполняемое обязательство. Стал вспоминать такой же стенд у себя в отделении. Их привозят с фабрики, где специально делают такие доски. Тяжелая доска — вдвоем ее несли из канцелярии. Они у себя тоже осваивали новые операции. А что же будет в будущем? Где взять столько новых операций, чтобы осваивать каждый год? Может, и эта самая папаинизация — тоже осваиваемый метод, что-то раньше он про него не слыхал…
Еще привычных два марша вниз — гинекологическое отделение. И здесь за дверью в холле большой стенд. Борис Дмитриевич подумал, что гинекологическому отделению намного легче живется, чем всем остальным, — у них чисто всегда и порядка больше. Женщины вообще аккуратнее, они убирают сами и на врачей своих смотрят с почтением, обожанием и даже подобострастием. Быт этих отделений всегда разительно отличается от всех других в больницах. Им хорошо вывешивать такой стенд. Он опять посмотрел на него, где белыми буквами на красном написано: «Добьемся звания отделения высокой культуры».
Когда с радикулитом в пояснице ходишь по лестницам, чего, только не успеешь разглядеть, о чем только не подумаешь.
Наконец этаж, дверь, свое, родное, близкое: «Хирургическое отделение».
Миша, Михаил Николаевич, сидел у себя в кабинете, как всегда, не один. Радостными кликами коллеги приветствовали своего страдающего собрата. Они довольны, что у них появился собеседник, знакомый с их нуждами, живущий их же проблемами, но еще не знающий их последних новостей, сложности их необычной ситуации; они довольны, что пришел человек, которому многое могут рассказать, который сейчас проникнется их бедами, посочувствует и которому можно поплакаться. Они считают, что сейчас поведают ему особые, нигде больше, ни в одной больнице не встречаемые коллизии, как в неисповедимом человеческом самодовольстве уверены они, а он будет слушать, внимать их речам, идеям, басням и воспоминаниям.