— Известное дело хуже барщины: там хоть душу не тянули, а свою порцию по указанному месту получил и гуляй смело, — сказал кузнец, — а ведь это выматывает, выматывает, — сил никаких нет.
И он сделал движение выйти на двор, как бы желая освежиться.
— Выходить нельзя! — крикнул агитатор, посмотрев через головы на дверь.
— Тьфу, чтоб тебя! — сказал вернувшись кузнец.
— Да… уж дело до того доходит, что… не дают. Строго.
— Кто здесь беднейшие? — спросил агитатор, встав.
— Мы — беднейшие! — крикнул Андрюшка, схватив за рукав Котиху и Захара Алексеича, который споткнулся от неожиданности и уронил шапку.
Степанида тоже сунулась было наперед, но Иван Никитич, дернув ее сзади за полушубок, торопливым шопотом сказал:
— Куда тебя черти несут! Голову на плечах надоело носить?
Та испуганно оглянулась и, боясь, как бы не заметили от стола ее движения, быстро юркнула в толпу.
— Эти граждане заслуживают доверия? — спросил агитатор, указав на Андрюшку, Котиху и Захара Алексеича.
Андрюшка ястребом смотрел в глаза всем, быстро иеребегая с одного на другого. Захар Алексеич, стоя с шапкой в руке и с соломой в волосах, наивно переводил взгляд с собрания на агитатора, как бы ожидая своей участи и не зная в точности, что с ним сделают.
— Заслуживают… Ну, прямо не знаешь, куда податься.
— Значит, против их кандидатуры ничего не имеете?
— А черт их дери. Бери хоть себе на шею.
— Я те поговорю! — крикнул Андрюшка, — дали хаму свободу, а он уж обрадовался.
— Оставьте же ваши выражения, товарищ! — крикнул нетерпеливо агитатор, — вы мне работу срываете.
— Я тебе зубы–то почищу… — сказал уже кому–то шопотом Андрюшка, показав из–под полы кулак кому–то в сторону печки.
— Что–то, ай выбирать хотят? — спросил длинный Сидор.
— А ты только проснулся?..
— Требуются три лица, — сказал агитатор, — председатель, товарищ председателя и секретарь. Это будет президиум.
— Вот эта сволочь, Андрюшка, теперь нос задерет — беда!
— Вчера коров гонял, а нынче в председатели попал.
Андрюшка, презрительно сощурив глаза, только посматривал.
— А вы все грамотные? — спросил агитатор.
Наступило молчание.
Глаза всех жадно остановились на Андрюшке. Тот покраснел и молчал.
— Ай дверями обознался? — послышались насмешливые голоса:
И все вдруг почувствовали, что он сорвался. Агитатор остановился в нерешительности.
— Безграмотных нельзя, — сказал он.
Тогда все увидели, что лавочник протискался к столу и сказал:
— Этот человек достоин, а в грамоте я могу заменить, помогнуть.
— А кто он? — спросил агитатор у Андрюшки, доказав на лавочника.
— Чужого труда не эксплоатировал!.. — быстро проговорил Андрюшка, почувствовав надежду на спасение.
— Тогда его можно секретарем, — сказал агитатор.
Человек десять хотели было крикнуть, что он кулак, и уж подняли кверху руки, но сейчас же опустили при мысли, что не к чему соваться, когда не спрашивают, а то тот же лавочник ведь все равно не туда, так сюда пролезет и начнет гнуть потом. За лавочником вышел прасол.
— Глянь полезли! — сказал кто–то.
— А ты думал, — дремать будут? Не такие люди.
— Голосую, — сказал агитатор.
— Мать честная, сейчас пролезут, ей–богу пролезут! — говорили в толпе.
— Кто подает голос за Андрея Кирюхина?
Андрюшка, сжав кулак, ястребиным взглядом обежал всех, и всякий, с кем он встречался взглядом, поспешно поднимал руку.
— Единогласно.
— Иван Карпухин! — объявил агитатор. — Кто за него, прошу поднять руки.
— Попали! — сказал кто–то.
И все нехотя подняли руки.
Когда очередь дошла до кандидатуры Захара Алексеича, то он, поднимавший оба раза перед этим руку, поднял, ее и теперь.
— Куда ж ты, черт, тянешь! — крикнул Андрюшка, подскочив к нему и ударив его по поднятой руке, — уж сам себя выбираешь?
— Избран единогласно.
— Он заместо эксперта пойдет, — сказал Сенька.
— Лавочник–то пролез, сволочь!
— Присылают нового человека, нешто он знает. Головы…
— Округ пальца обвели, сукины дети.
— Вот так комитет бедноты! Чем черт не шутит.
— Самозащиту, говорит, вам из губернии предоставим. Ну не сукины дети?!
ТЯЖЕЛЫЙ СЕДОК
Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой–то очень полный человек в шубе с бобровым воротником.
Стоявшие на углу извозчики задергались и штуки три сразу подкатили к подъезду.
Первый был на маленькой мухортой лошаденке.
Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал:
— Что же это у тебя лошадь–то такая?
— А какой же ей еще быть?
— Такой… ведь это кошка, а не лошадь.
Извозчик утер нос рукавицей и сказал:
— Ничего… Она глядеть только, что кошка, а ежели ее разогнать, в самый раз будет.
И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил!
— Вот только дворники, дурацкие головы, все снег счищают. Чуть нападет снежку, как эта саранча налетит и опять все до мостовой сдерет. Вишь, вот, заскребло. Эй, Черт Степаныч, — крикнул он дворнику, который надсаживался, скалывая лед с мостовой, — что ж ты и дерешь до живого мяса?
— До какого это живого мяса?
— До такого… ездить–то по чем?
— А ты бы еще толще себе седоков–то выбирал. Вишь, черта какого отхватил. Нешто по этакой дороге можно таких возить! Ошалеть надо! Ведь это что, сукины дети, как лошадей мучают, — прибавил дворник, когда извозчик отъехал на некоторое расстояние, — мерин какой взвалился… Нет того, чтобы лошадь по себе выбрать… Сволочи!
— Извозчик, что вы не подадите заявление, чтобы снег до камней не счищали, — сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.
Извозчик в своем большом, не по его росту, синем кафтане и старой меховой шапке, мех которой торчал сосульками в разные стороны, точно его иссосали котята, каждую секунду дергал локтями, приподнимался и чмокал губами. Он некоторое время молчал, потом сказал:
— Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.
— А вы пробовали?
— Что ж пробовать–то?.. Теперь и ездить–то всего один месяц осталось.
— И в один месяц лошадь задрать можно.
— Когда седоки легкие, не задерешь.
Проходившие два парня, увидев толстого, сказали:
— Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали–жали их, а они опять, как ни в чем не бывало: то людей мучали, а теперь на лошадей навалились.
Извозчик повернулся к седоку и сказал:
— Все насчет вас.
— Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь.
— Да вы и на другом не доедете… Покамест на колесах ездил, все одни худощавые попадались, а как зима пришла, так и навалились одни туши, — проворчал он про себя.
— Спасибо, все–таки хоть меньше таких стало, — сказал один из парней, — а что если бы перевороту не было, всех бы лошадей вдрызг порезали. Вишь, надрывается, бедная. Ведь по делу — она должна на нем ехать, а тут он на нее забрался.
— Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.
Лошаденка, надрываясь, скребла по камням и на горке в узком месте совсем остановилась. На рельсах стоял испортившийся вагон трамвая, и проехать можно было только в одну лошадь.
— Ну, чего же там стал? — закричали, наехав задние.
Извозчик, привстав, настегивал лошаденку кнутом, она дергалась во все стороны и не могла свезти саней.
— Ах, мать честная… — сказал извозчик, поправив шапку, и, повернувшись, посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.
— Что ж ты сел–то? Ну тебя, братец, я слезу лучше, — сказал толстый человек.
— Постой, постой, сейчас сил наберется и стронется. Ведь вот племя–то проклятое. И снегу никакого нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него, окаянного, все печенки перевернулись!
— Что там стали–то? — кричали сзади, где уже набралась целая вереница саней. — Трамвай, что ли, дорогу загородил?
— Какой там трамвай, туша какая–то едет, лошадь прямо из сил выбивается, стронуть не может.
— Какая туша?
— Да седок очень тяжелый.
— Ах, сволочи!
— Эй, дядя, что ж ты угорел? — сказал, подойдя, милиционер.
— А что?
-- "А что?" — сажаешь–то таких по этакой дороге.
— А что ж мне с голоду, что ли, подохнуть, когда на меня все такие наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь–то окаянная!..
— Окаянная… а ты по себе бы дерево рубил. Видишь, какая дорога, а наваливаешь сверх меры. Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство животных.
— Что ж мне весы, что ли, с собой возить? — сказал угрюмо извозчик.
— Весы… а на глаз–то прикинуть не можешь? Ведь из него три человека выйдет. Движение–то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь–то?
— Я тут ни при чем, с седока спрашивайте.
— С седока… Пешком–то не могли оба пройти?
— А кто ж со мной поедет–то, если я буду всех пешком приглашать. Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку до Страстного рядом с санями пройтись? Выдумывать–то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.
— Они поступают на основании распоряжения, а ты должен сообразоваться, таких чертей не возить.
— Вот черт–то: сел посередке и запрудил все, — говорили сзади.
Около саней с толстым человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.
— Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.
— Ты бы снежку–то под него подсыпал, — крикнул кто–то дворнику, — ведь все равно стоишь, ничего не делаешь.
— Тут подсыплешь, а дальше опять камни. Что ж, я за ним по всей Москве с лопаткой и буду бегать?
— Таких на вес бы принимать. Да норму определить: как против нее пуд лишнего, так вдвое драть. А то ежели их по головке гладить, они так расплодятся, что все движение в городе остановят. Вишь, вон, сколько народу ждет, а он сидит, как будто не его дело, — говорили кругом. — У, сволочь… Прямо все сердце переворачивается.
— Э, ну тебя к свиньям, — сказал толстый человек, вылез из саней и, сунув извозчику рублевку, пошел пешком.
Лошадь сразу тронулась. Движение возобновилось.
— Вот все дело и было в нем, а дворники тут ни при чем, — сказал милиционер.
— Что это тут было–то, — спрашивали задние, поравнявшись с толпой, которая все еще стояла и смотрела вслед толстому человеку.
— Что было… вон черт пошел! Как сел поперек дороги, так и запрудил все.
— По такой дороге всех людей на зиму взвешивать бы надо. Как больше, скажем, пяти пудов, так из Москвы к чертовой матери.
ЗАГАДКА
В пригородной слободе был праздник, и народ толпился на улице.
Вдруг кто–то закричал:
— Глядите, что делается–то!
Все бросились к крайнему сараю и увидели, что на лугу, около лесочка, с остервенением возятся два человека. Они то падали, то вскакивали на ноги и били друг друга, причем один кричал, а другой бил молча. Видимо, один нападал на другого.
— Что за притча? — сказал кто–то, — кто бы это мог быть?
— Один, кажись, наш, Андрон Евстигнеев как будто.
— Да, похоже. Он, он, так и есть. Его шапка. Вон сшиб и шапку, — крикнула молодка в розовой кофте.
— Подрались, знать, за что–то.
— Пойтить разнять, что ли?
— Сами справятся, что ж лезть–то, может, он его за дело учит.
— Ежели это Андрон, то должно за дело, он чтой–то вчерась свеклу продавал, да, кажись, гнилой навалил.
— Вот народ–то пошел, — сказала старушка в беленьком платочке, тоже смотревшая на дерущихся, — из–за свеклы грех на душу берет да еще по горбу попало, а там, глядишь, морду раскровянит.
— Морду–то ничего, а вот как двух ребер недосчитаешься, это дело хуже. Погляди, пожалуйста, как лупит! — отозвался пожилой мужичок, присаживаясь на бревно и закуривая папироску.
— У нас в прошлом годе так–то подрались двое на кулачки, так у одного все передние зубы и вылетели, у другого почки отбиты. Так до сих пор согнувшись ходит. Семена Стрежнего сын.
— Знаем, рыженький такой.
— А то иной раз без глаза остаются, тоже хорошего мало.
— Ребятишки уж полетели.
— Это им первое удовольствие.
— Ведь убьет мужика, посмотри, пожалуйста, к берёзе его прижал!
— А что ж, и убьет. Нешто долго до греха? Человек же, когда озвереет, так себя не помнит, — сказал пожилой мужик, сидевший на бревне, — в прошедшем году как–то у нас двое в Семеновке подрались; ну, их розняли, когда уж увидели, что у одного глаз выбит. Так он с выбитым глазом еще догонять бросился того, да в обиде потом на всех, что розняли их. Он бы, видишь ли, ему показал, как глаз выбивать. А сам же кричал, народ созвал, вот не хуже этого… Вишь орет… словно поросенка режут.
— Кажись, это Андрон. Ну, значит, за дело учит.
Побежавшие на место происшествия ребятишки пробежали уже половину расстояния; один из них споткнулся на кочку и растянулся во весь рост, потом вскочил и опять побежал.
— Вот кто любит на драку–то смотреть, морду кровь себе разобьет, и уж добежит посмотреть!
— Сам, небось, сидишь, смотришь. А если б ноги были молодые, еще, глядишь, тоже побежал бы.
— Мне и отседова хорошо видно.
— Теперь чтой–то стало выводиться, а прежде, бывало, как масленица, так все идут на бой. Бывало, как зареченские с нашими сойдутся стенка на стенку, так сколько морд раскровянят — ужасти! Ноги ломали. Иной звереет, кол из горожи выдернет и пойдет крошить.
— Любили.
— Зато судов этих не знали! Посчитают друг другу ребра — и ладно. А теперь как чуть что — суд, милиционер…
— Да, теперь выводиться стало.
— Народ стал очень образованный; вишь, как праздник, так молодые все в город уехали — мячики там гоняют.
— Матушки, матушки, погляди, что делается!..
Вдруг все замерли: один из дравшихся упал на траву, а другой — что–то пошарив по его одежде и оглянувшись на подбегавших ребятишек, бросился в лес.
— Кажись, камнем по голове хватил…
Мальчишки, через минуту добежавшие до упавшего, окружили его и стали что–то кричать и махать руками; часть глядевших на драку бросили грызть подсолнухи и со всех ног кинулись на место происшествия, остальные же — тревожно переглянувшись, тоже пошли поспешным шагом.
— Долго ли до греха… хорошо, если без памяти лежит, а как, если вовсе мертвый? — говорили разные голоса шедших торопливым шагом людей.
— Убили! Человека убили! — кричали ребятишки испуганными голосами.
Убитый лежал, раскинув широко руки, с проломленной головой.
Он оказался ограбленным, так как у него был выворочен карман и сорваны часы, от цепочки которых осталось в петле пиджака только колечко.
И кстати тут увидели, что это совсем не Андрон, а неизвестный мужчина, очевидно, шедший к перевозу на реку. Убийство было, несомненно, совершено с целью грабежа.
Около убитого уже толпился сбежавшийся со всех концов народ. От слободы бежали еще и еще, как бегут при звуке набата на пожар.
— Ясное дело, что бандит, — говорили в толпе, — подкараулил в лесу и наскочил.
— Когда ж он убил–то? — спрашивали вновь подбегавшие со стороны другой деревни.
— Да вот сейчас только, при нас, — сказала молодка в розовой кофте. — Мы вон там на горочке все сидели.
— И мужики были?
— А как же, и мужики все были. Долго справиться не мог, мужик–то здоровый, должно, был. Уж потом, знать, камнем пригадал ему голову разворотить.
— Что ж на помощь–то не побегли? — спросила старушка, запыхавшаяся от бега.
— Да ведь кто ж его знал–то… Мы думали, что драка какая, или за дело учит. Нешто угадаешь! А мы долго смотрели, мужик–то здоровый был, долго не сдавался.
— Ах, ты господи, ну, как тут жить, когда людей прямо на глазах убивают.
— Ни закона не боятся, — ничего.
— Небось, дети остались…
— А главное дело — не боялся, на глазах у всех бил, — сказала опять молодка в розовой кофте: — мы всей деревней почесть стояли, он и внимания не обратил.
— Да… это уж последнее дело, — сказал, покачав головой, мужичок в поддевке. — Ну я понимаю — ночью, уж если, скажем, такой отъявленный человек, что ему ничего не стоит душу загубить, а то ведь днем, на виду у всех не побоялся!
— Вон милиционер идет.
— Когда совершено убийство? — спросил милиционер, оглядывая собравшуюся вокруг трупа толпу.
— Да вот сейчас только, — сказало несколько голосов.
— А кто–нибудь видел?
— Да все видели, — отозвалось опять несколько голосов, — при нас же и дело было.
— А почему не воспрепятствовали?
— А кто ж его знал, что он убить хочет. Мы думали, он просто бьет его. Может, за дело учит.
— Мы думали это насчет свеклы, — сказал чей–то голос.
— А он просил помощи?
— Как же, кричал здорово.
— Ну, и что же вы?
— А какая драка без крику бывает?
Милиционер некоторое время о чем–то думал.
— А вы где же были–то? — спросил он наконец.
— Да вон на горочке все сидели, — сказала молодка в розовой кофте.
— Упокой, господи, душу его, — сказала старушка, перекрестившись.
Милиционер вынул книгу и карандаш, потом присел на корточки и стал писать протокол.
— Убийство с целью грабежа? — спросил он, не поднимая головы.
— С целью, — сказало несколько голосов.
— При свидетелях?
— При свидетелях.
— Кто именно? — спрашивал милиционер, глядя вниз и держа карандаш наготове.
— Почесть вся деревня была, — отозвалось несколько голосов.
— Убийца скрылся?
— Скрылся.
— Тоже на глазах у всех?
— На глазах. Вот сюда, в лесок побежал.
Милиционер перевел взгляд в сторону леса и опять стал писать.
— Да это уж каким головорезом надо быть, чтобы на глазах всей деревни человека зарезать, — сказал кто–то.
— Теперь не найдешь!
— Где ж теперь найтить. Лови ветра в чистом поле.
— Что же, он долго его бил? — спросил милиционер, кончив писать.
— Долго. С четверть часа возился. Мужик очень здоровый был.
— Ну, ладно, двое останутся при мертвом теле, а остальные расходитесь.
Все стали расходиться, оглядываясь на труп. Шедшая сзади всех старушка покачала головой и сказала: