I. Ну, вот что: я сейчас буду протокол писать, так чтобы у меня не врать, меня не проведешь, я, брат, тоже рыболов.
II. О?!! (Крестится). Наконец–то на своего брата попал. А то, верите ли, господин, бывало судишься, так это не судьи, а дрянь одна; ему говоришь про выползка, а он тебе не понимает, что такое есть выползок. Так это не судья по–нашему, а просто дрянь. У вас–то на выползков ловят тут?
I. (Пишет). Ловят… А вы, значит, и еще судились кроме гайки?
II. Скрозь. И все из–за рыбы. Сколько я из–за нее потерпел, — перечесть невозможно. За кольцо судился, на станции вывернул (лески очень хорошо отцепляет). Потом за капусту. Ночью после дождя пошел к соседу в огород за выползками, да капусту потолок. Месяц опять отсидел. А все почему? Потому, что судьи в своем деле ни аза не понимают. Вы вот, как рыболов, все рассудите, а они что?
I. Один, братец ты мой, вред от тебя. Какой же ты гражданин, скажи на милость! Революция была, все кверху тормашками перевернулось, а ты, как сидел на своей рыбе, так и сидишь. В революции–то участия не принимал, небось?
II. Я тут лодку делал…
I. Опять глупость. Какой ты деревни?
II. Запишите Климовой, как раз супротив коровьего перехода. (Судья пишет). А у вас–то тут рыбка есть?.. (Молчание).
I. Вот ты по своей глупости делаешь черт знает что, а теперь приходится возиться с тобой, протокол писать. А это выходит по статье, не совсем для тебя приятной…
II… Уж вы смотрите так, как… Ох, и половились же мы в прошедчем году. Вот, братец ты мой, рыба шла, откуда что бралось!
I. Да подожди ты… (Говорит про себя). На месяц придется…
II. Чегой–то? (Молчание). Вы–то, что тут — на выползка или на простого червяка ловите?
I. Когда ты, наконец, угомонишься? Революцию проспал, обществу от тебя пользы — никакой, капусту чужую топчешь, гайки отвинчиваешь…
II. Да что вы все об гайке об этой!
I. Неужели тебе никогда в голову не приходило бросить это занятие, ведь сколько ты из–за него терпишь…
II. Придираются очень… Ведь из–за этой гайки чего только не наплели на меня: и злой умысел и кража. А там никакой кражи не было, не хуже этого… как его, бутера. Господа ловят — ничего, на пуколках разъезжают, а как мужичок себе полез, так не ндравится. Мне почесть все судьи говорили: брось да брось. Вот и вы тоже. Что ж, я много наловлю? Рыбы–то, слава тебе, господи, на всех хватит. Рыбу жалко, вот и придираются. Конешно, ежели сам рыболов, вот и завидки и берут.
I. Вот что, приятель, твое дело плохо; ты рецидивист…
II. К‑как?..
I. Рецидивист. Упорное расхищение народного достояния. Гайка там, капуста и прочее.
II. Так, так… Гайка эта, значит, теперь на всю жизнь пошла?
I. Да. А сейчас тебя придется отправить…
II. Опять сидеть?!
I. Опять. Иди в коридор, подожди там.
II. Покорно благодарю. Значит, нам одна линия: и при царе сидели и теперь сиди. Тоже рыболов… сволочь! Господи, когда ж это жить посвободнеет! (Уходит.)
НАСЛЕДСТВО
Поезд медленно взбирался на подъем. В стороне от полотна дороги виднелась усадьба с елками.
Посредине зеленой лужайки с бывшими когда–то цветниками возвышалась груда битых кирпичей и мусора. А по сторонам стояли с раскрытыми крышами амбары и сараи, с сорванными с петель дверями и воротами.
— Вон они, умные головы, что тут наработали, — сказал сидевший у окна вагона рабочий в теплом пиджаке и в шапке с наушниками. — Заместо того, чтобы народное добро сберечь, они по ветру его пустили.
— У нас тут везде так–то, — отозвался сидевший против него мужичок в полушубке, поминутно почесывавший то плечо, то под мышкой. — Я сторожем в саду был у нашего помещика, — вроде как садовник, — так все по бревну растащили. Дом был громадный, полы эти, как их… паркетные были, а в сенцах пол мраморными плитками весь выстелен был. Так их ломали, эти плитки–то, да таскали домой. Через месяц на этом месте только куча кирпичей осталась, не хуже этого. Вот ей–богу.
— Ну, вот, — сказал рабочий, — от большого ума.
— Потом сторожем меня от обчества к усадьбе приставили от разграбления, — продолжал мужичок.
— Что ж ты, сторожем был, а у тебя только кирпичи остались?
— Одна проформа, — сказал мужичок, махнув рукой и посмотрев в окно. — Им говоришь, а они: "Мы, говорят, тебя поставили, значит, мы хозяева. А то, говорят, вовсе прогоним, если воровать мешать будешь". Ну, недели две всего и посторожил.
— А от кого сторожил–то? — спросил кто–то.
-- …От кого… А кто ее знает, от кого. Для порядка, — сказал мужичок. — Да мне и не платили ничего, только что сам утащишь, то и есть.
В это время вошел новый пассажир, малый в картузе с острыми краями и с причудливой тросточкой, так что все сначала посмотрели на тросточку, а потом уже на него.
— Можно сказать, в наследство богатство досталось, — сказал рабочий, бросив взгляд на тросточку, — и ежели бы люди с разумом да с образованием, так тут бы каких делов наделать можно. Небось, сами в свиных закутках живете, а какой домино своротили ни за что.
— Я тут ни при чем, — сказал мужичок, — я брал, что без лому. И другие бы ничего. А тут в соседней деревне, как стали тащить, поневоле себе… Там целыми возами возили.
— Целыми возами! — сказал старичок из мещан в пиджаке и с толстым шарфом на шее, придвинувшись поближе к говорившим.
— Умные головы… — сказал опять рабочий, угрюмо глядя в окно, — заместо того, чтобы с пользой употребить, они его по бревну…
— Покамест ты их с пользой–то будешь употреблять, от них щепки не останется, — сказало дружно несколько голосов.
— Нешто можно, время горячее, — отозвался старичок с шарфом.
— Сначала захвати, а потом будет что с пользой употребить, — сказал еще голос невидимого пассажира откуда–то сверху. Очевидно, он лежал на самой верхней полке и, свесив оттуда голову вниз, слушал, что говорят.
— У нас тоже иные умники так–то вот говорили, все ждали, не трогали, а на поверку остались без всего, — сказал мужичок в полушубке.
— Это что там говорить. Бобы–то разводить всякий…
Рабочий, на которого напали со всех сторон, казалось, был сконфужен и некоторое время не находил, что сказать. Потом вдруг обернулся к мужичку, который в это время свертывал папироску, положив на колени кисет с махорчиками по углам, и спросил его в упор:
— К какой партии принадлежите?..
Все замерли, повернувшись к мужичку и ожидая, что он скажет.
— Социалисты мы… ну? — ответил мужичок, глядя прямо в глаза рабочему, как будто он был готов сколько угодно выдержать вопросов.
— Социалисты… Нешто социалисты так должны поступать?
— А как же еще?
— Как… — угрюмо отозвался рабочий, — чтобы всем досталось, вот как.
— Кто не зевал, тем и досталось. Нешто мы запрещали. Я вон сторожем был и то ни слова никому. Вот кабы мы сами воровали, а другим не давали, вот бы тогда другое дело.
— Тогда б вы вовсе жулики были.
— А теперь кто?
— А черт вас знает.
— То–то вот и оно–то.
— Без обозначенья остались… — заметил старичок с шарфом, с улыбкой слушавший разговор.
— Без обозначенья, зато с добром, — сказал сторож, сматывая кисет и держа свернутую папироску в зубах.
— С каким добром?
— С хлебом, с каким же больше… А вон у нашего барина в саду куклы белые какие–то были, так их, конечно…
— Толку мало…
— Мы тоже так–то, — сказал парень с тросточкой, — когда своего разбирали, так думали — конца добру не будет: и хлеба, и всего, а как пошли, так, окромя цветочков, да картинок, да финтифлюшек разных, ни черта и нету.
— Не понимаешь ни черта, — вот и нету, — сказал рабочий.
— Да чего ж тут понимать, — сказал парень, — кабы люди делом занимались, а то он все баб срисовывал.
— А куклы белые были? — спросил сторож.
— Были.
— Ну, вот, до старости дожили, а на уме все куклы.
— Вот так наследство досталось! — сказал старичок с шарфом, засмеявшись.
— Кто век свой не работает, от того много не останется.
— Цветочки да картинки получай. А тут хлеба нету.
— Мы этими картинками и так уж горшки, накрываем.
— Больше их и некуда.
— Опять же цветы эти… Вот себе только тросточку и сделал, — сказал парень.
Все посмотрели на тросточку.
— Из какого дерева? — спросил сторож, взяв в руки тросточку и осматривая ее.
— А чума ее знает. Высоченное какое–то стояло, листья в целый пирог… Это уж я из сучка сделал.
— Только всего и наследства получил? — спросил веселый старичок с шарфом.
— Наследство хорошее… — отозвалось несколько насмешливых голосов.
— Пойди поищи охотника, может, и тросточку твою купит. У них есть такие. Они всякую чепуховину покупают, ездят тут.
— Есть, есть, — сказал парень, — к нам приезжали, все кукол этих спрашивали, а мы им всем почесть носы поотбивали.
— И без носу возьмут.
— Что трудовому народу даром не нужно, они еще деньги хорошие заплатят.
— Очень просто. К нам все приезжали уж от начальства из Москвы, картины искали. А у нас только от них одни рамы остались, хорошие рамы были.
— Есть, есть, — сказал парень, — к нам приезжали, все кукол этих спрашивали, а мы им всем почесть носы поотбивали.
— И без носу возьмут.
— Что трудовому народу даром не нужно, они еще деньги хорошие заплатят.
— Очень просто. К нам все приезжали уж от начальства из Москвы, картины искали. А у нас только от них одни рамы остались, хорошие рамы были.
— Со стеклами?
— Стекла–то мы раньше выбили.
— Да… наследство…
Поезд остановился. Вошел еще пассажир, высокий худой мужик в старом оборванном лохматом полушубке с мешком на спине, под тяжестью которого он сгибался.
Все молча посмотрели на него.
Он, ни на кого не глядя, искал глазами по полкам места, чтобы положить мешок, который, видимо, оттянул ему все плечи.
— Тяжелый мешок–то? — ласково сказал старичок с шарфом.
— Тяжелый, чума его задави, — сказал мужик и с досадой ткнул мешок на лавку, в угол, придавив его руками, чтобы он не валился.
Он ответил с такой досадой, с какой отвечает мачеха, у которой спрашивают про мальчика, думая, что это ее сын.
— Что в мешке–то? — спросил старичок.
— Книги… — неохотно ответил мужик. Он снял лохматую баранью шапку и почесал спутанные волосы, оглядывая вагон, как бы не зная, стоять ему тут или идти дальше искать места, где можно сесть.
Рабочий быстро взглянул на мешок. Сторож заметил его взгляд и, подмигнув соседу, спросил у мужика:
— Всем достались?
— Кто дурак был, тем и достались, — раздраженно ответил владелец мешка.
— Тоже наследство, значит? — спросил парень с тросточкой.
— Чего?
— Откедова, говорю, везешь?
— Вон, с экономии, — сказал недовольно мужик, ткнув корявым пальцем куда–то в угол через плечо.
Все помолчали.
— Что ж так плохо? Ничего не было больше–то?
— Быть–то было… Да мы схватились, когда умные люди все путное уж разобрали. Нам только одни книжки достались, отобрал какие потолще, да и сам не рад.
— А вам что надо–то было? — сказал парень с тросточкой.
— Хлеба искали…
— А куклы белые были? — спросил сторож.
— Были… — ответил угрюмо мужик.
— Значит, все, как полагается.
— Как человек умный, так он из всего пользу сделает, а как дурак — ему ни от чего проку не будет, — сказал долго молчавший рабочий, уже покинутый всеми.
— Пойди–ка вот, из этого пользу сделай, — сказал парень с тросточкой. Он достал из мешка самую толстую книгу, подержал ее на руке, как бы пробуя вес, покачал с усмешкой головой и развернул.
Все притихли и смотрели то на книгу, то на парня.
— Словарь ан…ан…глийский, — прочел он, — а дальше крючки какие–то. Тащи, брат, штука хорошая попалась.
— Горшки накрывать годится, — сказал с полки невидимый пассажир. — Это еще способней картинок.
— Куда, — тяжельше. Гнет тоже на творог хороший.
Мужик молча взял книгу, сунул ее в мешок и, наступая лаптями на ноги сидевших в проходе, пошел в своем прорванном кафтанишке обиженно искать другого места.
— Ай да наследник! — сказал ему парень вслед.
— Да, жили, жили целый век на трудовой шее, а пришел народ наследство получать — и нету ничего.
— Дураку никакое наследство в прок не пойдет, — сказал рабочий.
— А горшки–то накрывать зато есть чем, — сказал веселый парень.
Все засмеялись.
САМОЗАЩИТА
Стало ясно, что если так пойдет дело дальше, то все поплывет к богатым, а беднота как была драная, такой и останется.
И вот в одно из воскресений был получен приказ организовывать комитеты бедноты.
Но прошло еще пять воскресений, а комитета не организовывали. И когда кто–нибудь напоминал об этом, то лавочник и прасол кричали:
— Не надо нам бедноты! И так уж все охолостили. Коров помещичьих пропустили, сено тоже, хлеб тоже. Да еще начнет эта голь командовать. Не надо нам бедноты.
— Ага, не пондравилось! — говорили беднейшие.
— Еще бы им пондравится, — нахапали у всех, а теперь, глядишь, отчет давать придется.
Но время шло, а комитета не организовывали и только всем жаловались, что ихним богатеям, как черт наколдовал: все к ним переходит, и скотина и инвентарь помещичий.
Однажды рано утром приехали двое каких–то из губернии, и отдан был приказ всем явиться в волостной комитет.
Все пришли с испуганными лицами.
Коновал как вошел, так, не посмотревши даже на сидевших за столом президиума приезжих, сел на задней лавке спиной к ним и стал набивать трубку, ни на кого не глядя.
Старик Софрон стоял впереди, опершись грудью на палку, на которую он надел шапку, и неодобрительно посматривал из–под нависших седых бровей.
Только Андрюшка, растолкав всех, бойко прошел вперед к самому столу и, поигрывая снятым картузом, нетерпеливо оглядывал поверх голов собирающихся, как оглядывает в зале публику один из членов суда, прежде чем доложить председателю, что все готово и можно начинать.
Иван Никитич тоже протискивался поближе к столу, чтобы ничего не пропустить.
Вдруг все увидели лавочника и прасола, которые пришли оба в старых пиджаках с прорванными локтями.
— Ага, забеспокоились… — сказал кто–то.
Один из приехавших почесал в голове, как бы соображая что–то, и встал.
— Товарищи! — сказал он, — как у вас прошло распределение?
Никто ничего не понял.
— Как у вас обошлось с инвентарем, что от помещиков достался? — повторил приезжий более громко.
— Тем же концом повернулось… — проворчал кто–то сзади.
— Оно у бедных не держится… — сказал еще чей–то голос.
— Оно и не будет держаться, когда вы все действуете вразброд. Вам предлагали средство самозащиты. У вас комитет бедноты организован? Почему нет? Что же вы сами о себе не можете позаботиться? Предлагаю сейчас же приступить к организации.
Андрюшка, уже пробравшийся на возвышение и стоявший за спиной приезжего, смотрел на всех, перебегая глазами с одного лица на другое, как смотрит доказчик на обвиняемых, уличивший их в обмане и приведший их на следствие; Все молчали.
— Чего ж они молчат!? — Сами жаловались, а теперь и хвост прижали, — говорили вполголоса в толпе. И все оглядывались друг на друга.
— Пока не возьмете всего в свои руки, в руки бедноты, до тех пор ничего не будет, — сказал приезжий.
— Взяли уж… — проворчал коновал, который сам был не богат, но всегда держался установленных порядков и враждебно относился ко всяким новшествам. — Он взять–то возьмет, а сам ни уха ни рыла не понимает, все и идет кверху тормашками.
— Что?
— Ничего.
— Так я коротко предлагаю избрать комитет.
Все стояли в покорном молчании. К беднейшим принадлежали: Котиха, Захар Алексеич, Афоня, длинный Сидор, Степанида.
Все они были здесь налицо. И все молчали, как будто то, о чем говорили, их касалось меньше всего.
— Коротко предлагаю — избрать комитет, — сказал приезжий.
Все озадаченно молчали, не зная, что они должны делать.
— Обдерут, сукины дети, — сказал торопливым шепотом Иван Никитич.
К нему испуганно все повернулись.
— Последние штаны снимут!
Все загудели, зашевелились, повертываясь спинами и затылками к столу и возбужденно разговаривая с соседями.
— Болотские выбрали, теперь они дерут с живого и с мертвого, — сказал негромко прасол. — Я ведь тебя не неволю корову мне продавать, а тогда насильно будут тащить.
— Не желаем! — крикнуло сразу десяток поспешных и испуганных голосов.
Андрюшка то взглядывал на приезжего, то на мужиков и делал какие–то неопределенные движения руками, как приехавший со становым на следствие урядник, видя нарушение порядка, только ждет знака начальника, чтобы схватить нарушителей порядка.
— Дозвольте я их успокою. Тише!! Черти неумытые!
— Товарищ, не выражайтесь.
— С ними иначе нельзя.
Приезжий вдруг решительно встал и сказал:
— Предупреждаю, что всякие проявления контрреволюционности будут караться беспощадно. А теперь я спрошу: вы свободный теперь народ, товарищи, или нет?
— Свободны… — сказало нерешительно несколько голосов, — а только не желаем, потому нас кто уж только не обувал…
— Молчите, когда с вами говорят, обалдуи сиволапые! — крикнул Андрюшка.
— Оставьте, товарищ, свои выражения.
— С ними иначе нельзя, товарищ, — ответил Андрюшка, — ежели этих остолопов не крыть, они никакой свободы не поймут,
— А раз свободный, — продолжал агитатор, — значит вы свободно можете организовать самозащиту против эксплоатации, а не дожидаться, когда к вам из губернии приедут и вас заставят ради вашей же пользы.
— Чудеса!.. то никогда об нашей пользе не заботились, а тут вдруг прихватило.
— Обдерут… — опять негромко сказал Иван Никитич.
— Ну что же молчите?
— Вот привязался–то, господи, батюшка, — сказал кто–то сзади.
— Хуже барщины. Как приедет какой стрикулист, так и гонят. И правда уж не хуже собак ученых: по звонку все бегаем.
— Известное дело хуже барщины: там хоть душу не тянули, а свою порцию по указанному месту получил и гуляй смело, — сказал кузнец, — а ведь это выматывает, выматывает, — сил никаких нет.