Я стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив нижнюю губу. Я хотел, чтобы меня увидела Ольга или сестры. Тщеславие распухало во мне, услужливое воображение явило восхищенное лицо моей подруги, а потом – гордых за меня родителей моих и сестер. Воображались возгласы приветствия какой-то толпы с берега, рисовались в мыслях героические поступки.
Тучу прожег безразмерный огненный бич; может, небесный пастух-великан гнал ее куда-то. В небе громко захрустело – мерещилось, внутри тучи стало что-то, проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг – оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба. Я сжался и покосился на берег: "Ой, мама!.. Далеко!" Колени задрожали и подломились.
По берегу поднялись бороды пыли. Деревья сначала сильно нагнулись, потом дернулись назад и гибельно забились. Где-то вскрикнула стая ворон. Черно-зеленая взлохмаченная волна кинулась на плот. Ангара судорожно морщилась и бурлила под тугим злым ветром.
Арап прекратил грести. Мы все переглянулись и, наверное, готовы были друг другу сказать, что не мешало бы вернуться. Синевский первым попытался направить плот к берегу. Но было уже поздно: стрежень втащил наше суденышко на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль.
Снова пронзил тучу огненный бич. Стал капать холодный дождь. Прошла минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот и нас, прижавшихся друг к другу, до боли в суставах вцепившихся руками в зыбкие, скользкие бревна.
Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая руками. Его голос, в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне.
Внезапно под плотом глухо проскребло, и нас вышвырнуло в воду. Мы врезались в релку. По моим мышцам щекочуще пробежал страх. Лишь некоторое время спустя я почувствовал, что вода ужасно холодная.
– Ма-ам! – пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух. Поймал взглядом товарищей – они протягивали мне руки, стоя по колено в воде. Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня.
К острову брели уныло и молчком. Дождь дробно припускал, творя сплошные водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб.
Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло:
– Мои брюки! – крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался.
– Упорхали они, Серега, – лыбился губастым, синеватым от холода лицом Арап, и все засмеялись, содрогаясь, похоже, только от озноба.
Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами.
– Ну и черт с ними, – стучал зубами я, но с трудом сдерживал слезы отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!"
Вскоре небо окрасилось в унылые грязновато-синие тона и выглядело сморщенным. Ветер разбойничал в кронах деревьев, сотрясал и вскосмачивал ветви. Мы тряслись в дырявом, наклонившемся под напором ветра шалаше, а кое-кто из нас всхлипывал. Сверху лило. Все было неприятно мокрым и скользким.
Саня – как мы потом узнали – побежал к деду за лодкой, но она оказалась прохудившейся. Сбегал в Елань за ключом от своей лодки, находившейся ниже острова километра на полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до крови.
Тяжело дыша, Саня резко всунул свое раскрасневшееся лицо в шалаш и выдохнул:
– У-у, ш-шпана!.. – И, по-мужски твердо ступая, направился к лодке. Мы молча поплелись следом.
Выглянуло закатное алое солнце. Всюду искрилось. Мир был свеж, чист, красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались.
Я долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня. Снова мечтал. Мечтал о простом и обычном: во что буду завтра играть с ребятами, что смастерю вместе с папкой, что подарю на день рождения Насте и маме. Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но все неприятное и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось, как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо запел под самым моим ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и, поцеловав обеих, стал засыпать под их тихое мурлыканье. Мне снилось, как я летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица, руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха.
7. ГРОЗА
Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай.
Метнулась в потемки мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.
Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на заводе.
Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее сузившиеся глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.
Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки.
– Ты, сестрица, извини, что все так получилось, – снял с лысой головы кепку дядя Петя. – Перебрал твой муженек. Не усмотрел я. – Мама сумрачно молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. – Привязались мужики после смены – сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший!
Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не смотреть в мамины глаза.
Очнулся и стал кашлять папка.
– Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? – тихо, на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. – О детях подумал бы, ирод.
Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны? – думал я, когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. – Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и весело?.." Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие трудные, совсем не детские вопросы.
Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет самой счастливой на свете, и отец бросит пить.
8. МОЯ ПОДРУГА
С Ольгой Синевской я общался много и охотно. Мне нравилось в ней все: и маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:
– Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! – Однако не могла побороть расцветавшую на ее лице улыбку.
Как-то раз гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме, и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, – говорили, дух старухи охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами зачастую обходили его стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, – там было пусто и сыро.
Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел: вдруг покойница покажется или черти. Видел твердость Ольги и бодрился – насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне мерещилось, доносился из дома.
Ольга предложила зайти в сени, – я притворился, будто не услышал. Она настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь – на нас дохнуло запахом плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.
– Пойдем отсюда, – неуверенно, тихо предложил я.
– Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же боишься.
Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.
– Я-а-а бою-усь? – пропел я и шагнул в комнату.
Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что она скрывала – скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна, только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.
Только-только я успокоился, только-только начал воображать, что смелый, как внезапно раздался ужасающий грохот и треск, и мне привиделось – что-то огромное кинулось на нас из мрака.
Я очутился на улице.
Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова. Ольги рядом не оказалось. В доме – тихо. Я громко, но тонким жалостливым голоском позвал:
– О-о-о-ольга.
– Ау! Что-о-о? Где ты? – спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка.
– Ау! Что-о-о? Где ты? – спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка.
– Что там?
– Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.
Кажется, никогда раньше и после я не испытывал столь мучительного чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от позора все равно не спрятаться.
Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся на Ольгу и нечаянно коснулся губами ее холодного носа, да так, что было похоже на поцелуй.
– А я маме скажу.
– Что?
– Ты меня поцеловал.
– Еще чего! Я ее поцеловал!
– Поцеловал, – настаивала Ольга, – и даже не говори, Сережка.
– Не целовал. Я что, совсем, что ли?
– Целовал.
– Нет.
– Да.
– Нет!
– Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!
Мы вышли на улицу. В синевато-радужных взлохмаченных облаках словно барахталось брызжущее ярким светом солнце. Мы с Ольгой увлеченно наступали на скопища тополиного пуха, поднимая его вверх, чихали и кашляли, и мир представлялся мягким, легким и радостным.
– Не целовал, – продолжал я играть роль упрямца.
– Целовал.
– Скажешь?
– Скажу.
– Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но – молчи.
– Не-ка.
– Что же хочешь?
– Ничего.
– Скажи – что? Не упрямься!
– Ни-че-го! Вот такушки.
– Так не бывает.
– Ладно, – наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по носу, – не скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал.
– Не целовал!
– Как хочешь. Скажу.
– Ладно, ладно. Целовал.
Ее глаза засверкали. Она улыбалась. "А что если по-правдашнему поцелую?" – подумал я. Но все же не отважился.
9. ИГРЫ, ИГРЫ, ИГРЫ
Мы играли в семью и изображали из себя: девочки – жен-хозяек, мы, мальчишки, – мужей-охотников. Разделились на три пары: Ольга и я, Настя и Арап, Лена и Олега.
Арап приволок с охоты большую корягу, которую он воображал убитым волком, завалился на ворох веток и показывал всем своим видом, что жутко устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул:
– А ну-ка, жена, сними сапоги!
– Что-что? – широко раскрылись глаза Насти. Она зардела и готова была заплакать. – Я тебе сейчас сниму! И не захочешь после.
– Да я же шутя говорю! Ишь, сразу раскричалась!
Настя отказалась быть его женой. Мы с трудом уговорили ее поиграть еще.
Утихомирились, сели за стол: девочки приготовили обед. Он состоял из комков глины – котлеты и пельмени, палок – колбаса и селедка, листьев и травы – что-то из овощей, камней – фрукты и орехи, кирпичей – хлеб. "Яства" девочки легко находили под ногами.
Ольга, ухаживая за мной, подкладывала мне самые большие лакомые куски и требовала, чтобы я все съел. Я притворялся очень довольным пищей, аппетитно причмокивал, держа деревяшку или кирпич около губ. Нас, мальчишек, игра смешила. Мы кривлялись и паясничали, как бы насмехаясь и над девочками, и друг над другом. Девочки, напротив, воспринимали игру как нечто серьезное и важное и становились весьма требовательными и взыскательными, словно бы не играли, а жили взрослой настоящей жизнью.
Лена открыла свой магазин, вовсю нахваливала товары. На прилавок выложила помятые кастрюли и чайники, дырявый ржавый таз, пустые консервные банки, тряпки и многое другое, извлеченное из кладовок и найденное в канаве. Мы принялись торговаться – бойко и шумно. Ольга остановила свой выбор на порванной собачьей шкуре и, похоже, только потому, что она была самым дорогим товаром в магазине Лены, – стоила аж триста стеклышек. Ольге, как я понял, захотелось пощеголять перед девочками, показать им, что может купить дорогостоящую вещь. Настя тоже намеревалась купить шкуру, и стала вместе с Арапом собирать стекла.
– Ольга, давай лучше купим чайник и кастрюлю, – робко предложил я. – Дешевле. Зачем тебе шкура? Она гнилая.
– Какой же ты! Тоска с тобой, – покосившись на проворно собиравших стекла Арапа и Настю, шепнула Ольга. – Хочу шкуру. Она мне нравится.
– Что же в ней может нравиться?
– Хочу шкуру! Вот такушки!
Мне пришлось смириться. Ожесточенно разбивал бутылки, банки, ползал по земле. Настю и Арапа мы опередили. Шкуру после игры Ольга выбросила, а у меня еще долго болели порезанные пальцы и натертые об землю колени.
Лена привела из дома Сашка и объявила, что он будет ее сыном. Она насильно уложила его на голую железную кровать и приказала спать. Олега собирался на охоту и захотел взять "сына" в помощники. Но Лена повелительно заявила, что ребенку нужно поспать. Оба были упрямы и не захотели друг другу уступить. Олега вырвал из ее рук Сашка и потянул за собой. Лена с трудом отняла его.
– Хочу на охотю! Пусти, Ленка-пенка! Ма-а-ма! – вырывался из рук сестры и сердито топал ногой брат.
Напугавшись пронзительного крика своего "сына", Лена, наконец, выпустила его. Сашок, задыхаясь от плача, убежал к маме, выбежавшей на его крик из дома.
– Ты во всем виноват, – сказала Лена Олеге, понимая, что ее должны отругать за брата. – Я маме все расскажу.
– Сказанула – я виноват! Не я, а ты. Вот тетя Аня тебе всы-ы-плет!
Они препирались и скандалили, сваливая вину друг на друга.
Мальчишки пошли на охоту. В конце нашей улицы находилось небольшое заросшее камышом и затянутое темно-зеленой тиной болотце, – к нему я и направился охотиться. Я был в полном боевом снаряжении – под индейца: на плече висел лук из тополя, за поясом торчало пять стрел, на бедре болтался деревянный пистолет с длинным дулом, за ухом белело большое петушиное перо, а на спине висел мешок. Ольга собрала мне в дорогу хлеба – два кирпичных обломка и пять котлет – из глины. Какой-то парень, увидев меня, спрятался за столб и оттуда тряс челюстью и коленками, показывая, как сильно меня боится. По улице я шествовал величаво, с задранной головой. Наверное, в те минуты я был самый гордый и тщеславный человек в Елани.
– Ага, вот и подходящие мишени!
Я нагнулся и побежал к невысокому щелястому забору, по ту сторону которого вспахивали грязными рылами картофельное поле два поросенка. Я присел на колено перед дырой, вставил в лук стрелу с присоской, натянул тетиву, но внезапно кто-то крепко схватил меня за ухо и приподнял.
– Ты чиво, фулиган, вытворяешь? Ишь, придумал, пакостник!
Я со страхом и мольбой заглянул в маленькие, как горошины, прищуренные глазки дяди Васи, хозяина поросят. Но тот сильнее, со злорадным удовольствием закрутил мое ухо.
– Д… дедушка, стрела ведь не боевая. Я больше не бу-у-уду. – От боли я стал подпрыгивать, словно меня поместили на раскаленные угли. – Я не по-правдашнему…
– Не по-правдашнему! А ежели угодил бы в глаз? Пойдем к твоему батьке: пущай он тебе пропишет по первое число.
Я рванулся и припустил от деда что было сил. Мое ухо горело. Спрятался в кустах. Увидел Арапа – он с перьями на голове, составлявшими корону, с двумя деревянными копьями в руках осторожно полз к бычку, который, помахивая хвостом, мирно пил воду из болота. Разрисованное сажей и мелом негритянское лицо Арапа было трудно узнать. От восторга я чуть было не закричал.
– Арап! – шепотом позвал я его, – давай вместе охотиться?
– Ползи, Серый Коготь, ко мне, но – тихо. Вон бизон, – шептал он в самое мое ухо, указывая взглядом на бычка. – Мы – индейцы племени ги-ги-ги. Его зажарим на костре. За мной, Серый Коготь! – Резко вскочил, с улюлюканьем кинулся к бычку. Я побежал за ним, издавая восторженный воинственный клич.
От удара копьем бычок подпрыгнул, остановил на нас свой удивленный взгляд. Удар второго копья заставил его грозно замычать. Он склонил голову и побежал на нас с очевидным намерением поддеть кого-нибудь своими маленькими рожками. Мы не на шутку струхнули. Опрометью скрылись в зарослях акации, но упали в глубокую канаву с колючими кустами засохшего шиповника.
– Придется в следующий раз зажарить, – морщился и потирал уколотые, поцарапанные ноги и руки Арап.
– Пусть подрастет: больше мяса будет, – осторожно, со стоном вытягивал я из рубашки колкий и цепкий стебель.
– Во у тебя, Серый, дырища на рубахе!
– Ерунда! – махнул я рукой и зачем-то посвистел. Однако, подумал: "Эх, влетит же мне от мамы!"
Потом мы сидели за столом со своими "женами" и пили разлитую в бутылки из-под вина воду, кричали, толкались и смеялись. Просто все еще продолжалось детство.
10. АКТРИСА-БЕЛОБРЫСА
– Сережка, вот так надо делать! Как ты понять не можешь? – говорила мне двенадцатилетняя сестра Лена, показывая, как, по ее мнению, следует поливать капусту.
– А я как? Ведь так же. Смотри лучше!
– Нет, не так. О-хо-хо, – вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза. – И что с тобой сделаешь? Какой ты противный ребенок, если только ты знал бы! Смотри внимательно, последний раз показываю.