Ох как поначалу взорвалось все внутри! Ох как захотелось собрать их всех в один свой железный кулак и сдавить посильнее, и давить, давить, не ослабевая хватки. Чтобы брызнуло, кровоточа, меж ее пальцев их надутое самомнение. Чтобы захлебнулись, подавились и поглотали обратно все свои желания и решения, не согласованные с нею. Чтобы схоронили на самом дне своих гнусных душ самые смелые амбицишки свои. Чтобы…
Никакого чтобы не вышло! Ничего вообще не вышло и не получилось! Не могли все, кто населял ее жизнь, ходить вечным строем вокруг нее, и любить, и желать ее по свистку даже из признательности, даже и из возможной любви к ней. Они все ведь тоже имели право на бунт. Они и взбунтовались. Только почему-то вдруг все сразу. И это было так больно!
Все она просмотрела, все пропустила, но не в них, а в себе. Не их стоило одергивать, а себя струнить. Не их следовало гнуть властной рукой, а хватать себя за волосы и таскать по жизни всей, как это делали с ней в этой комнате. Не над ними надо было измываться и подчинять, а усмирять свою гордыню.
Здесь с ней это проделали очень быстро и без особых усилий. Здесь ее усмирили, унизили, превратили в ничто, напомнив, что она так же, как и все, весьма и весьма уязвима. И уязвимость эта вдруг обнаружилась не в слабости ее духа, а в бессилии ее тела перед мощной грубой силой.
Тело ее вдруг напомнило о том, что боль может быть непереносимой и может заставить унизительно просить. Оно требовало к себе внимания изнурительным голодом, жаждой, естественными нуждами и снова заставляло унизительно клянчить.
Тело ее подвело, сведя на нет всю несгибаемость ее духа. И проделало это так мгновенно, что она даже не заметила, как был сведен до ничтожного минимума весь ее многолетний труд над собой.
Она ничтожна! Она ничтожна и ничем не лучше остальных! И выдающегося в ней нет совершенно ничего, кроме хорошей кожи, быстро заживляющей синяки и ссадины, крепких зубов, не ноющих после побоев, и густых волос, не желающих оставаться в чужих пальцах, когда ее за волосы таскали по полу.
Да, ее сломили очень быстро. Она не могла предположить, что станет так слезно просить и дрожать подбородком, который прежде держался параллельно уровню пола и даже чуть выше. Не могла предположить, что знает умоляющие слова. Не ожидала, что способна встать на колени.
Ничто человеческое оказалось не чуждо удачливой высокомерной красавице. Ничто, и даже унижение.
Но никто ее не услышал, никто не отпустил, никто не внял ее мольбам. В том мире, который открылся ей за порогом этой убогой квартиры, не было места уважению к ней как к личности. Здесь никого не интересовало ее положение, даже ее деньгами никто не интересовался, хотя она и предлагала. Царящий под этой крышей беспредел требовал ее исчезновения. Она была не нужна, вот в чем было все дело! Ни она, ни деньги ее. Она просто должна была исчезнуть. Вопрос – когда, пока оставался открытым. На него ей так и не ответили, хотя она всякий раз задавала его, как только срывали с ее губ липкую ленту.
– Не знаю, отстань! – кричали в ответ и били по щекам, бокам, ногам. – Будешь приставать, прямо сейчас вот…
Что именно намеревались сделать с ней прямо сейчас вот, тоже не озвучивалось. Ни разу не озвучивалось. И со временем она стала подозревать, что эти люди просто не знают, как с ней поступить.
Убить? Можно было бы, конечно, но слишком страшно, как ей объясняли. Слишком страшно даже для таких страшных людей, как эти двое. Они же не были убийцами и явно не торопились ими стать. Обстоятельства непреодолимой силы заставили их затащить ее сюда. Заставили связать, заклеить рот и истязать день за днем. А убивать? Нет, они ее не собирались убивать. Может, она как-нибудь напряжется и сама сдохнет, а?..
Издыхать в ее планы не входило, поэтому пытки продолжались. И самой страшной из них было сообщение о смерти Аллы. Господи, если бы она могла дотянуться головой до стены, она бы разбила себе ее непременно. Она бы билась, как та рыбина о лед, о стену, она выбила бы из себя жизнь, потому что та не нужна была ей более. Без них безо всех… Зачем?! Это же слишком больно – просто жить никому не нужной.
Потом она привыкла и к этой своей боли. И снова захотела жить. Не для того, чтобы мстить, нет. С этим, ей казалось, все кончено. Она никогда не станет прежней. Она изменилась. Жить ей захотелось просто для того, чтобы увидеть небо, солнце, которых раньше и не замечала совсем. Чтобы услышать чьи-то голоса, чьи-то еще, кроме этих двух, зловещих.
Пускай бы рядом с ней по улице плелся бродячий пес и слегка поскуливал и смотрел на нее с благодарностью, когда она швырнет ему кусок булки. Он не станет ее раздражать теперь, как бывало прежде, просто потому, что мог заляпать, встряхнувшись, край ее плаща. Пускай голуби воркуют на ее подоконнике, который облюбовали с полгода как. И их она гонять не станет. И сосед Анатолий пускай делает свой бесконечный ремонт и сверлит с утра по выходным, когда ей спать приспичит.
Она ко всему этому теперь готова. И она не станет это просто терпеть или исключать как раздражающий фактор, она станет со всем этим жить, во всем этом находить наслаждение.
Потому что только это и было самой настоящей жизнью, только это – чья-то еще жизнь рядом…
За окном вдруг поднялся сильный ветер. Он принялся с невероятной силой трепать перепончатые кленовые листья, будто намеревался выслужиться перед ускользающей осенью за прежнее бездействие. Будто боялся остаться без ее рекомендаций перед грядущей белоснежной суровницей. А ну как неспособным сочтут его, а ну как оставят его не у дел. Спишет все на глобальное потепление небесная канцелярия и заставит дремать до весны, до гремящих вод, которым без него уж точно никак не обойтись. Вот и приходилось бороться со старым кряжистым упрямцем, вцепившимся в свои пурпурные лацканы.
Марианна склонила голову набок, внимательно наблюдая за листьями. И даже загадала про себя: если сорвется с дерева хоть один лист, она умрет в этой квартире. Если нет, то она станет жить еще.
Досмотреть финал этой неравной схватки ей не удалось. В дверном замке противно заворочалось, следом раздался выученный до последней октавы скрип открываемой двери. Потом щелчок – дверь вернулась на место, снова замочный лязг и…
Потом мог раздаться топот сразу двух пар ног. Либо цоканье высоких каблуков. Эта женщина предпочитала высокие каблуки при любой погоде и при любых обстоятельствах. Либо шарканье мужских ботинок сорок третьего размера по старым стершимся половицам.
Размер откуда знает? Так великолепно рассмотреть смогла, когда эта нога, обутая в тот самый сорок третий, нависала для устрашения над ее головой.
Кто же решил покормить ее сегодня? Если придут вдвоем, станут бить. Так бывало всегда. Если поодиночке, то либо станут словесно издеваться – это она так делала, – либо станут сетовать на судьбу, преподнесшую такой сюрприз, попахивающий уголовкой, – это если он один придет.
Итак, кто?
– Не сдохла еще? – Из дверного проема на нее глянула пара дерзких надменных глаз. – Ну, ну! Сопротивляться решила? Толку-то! Я вот тебя кормить больше не стану, так и сдохнешь.
Есть Марианна не особенно хотела. За время, проведенное в заточении, чувство голода притупилось так же, как и чувство страха, и боль. Пить хотелось нещадно, это да. И еще в ванную залезть, полную плотной пахучей пены, и лежать потом в обжигающей воде, нежа исстрадавшееся тело. Душу-то ей теперь никогда не исцелить.
– Что?! – изменяя своим привычкам, женщина вцепилась ей в волосы и больно потянула. – Что смотришь на меня своими змеиными глазенками, а?! Сказать что-то хочешь?!
Марианна быстро закивала, хотя с чужими пальцами в собственных волосах говорить ей было очень сложно и больно.
Женская холеная рука с длинными ногтями вцепилась в край липкой ленты и с явным удовольствием с силой дернула.
Марианна тут же почувствовала во рту солоноватый привкус. Все ясно, лопнула начавшая подживать рана на губе. Это ее злыдня каблуком своим поранила, когда бесилась несколько дней назад.
– Чего надо, говори? Жрать не дам, я уже сказала!
Все же ударила по щеке, гадина, не удержалась. А еще ее – Марианну – монстром все считали. Попались бы в руки этому чудовищу, сравнили бы. Ее бы тогда точно избавлением от адских мук сочли.
– Пить дай, – просипела она и почувствовала, как кровь заструилась по подбородку. – И в туалет хочу!
– Гадь здесь! – фыркнула та ей в лицо. – Ты же гадина! Господи, ну за что мне все это, а?! За что мне такое наказание?!
Она отошла от нее к окну, загораживая собой старый клен. А жаль, кажется, схватка за стеклом достигла своего апогея. Кто – кого?..
– Вот скажи, – вдруг встрепенулась женщина, задумчиво ее разглядывающая. – Зачем ты мне?
– Не знаю, – мотнула головой Марианна, молчать было нельзя, ее молчание бесило, вызывало новый приступ гнева и обычно кончалось побоями.
– Вот! – указательный палец заплясал перед ее лицом. – И я о том же! Зачем ты мне?! Ты мне не нужна! Ты же никому теперь не нужна! И… И от тебя пора избавляться. Ты что, стонала сегодня ночью, да?! Признавайся, гадина, ты стонала?!
– Я? – Марианна удивилась и снова замотала головой. – Я не знаю. Может, во сне. Наяву не помню, чтобы это было. Почему я должна стонать?
– Я не знаю! Но соседка снизу утверждает, что в этой квартире кто-то ночами стонет. Ты… – Она снова пошла на нее медленно и твердо. Точно снова бить станет. – Ты нарочно это делаешь, да? Нарочно, чтобы привлечь к себе внимание, да?
– Клянусь, я не делала этого нарочно! – еле выдавила Марианна, получив носком острой туфли в живот. – Я не знаю… Не помню… Наверное, во сне, руки затекли. Вот и…
– Вот и! – передразнила ее женщина и задумалась на минуту. – Могла, конечно, и во сне стонать, тут не поспоришь. Поэтому… Поэтому… Поэтому я ему и говорю, что тебя пора отсюда убирать. Пока ты… Господи, вот что мне с тобой, дрянь такая, делать?! Что?!
– Отпусти, – кротко попросила Марианна, заранее зная, что не отпустит.
– Отпустить?! Ты че, дура совсем, да?! – Женщина издевательски расхохоталась. – Я же не самоубийца!
– А при чем тут это?
– Ты же сразу нас всех в тюрьму упечешь! Хоть и улик никаких у тебя не будет, фактов там всяких, но все равно нам сидеть.
– Клянусь! Нет! – выпалила с чувством Марианна.
Глупо было, конечно, надеяться, но она все равно надеялась. Даже у таких отъявленных отморозков, как эти двое, где-то на самом дне их подлых душ должно быть припрятано до случая сострадание. Может, это как раз тот самый случай, а?
– Не тот это случай! – лицо женщины неприятно скривилось, когда Марианне удалось договорить до конца. – Я быстрее бродячую кошку пожалею, чем тебя. Ты же чудовище, Марианна Степановна! Ты ужасное чудовище!
– Я дам денег!
– Засунь свои деньги знаешь куда?! – заорала женщина и снова ударила ее по щеке. – И вообще, если хочешь пить, то лучше заткнись! Я думать стану…
Марианна не выдержала и заплакала, поняв, что ее не пожалеют. Тысячу раз обещала себе, когда оставалась одна в этой квартире, что не станет больше плакать. И вот снова не выдержала.
Как, однако, слаба она стала, как беспомощна и немощна. Все же не права она была, думая, что сначала тело ее сломили, а потом уже пал дух. Все было не так, и она теперь это поняла.
Надо же, каким прозрением полон каждый ее тюремный день! Кто бы мог подумать, что стольким прописным истинам обучат ее здесь за такое небольшое, в сущности, время…
Так вот, тело-то ее все бы выдержало, если бы не был подточен ее дух. А подточен он был еще до заточения в эту квартиру. Да, это именно так!
Начал Ярослав, продолжила Тамара, добила ее дочь. А этим двоим и особых усилий прилагать не нужно, она уже наполовину мертва…
Ее мучительница думала или делала вид, что думает, не очень долго. Походила, нарочито цокая каблуками, по комнате минут пять, а то и того меньше. Смотрела на нее при этом достаточно странно, то один глаз прищурит, то второй, будто прицеливалась из невидимого оружия. Потом вздохнула, и глаза у нее при этом даже будто туманом заволокло, и говорит:
– Убью я все же тебя, Марианна Степановна.
– Скоро?
Зачем спросила? Что даст отсрочка, если ее не убьют прямо сейчас? Продлит мучительное ожидание, да и только.
– Уже скоро, – деловито кивнула та и все же сжалилась, сходила в кухню и принесла ей стакан воды. – На, пей. А то и правда сдохнешь тут, пока меня не будет, да завоняешь.
Ага, значит, время еще осталось! Значит, не сию минуту! Не через час и не вечером. А может, через день или даже два. А это время! Это очень много времени! И его достаточно будет для того, чтобы кто-нибудь ее спас.
Кто?! – тут же задохнулась от болезненного разочарования Марианна. Кто станет спасать ее? Для того чтобы спасать, ее должны прежде всего искать, а ее не ищут. И эти двое сообщили ей, что не ищут. Да и по логике вещей искать ее было некому. Ярослав – на которого имелась очень слабая надежда – сидел в тюрьме. Дочь – на которую надежда была бы чуть крепче – мертва. Больше ее искать некому. Остальным ее исчезновение было только на руку. И ничего, кроме радости, не вызовет. Так что…
– Я что хочу тебе сказать, Марианна Степановна. – Женщина присела перед ней на корточках и снова принялась ощупывать взглядом ее лицо. Сколько же раз это было тут, господи! – Ты помолись, пока меня не будет. Хорошо помолись, искренне покайся, потому что умрешь ты уже через три дня.
– Честно? – Голос звучал очень сипло, но достаточно храбро, за что она себя тут же похвалила.
– Честно, честно, не сомневайся. Разве я соврала тебе хоть раз?
Что правда, то правда, каждое свое слово эта сволочь подтверждала газетными публикациями, в основном желтоватого оттенка. Они захлебывались от желания перещеголять друг друга и выдвигали версию за версией. Подоплека трагической истории семейства Волиных была у всех разная. Кто во что был горазд, выбирая мотив для убийства ее дочери Аллы. И лишь в одном корреспонденты оказались солидарны: все как один обвинили в этой смерти ее – Марианну. Ревность ли, злоба на неразумное дитя, неосторожность бытовая послужили поводом для убийства, но, по их мнению, это она убила собственную дочь и потому теперь скрывается.
– Тебя никто, кроме милиции, не ищет, – ржал как полоумный ее тюремщик несколько дней назад, зачитывая ей очередную газетную статейку. – А как ищет у нас милиция, сама знаешь. Им труп можно на крышу машины запросто сбросить, они и то сделают вид, что не заметили. Пока в кабинет его не затащишь…
И снова принимался ржать, видимо, сочтя себя очень остроумным.
– Итак, через три дня поедешь с нами в одно место, там и умрешь. На все согласна? – уже перед уходом сподобилась поинтересоваться ее мучительница.
– А у меня имеется выбор? – усмехнулась расквашенными губами Марианна.
– Нет, но… – закатила глаза под лоб гадина, потом рассмеялась и тряхнула головой: – А ты ведь права! Выбора у тебя и в самом деле нет! Итак, три дня. Молись пока…
И ушла, не забыв снова залепить ей рот липкой лентой. Руки она ей сегодня так и не развязала и в туалет не сводила, приказав гадить под себя.
В комнате снова стало тихо. И что самое отвратительное – за окном стемнело, и рассмотреть теперь – сорвало с клена листья или нет, невозможно. А она ведь загадала! И у нее ведь есть целых три дня! Целых три дня, чтобы помочь себе, раз никто не желает ей помогать.
Ну, вот и снова, с чего начинала, к тому и вернулась – сама за себя она, и снова одна. С этого ее удачливая жизнь начиналась, ею и закончится…
Глава 21
– Игоре-ек! Игорек, ты спишь?
Ксюша тихонько толкнула в бок локтем своего парня, который как-то очень споро и ненавязчиво взял и поселил ее на своей жилплощади. Она даже оказать сопротивление не успела, у нее на это просто-напросто времени не оказалось.
Заехал за ней как-то на работу, потому что смена не его была, он утром только сменился, повез к ее дому, поднялся вместе с ней на этаж, вошел в квартиру и тут же начал вдруг лазать по ее шкафам и вытаскивать ее вещи, складывая их горкой на диване.
– Это что?! – опешила тогда Ксюша, широко и глупо улыбаясь.
– Это твои вещи, Ксюш. – Он тоже заулыбался, начиная складывать вещи в две большие сумки, извлеченные из-под кровати.
– Вижу, что мои вещи. – Она говорила с ним как с ребенком, вместо того чтобы начать выхватывать все из его рук и возвращать обратно на полки. – А что ты с ними делаешь?
– Я их собираю, – в том же ключе ответил ей Игорек и взвизгнул «молнией» на первой сумке, забив ее до отказа.
– Зачем? Для чего ты их собираешь, Игорь?! – Она забеспокоилась основательно, когда он вдруг для чего-то снял со стены фотографию Волиной и тоже сунул ее в сумку. – А это-то для чего?!
– Может, пригодится, – ответил он туманно, меланхолично пожав плечами. – А ты посмотри, Ксюш, ничего я не пропустил?
– Ты ничего не пропустил, кроме одного! – начала она закипать.
Бестолковое жонглирование ничего не значащими фразами вдруг ее разозлило. Да и Марианна Степановна терпеть не могла словоблудия. И ее от этого отучала.
– И чего я пропустил? – Игорек виновато шмыгнул носом. – Объяснить тебе, что я делаю? Правильнее, с какой целью?
– Именно!
– Объясняю: я собираю твои вещи, чтобы забрать их отсюда вместе с тобой, Ксюш.
– Куда забрать?!
– К себе! Ты же не хочешь, чтобы я сюда переехал. Да я и сам не смогу тут в окружении ее вещей. Неуютно как-то. А тебе у меня хорошо. Хорошо ведь, Ксюш? Только без дураков!
– Хорошо, – призналась она. – Мне у тебя очень хорошо, как у мамки. Тепло так, славно, аж мурлыкать хочется.
– Ну вот! Так что потопали без лишних анализов и возражений.
– Каких анализов? – не сразу поняла Ксюша и тут же снова вспомнила Волину, ох и дала бы она ей сейчас за бестолковость!