– Я ничем не могу тебе помочь, Руфь. Ты должна продать инструменты Джеху…
– Они понадобятся ему, когда он вернётся домой.
Геркулес, надув щеки, с шумом выпустил воздух:
– У меня есть в запасе пара монет. Заработал.
Поднявшись наверх, он прошёл к своему тюфяку.
– Как можно спать в такой суете? – простонал кто-то.
– Да закройте же эту чёртову дверь. А то лихорадка залетит, – добавил другой.
Геркулес, надев драные штаны, спустился вниз.
– Что ты слышал? – спросила Руфь.
– Веси и Питера Пойаса повесили…
– Это я знаю. Всем известно. Что ещё слышно?
Геркулес задумался.
– Белые напуганы, – произнёс он. – Они не знают, кто был за Веси, а кто – нет. Они боятся. Господин Лэнгстон спит, положив под подушку пистолет. Он сам говорил мне о пистолетах, поэтому я могу предупредить любого негра, который захочет его убить.
Он вдруг по-мальчишески улыбнулся:
– А я говорю: «Да никто из нас не собирается убивать господина Батлера. Мы всем довольны».
– Что ещё? – спросила Руфь.
– В работном доме допрашивали, кто с Веси заодно. Почти никто не проговорился. Веси ни слова не сказал. И Питер Пойас тоже, хотя его секли до тех пор, пока он сознание не потерял. Галла Джек всё выдал.
Ночь была сырой и жаркой. Запела какая-то ночная птица. Светлячки печально мигали во тьме.
– Может, их продадут, а не повесят, – проговорил Геркулес. – Господин Лэнгстон говорит, что вешать цветных – всё равно что вешать деньги.
– О чём они только думали? Уж точно не о Мартине. О своих жёнах и детях и не вспомнили. Никто из них не подумал.
– Ну, что до меня, я люблю лошадей, – пожал плечами Геркулес.
12 июля были повешены
Джек (Галла Джек) Причард и Мандей Гелл.
Руфь никак не могла решить, стоит ли надевать воскресные туфли. Простые туфельки для службы были так же непримечательны, как это воскресное утро, но…
Маленький деревянный крестик лучше снять. В эти дни Чарлстон – опасное место для чёрных христиан.
Многих белых стесняло, что их рабы – христиане. Да, они, конечно, хотели, чтобы те отказались от варварских суеверий, и, как сознательные протестанты, были убеждены, что каждый христианин должен уметь читать Библию, но грамотные негры представляли опасность.
Некоторые набожные плантаторы преодолели свои страхи, но большинство довольствовались чтением нотаций неграмотным. Излюбленными словами были написанные Св. Павлом: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу»[32].
Священники из Филадельфии, которые поддерживали церковь отца Брауна на Кау-элли, были (как писал «Чарлстонский курьер») «филантропами с открытым сердцем, белым духовенством, которые вселили в наших негров дух недовольства и протеста». Белые господа Низин вздохнули свободней, когда церковь на Кау-элли снесли.
В менее тревожные времена воскресные туфли и крестик Руфи говорили господам о способности к обучению. И хотя она не могла отмыть чёрную кожу, её страсть к чистоте доказывала желание это сделать. Она явилась к мистеру Батлеру в туго накрахмаленной белой блузке, на шею повязала клетчатый платок без единого пятнышка. Надела пышную юбку серо-коричневого цвета, но ноги остались босые. Привела с собой и Мартину – а вдруг это сыграет в её пользу? Господь смилостивится над ребёнком. У Руфи только и осталась надежда на милость Божью. Пусть Лэнгстона Батлера за всю жизнь не посетила ни одна милосердная мысль. Не важно, что БЫЛО! Имеет значение только то, что БУДЕТ!
Цветные не могут заступаться за своих, только свидетельствовать против. И хотя большинство заговорщиков хранили молчание, Галла Джек был не единственным, кто назвал имена, чтобы избежать виселицы.
Руфь ненавидела таких людей больше, чем судей, вот в чём она могла бы признаться! Она до блеска отмыла Мартину и заплела ей волосы в тугие косички. Белые склонны считать чернокожих в хорошей одежде дерзкими, но Мартина выглядела очаровательно. Белые могут до крови запороть чёрного мужчину, но его дитя вызывает у них восхищение.
Они ждали прямо на Митинг-стрит у парадной двери дома Батлеров. Мартина, присев на обочину, стала поучать свою тряпичную куклу, Глупышку. Ещё вчера Руфь услыхала, как Мартина предупреждала её: «Глупышка, веди себя хорошо! Плохих негров повесили!»
Утреннее солнце опаляло небо, но каменный тротуар хранил ночную прохладу. Слуги в домах переходили из комнаты в комнату на цыпочках, закрывая ставни на солнечной стороне и открывая на теневой только, чтобы впустить случайно залетевший ветерок. «Что белые будут без нас делать? – подумала Руфь. – Кто будет открывать и закрывать все эти ставни, если нас здесь не будет?»
Скоро он подойдёт. Он не опоздает. Дядя Лэнгстона, Миддлтон, всегда заставлял важных особ ждать, но его племянник должен прийти вовремя.
Руфь не знала, помнит ли он её, хотя часто бывала в их доме, принося обед Джеху. Лучше не думать о нём, а то сейчас потекут слёзы.
– Ля-ля-ля, – напевала Мартина своей кукле.
Внутри у Руфи всё высохло, превратилось в жёсткий комок.
Батлер появился так внезапно, словно он всю жизнь тут и стоял, на пороге.
В мгновение ока к Руфи вернулся страх.
– Мартина, – сказала она.
Дочка сунула палец в рот.
– Не забудь свою Глупышку.
На Батлере был старомодный сюртук и узкие серые брюки. Он посмотрел на часы.
Геркулес пообещал, что подойдёт через пять минут. Он поцеловал Руфь в лоб.
– Я натаскивал Валентина для гонок Жокейского клуба. С этой лошадью только мне под силу справиться. Господин Лэнгстон хочет выиграть у полковника Раванеля. Если не удастся, он посчитает, что я это сделал нарочно, но до гонок обещал не сечь. А если мы победим, тогда он забудет о кнуте. Разве что я для тебя что-нибудь сделаю. Тогда меня выпорют.
Он пожал плечами:
– У тебя есть пять минут, Руфь. Сделай всё, на что ты способна.
Когда Руфь подошла к Батлеру, Лэнгстон посмотрел сквозь неё, словно она была прозрачным стеклом.
– Господин Батлер! – выпалила она.
Он не ответил, и Руфь пролепетала:
– Господин Батлер, я Руфь, жена Джеху Глена. Вы, наверно, меня не помните, но я приносила Джеху обед, когда он занимался вашей чудесной гостиной. Господин Батлер, сегодня вы будете судить моего Джеху.
Его взгляд был холоден и бесстрастен, как у змеи. Он оглядел её с головы до ног. Нахмурился. Может, ему не понравились босые ноги Руфи?
– Джеху Глен – прекрасный муж, господин. Он отец малышки Мартины. Джеху старался быть хорошим, но этот Веси… этот Веси… – Руфь с отвращением помотала головой. – Он свёл Джеху с ума. Этот старик его совсем запугал.
Молодой хозяин с щелчком захлопнул часы и посмотрел за угол, откуда должен был появиться его экипаж.
– Вы же знаете моего Джеху, господин. Он делал вам рейки для стульев. Чертил план дома за городом. Мой Джеху ценный работник, господин. Если бы вы захотели его продать, то выручили бы семь, нет, восемь сотен долларов. Я знаю, что он поступил дурно. Я не прошу вас отпустить его. Нет-нет, сэр. Но он стоит восемьсот долларов, господин. Прошу только об этом, господин. Продайте его. Чтобы восемьсот долларов не пропали.
Батлер, словно тронутый этой мольбой, взял её за подбородок, и его жёсткие голубые глаза впились в тёмные, испуганные глаза напротив.
– Если я опоздаю на заседание, придётся выпороть тебя за то, что ты меня задержала.
Мягкий голос был жёстче всяких приказов. Всё похолодело у Руфи внутри от этого голоса, хотя солнце обжигало ей плечи.
За спиной раздался шум экипажа.
– Поторопитесь, бездельники! – крикнул Лэнгстон.
Он был помешан на пунктуальности, как Геркулес – на лошадях.
В отчаянии Руфь подхватила Мартину, словно ребёнок мог быть веским аргументом.
– Она любит своего папу! – умоляюще промолвила Руфь. – Отец – всё, что у неё есть!
Мартина испуганно молчала. А потом разревелась.
По бледному лицу Батлера пробежала волна отвращения.
– Если твой муж такой ценный работник, – произнёс он, – то ты, видимо, гораздо ценнее, плодовитая самка.
Руфь ахнула. Лэнгстон Батлер поставил ногу на подножку и поднял глаза, чтобы показать Геркулесу, что одурачить его не удалось.
Он захлопнул дверцу и улыбнулся Руфи на прощанье.
– Твой муж – Джеху? Кажется, он хотел высоко держать голову? Полагаю, мы это сможем устроить, – кивнул он и, посмеиваясь, укатил прочь.
Все последующие годы Руфь задавалась вопросом: можно ли было подобрать другие слова, чтобы всё обернулось иначе. Может, следовало надеть воскресные туфли?
Мартина
26 июля были повешены Минго Харт,
Лот Форрестер, Джо Джорр, Джулиус Форрест, Том Расселл, Смарт Андерсон, Джон Робертсон, Полидор Фэйбер, Бахус Хамметт, Дик Симмс, Фараон Томпсон, Джереми Клемент,
Джерри Коэн, Дин Митчелл, Джек Перселл, Белисл Йетс, Нафур Йетс, Адам Йетс,
Джерри Коэн, Дин Митчелл, Джек Перселл, Белисл Йетс, Нафур Йетс, Адам Йетс,
Джеху Глен, Чарльз Биллингс, Джек МакНил, Цезарь Смит, Джейкоб Стэгг и Том Скотт.
– Нас разделили, милая. Что уж тут поделаешь, – сказала Руфь Мартине.
На дочке было лучшее платье, какое имелось из одежды, в блестящие волосы вплетены зелёные ленты, которые Руфь вчера вечером променяла на ужин в тюрьме для рабов.
– Как ты прелестна, малышка, – сказала Руфь. – Пусть видят, какая ты красавица. Моя Мартина. Тебя полюбят так же сильно, как я тебя люблю. Новая госпожа влюбится в тебя без памяти.
Руфь с дочерью стояла на деревянной платформе среди других рабов, у лестницы, ведущей в здание, где располагались Обменный дом, Чарлстонская таможня и почта. После рабов с аукциона продавали лошадей. Разнообразная утварь – недоуздки, сёдла, ручные мельницы, мелкие инструменты и два ярко-зелёных portmanteaus[33] – шла с молотка в последнюю очередь.
В день казни Джеху утром в разбитую голубую дверь домика Руфи деликатно постучали дозорные. Чарлстонские расчётливые власти вознамерились компенсировать издержки, в связи с чем конфисковали инструменты Джеху и забрали его служанку с ребёнком. Рубанки, стамески и измерительные приборы были проданы какому-то строителю, а живой Капитал отправили на аукцион в работный дом.
Руфь утаила от Мартины бесславную кончину отца, но каждый раз, когда её глаза закрывались от усталости, в голове вставала картина его казни.
Власти решили провести показательную казнь, но, поскольку деревянные подмостки не могли выдержать двадцати четырёх человек за раз, их выстроили у длинной каменной стены, которая защищала город от британцев в 1812 году. Сверху свешивались двадцать четыре пеньковые верёвки, привязанные позади стены. А впереди стояли низкие скамьи, на которые должны были взобраться осуждённые. Волнующаяся, разноцветная толпа налегала на милицейский заслон, пока палач надевал на головы петли. Он выбил из-под ног скамейки, но не настолько резко, чтобы шеи переломились, и двадцать четыре человека начали задыхаться. Они крутились, били ногами, дёргались и корчились в судорогах. Бахус Хаммет поднял ноги, чтобы ускорить агонию, и палач постарался поскорее отправить на тот свет задержавшихся. Молодой сын Джереми Клемента, Цицерон, попытался прорваться к отцу, но попал под копыта милицейской лошади и к вечеру того же дня скончался.
Аукционер, к которому попала Руфь, бородатый джентльмен в льняном пиджаке и широкополой шляпе без единого пятнышка, внимательно изучал документы о продаже, пока его товар рассматривали покупатели и праздные любопытные. Какой-то плантатор заставил одного негра бегать на месте, вращать руками и прыгать вприсядку, чтобы проверить, подходит ли он для тяжёлых полевых работ. Молодой темнокожей девушке, стоявшей рядом с Руфью, заглядывали в зубы и вертели её так и сяк. Какой-то парень попросил её поднять рубашку, но аукционер пресёк его словами:
– Так ты покупаешь, сынок? Или просто хочешь бесплатно поглазеть?
После этого он сложил бумаги стопкой и, откашлявшись, начал нараспев расхваливать товар:
– Этот паренёк принесёт вам деньжат! Это М-А-Н-И: он приманивает деньги! Он умеет сажать, полоть, жать и молотить. Парень работал на плантации Андерсона, поэтому он знает всё, что нужно знать о золотистом каролинском рисе.
Руфь не чувствовала ничего. Этот день в отличие от ада когда-нибудь закончится.
После того как полевой работник и девушка с кофейной кожей были проданы, помощник аукционера завёл на помост Руфь с Мартиной. Несмотря на то что она была собственностью Форнье, Эвансов и Джеху, она на самом деле им не принадлежала. Она была Руфью или няней Руфью, а это совсем иное, чем принадлежать. От этой мысли ей полегчало.
Всего в двадцати шагах от себя Руфь увидела плантатора, который вошёл в Обменный дом. Проверив ведомость, он вложил её в дело; может, ему надо было отправить письмо. Он не заметил Руфь с Мартиной. Если бы она окликнула его, он, наверное, удивился или разозлился, что его отрывают от дела. Руфь, Джеху, малышка Мартина: разве они вообще существовали? Если не для людей, то занимали ли они хоть какое-то крохотное местечко в душе Господа?
– Джентльмены, – продолжал аукционер, – прошу внимания. На продажу выставляется домашняя прислуга! Около двадцати лет от роду, опытная няня и служанка с отменным здоровьем, послушная и работящая. Читать не умеет, посему не прочла ни одного мятежного слова ни на одном языке, джентльмены! За всю жизнь ни дня не болела. Имеется ребёнок пяти лет, хорошо воспитан, без шрамов и болячек, что доказывает здоровую производительность матери. По одной или вдвоём: сколько за пару? Двести пятьдесят долларов? Очень хорошо, сэр, начнём с двухсот пятидесяти. Мистер Смоллс предлагает двести пятьдесят. Выгодная покупка, джентльмены. Двести пятьдесят? Посмотрите на эти глаза, на это стройное тело. Кто больше? Двести шестьдесят? Эта девица украсит вашу спальню, э-э, наводя там порядок.
Раздались понимающие смешки.
– Вы, сэр! Двести шестьдесят. Кто больше? Кто даст двести семьдесят пять? Джентльмены, да эта служанка стоит все пятьсот! Итак! Двести восемьдесят за лучшую няню в Низинах! Только представьте, как ваши жёны будут благодарны за её услуги!
Он сделал выразительный акцент на последнем слове, вызвав очередной приступ сального смеха.
– Продать их за двести восемьдесят? Триста! Благодарю вас, сэр, триста…
В этот момент вперёд выдвинулся какой-то мужлан.
– Она из банды мятежников. Её мужа во вторник повесили. Эта сучка спала с ним, обдумывая, как бы перерезать глотки белым! Они вместе с сатаной Веси только и думали об этом. Вы считаете, сэр, что моя жена скажет мне спасибо за то, что эта гадюка сомнёт белоснежные манишки наших невинных малюток?
Позади толпы показались всадники. Больше настроенные развлечься, чем торговаться, они то и дело прикладывались к фляге и на всякий случай прижимались к седлу.
– Сэр! – рявкнул аукционер на простоватого нарушителя спокойствия. – Будьте так любезны! Цена триста долларов…
– Чёрта с два! – выкрикнул высокий покупатель. – Почему вы не сообщили, что она из шайки Веси?
– Сэр, я только что продал двух послушных рабов, замешанных в том ужасном деле. Все рабы были тщательно проверены, и их непричастность к заговору Веси доказана. Не считая их собственных соображений – без всякой агитации, – наши негры всем довольны и почтительны. Эта женщина прислуживала в лучших домах Саванны и Чарлстона. Она не Иуда! Ни одна женщина не была замешана в заговоре Веси! Как бы их допустили? Разве женщины – не слабые существа?
Покупатель, предложивший триста долларов, развернулся и пошёл прочь. Один из новоприбывших всадников спешился, чтобы вытряхнуть камешки из сапога, пока его приятели наперебой давали советы.
Аукционер не первый раз сталкивался с обвинениями в причастности рабов к Веси. Он поджал губы.
– Женщина, повернись спиной и сними рубашку.
Тонкая рубашка соскользнула с тела Руфи, словно лёгкий ветерок. Рабы, стоявшие к ней лицом, потупились.
– Вы видите хоть один шрам на её спине? – выкрикнул аукционер. – Её хоть раз секли? Нет! И я скажу вам почему. Потому что мятежником был её муж, а эта женщина знает своё место! Оборотись-ка к нам лицом.
Какие-то юнцы захихикали. Кто-то грубо расхохотался.
– У этой девки, может, недостаточно светлая кожа для привередливых покупателей, но я наслышан от искушённых джентльменов, что во тьме черноты не видать. Я остановился на трёхстах. Начнём сначала. Кто даст двести пятьдесят долларов за эту молодую негритянку с ребёнком? Двести пятьдесят? Кто?
– Даю сорок за девчонку! – выкрикнул тот самый докучливый мужлан. – Моя кухарка потеряла ребёнка, а мне надоело слушать её вой по этому поводу.
– Итак, сорок, сорок. Вы, сэр, там, позади. Даёте сорок пять? Ну тогда сорок. Продано номеру шестнадцать. Сэр, мой помощник, мистер Маллен, возьмёт деньги и выпишет вам чек.
У Руфи онемела рука, и она даже не почувствовала, как ручонка Мартины выскользнула из ладони. Она не слышала плач Мартины. Не видела, как она уходит. Руфь научилась держать себя: все чувства застыли внутри настолько, что она ничего не ощущала, не слышала и не видела.
За несколько страшных мгновений сердце её навсегда покрылось рубцами.
– Уже полдень, мистер Смитерс! – выкрикнул какой-то белый господин. – Я пришёл купить себе лошадь. Когда, чёрт побери, приступим к лошадям?
– Спокойно, Джек. Продам негров, потом займёмся лошадьми.
– Что за чёрт! Проклятье! – Полковник Джек слез с седла и пробился сквозь толпу. – Смитерс, ты самый что ни на есть… Руфь! Бог мой, это ты! Что здесь творится, чёрт возьми?
– Мартина, – прошептала Руфь.
– Проклятье. Проклятье. Фрэнсис знает об этом?