После этого я долго не мог сосредоточиться. Повлиял на меня все же этот Сидоров. А потом научная мысль потекла, потекла… и я весь ушел в дебри научного поиска.
В двенадцать часов ночи мне по внутреннему телефону позвонил наш профессор Сагит Асхатович Муслимов и сказал:
— Я тут, шеф, в научный раж вошел… Не забудь, когда будешь уезжать, меня забрать, чтобы дежурная машина и меня до дома довезла.
— Ладно, — ответил я.
В два часа ночи я спустился на первый этаж больницы, где располагалась лаборатория профессора Муслимова, завернул по коридору направо и вдруг… увидел на полу спящего Сидорова. Я подошел к нему и грозно спросил:
— Сидоров, вы что ли?
Сидоров, видимо узнав мой голос, тут же вскочил и опять нелепо поправил свой замызганный галстучек.
— Профессор, это вы?! — откликнулся Сидоров.
— Почему вы опять на полу, Сидоров? — строго спросил я.
— Извините, профессор, ваш доктор очень старался найти мне место, но места не было, нигде не было. Он, ваш доктор, даже старался меня на одну кровать с каким-то слепым мужиком положить… на одну ночь. Но я тут… — Сидоров замолчал и опять поправил свой галстучек.
— Что «тут», Сидоров?
— Но я тут…
— Что «тут»?
— Я тут осмелился сказать доктору, что я бы лучше… я бы лучше…
— Что «лучше»?
— Я бы лучше с женщиной на одну кровать лег, мужик я ведь все-таки…
— Да уж.
— А потом доктор сказал мне, чтобы я подождал. А я не стал ждать, и… я ушел… сюда, где уже ночевал.
— Зачем вы ушли, Сидоров?
— У меня ведь, профессор, тоже… не хочу лишние проблемы создавать, — Сидоров снова поправил свой галстучек.
— М-да.
— Завтра… место… может…
— Дайте руку, Сидоров! — твердо сказал я.
Я взял Сидорова за руку и повел к себе в кабинет. Я усадил Сидорова у себя в кабинете на диван, сходил за дежурной медсестрой Гузель Давлетшиной и сказал ей:
— Гузель! Выгребай, что есть в холодильнике и корми Сидорова! Гузель, имеющая навыки хорошей жены, начала суетиться вокруг Сидорова, подавая ему бутерброды с колбасой и сыром.
А Сидоров ел, с удовольствием ел. Я сидел напротив него в кресле и с удовольствием наблюдал за этим.
— Сидоров, рюмочку выпьете?
— А почему нет, профессор?! Тем более с вами, профессор!
Мы с ним выпили по рюмке. А Сидоров ел, ел и ел. А мне было приятно, очень приятно. Мне хотелось накормить и ублажить весь… слепой мир… особенно одинокий слепой мир. Но я этого не мог сделать… потому что я был всего лишь маленьким человеком… маленьким-маленьким, очень маленьким.
— Гузель, возьми постель и положи Сидорова в моем кабинете, — сказал я.
— Спасибо, профессор, — послышался голос Сидорова.
— А как вас зовут, Сидоров?
— Сидоров.
— А… по имени как?
— Алексеем меня зовут… но все люди меня называют «Сидоров».
— А у вас была жена, Сидо… м… м… Алексей?
— Не успел я жениться, профессор. Ослеп я рано… вот и один.
— А родственники есть?
— Я не хочу от них зависеть, профессор. Они, мои родственники-то, только о деньгах думают. Неуютно мне с ними…
— Вы, значит, Си… м… м… Алексей, в жизни только на добрых людей надеетесь? Так ведь?
— Да… только на них, — Сидоров опять поправил свой замызганный галстучек.
Он ведь, Сидоров, никогда не видел своего галстучка.
— А добрых людей много?
— Много, профессор, очень много. Их больше, чем злых. На них, добрых людях, весь мир и держится. Не на злых же ему держаться, миру-то! Они ведь, злые-то, только о себе думают… любят они слишком сильно себя, а других людей не любят.
— Вам приятно, когда вас жалеют, Сидоров?
— Жалеют?
— Да, жалеют, Сидоров.
— Жалеют, жалеют… жалеют. Скажу вам прямо, профессор, скажу вам прямо, что всю свою… слепую… жизнь я убегаю от жалости к себе. Не нравится мне это.
— Почему?
— Не знаю, профессор. По твоей человеческой гордости бьет. А гордость она у всех есть, даже у слепых, профессор. Тебе ведь, слепому, тоже хочется другим людям помочь, а не просто себя кое-как обслуживать. Очень хочется, профессор, другим людям помочь, очень!.. Да какой помощник из слепого-то? Советом только иногда можешь чуть-чуть пособить. А опытом своим жизненным не могу поделиться, какой у меня опыт, опыт жизни во тьме, что ли?!
— Да
— Это очень трудно — просить помощи, профессор. Очень хочется самому помочь, очень хочется… Это счастье — помогать другим людям. Мне, профессор, люди добрые помогают… но… но… мне и самому быть… добрым хочется и… помогать людям. Но я мало чего могу, профессор, очень мало, ведь я слепой. Но… но… но…
— Что «но», Сидоров?
— Но если я прозрею, то я буду всегда помогать людям, всегда, всегда, всегда… всегда…
— Спасибо за эти слова, Сидоров.
— Только я не буду жалеть людей, профессор… Я их ругать буду за то, что они требуют жалости.
— Почему, Сидоров?
— Не знаю, профессор.
— Ну что ж, Гузель, уложи Сидорова на диван. Объясни, где находится туалет, где еда, где… Он найдет все сам. Он привык к темному миру, он сам… доехал к нам из Красноярского края… в темном мире. А я пошел домой, ночь уже. Пока.
Через три дня я прооперировал Сидорова. Я, честно говоря, очень сильно старался, душу всю вложил в эту сложную и рискованную операцию. Да и всю операцию мне мерещилось то, как Сидоров по жизни кричит в темноте: «Люди добрые! Люди добрые!».
Вскоре Сидоров начал видеть свет. Всего лишь свет.
— А-а-а-а! — кричал он у меня в кабинете. — Вот он, свет! Вот он! Вот он! Он, по-моему… по-моему… из окна идет. Это окно! Окно! Окно! А-а-а-а! А-а-а-а!
Сидоров очень радовался свету, как ребенок радовался… всего-навсего свету. А я улыбался… и кормил его, Сидорова. А он ел, вкусно ел.
— Оказывается, профессор, свет улучшает аппетит, — сказал он однажды.
— Да уж, — ответил я с улыбкой.
Сидоров никогда не докучал мне. Порой я замечал, что Сидоров мог часами сидеть на диване у дверей моего кабинета и ждать, когда я позову его сам. А я носился то вперед, то назад и, вдруг заметив Сидорова, кидал на бегу: «Привет, Сидоров! Извини, работы до хрена!».
А Сидоров ждал. Он умел ждать. Он двадцать лет ждал света… и вдруг дождался… всего-навсего света. А радости-то было!!! Ведь он, Сидоров, увидел божий свет!!!
Бегая по коридору и видя ждущего Сидорова, я ощущал некоторое чувство неудобства оттого, что я не мог уделить ему больше внимания; ведь у меня было… много больных. Но Сидоров был мне симпатичен, очень симпатичен. Настоящая человеческая гордость чувствовалась в нем. Он был настоящим мужчиной, этот Сидоров, хотя… ему часто приходилось кричать в пустоту вокруг себя: «Люди добрые! Люди добрые!». Но это не умаляло его достоинства, ведь только сильный мужчина может сказать: «Люди добрые!» или «Дорогие мои!»; а плюгавенький и никчемный мужичишка будет вопить от негодования и требовать, как положенного, помощи, истязая родственников, которые им… должны помогать.
— У вас, Сидоров, друзья-то есть? — спросил я его однажды.
Есть… но у них свои семьи, — ответил он. — Я не хочу им докучать. Я даже им иногда помогаю деньгами… Я ведь могу… — чуть-чуть… Наступило время выписывать Сидорова. Я отдал распоряжение, чтобы ему заранее (за наши деньги!) купили билет, посадили на автомобиль и отвезли на вокзал, доведя до места в вагоне. А также я попросил своих секретарей купить побольше колбасы (копченой!), сыра, хлеба, овощей, печенья, пряников и заварки, сложить это все в одну коробку и отдать это все Сидорову, чтобы он мог поесть во время длинного пути до Красноярска.
Все было готово. Но… Сидоров исчез. Исчез, да и все.
— Шеф! — оправдывался передо мной лечащий врач. — Я ему все сказал. Все. Я сказал, что мы ему купили продукты на дорогу, что довезем его… А он, Сидоров, ушел… сам… Не привык он, шеф! Не привык… чтобы у него по-человечески было… не привык.
— Почему не проследили?! Почему?!!! — закричал я.
Я так орал, так орал… что, по-моему, дрожали стены больницы!
Мне было не по себе и грустно. Мне так хотелось, чтобы у этого Сидорова хоть раз в жизни было… по-человечески, то есть так, как и должно быть, вообще-то… когда люди помогают друг другу… просто так… от души… исходя из принципа, что все люди должны, прежде всего, любить друг друга. Но Сидоров привык к тому, что мир жесток и… привык к тому, что в этом мире он — обделенный зрением — нужен только очень маленькой прослойке людей, которых он называл красивым словосочетанием «Люди добрые!». Вот и ушел Сидоров, боясь того, что ему, Сидорову, станет слишком хорошо на душе от внимания, уважения и доброты к нему, ведь так было трудно поверить… невозможно поверить… в то, что во всем мире живут только добрые люди, которых… ой, как мало еще на свете. Для него, Сидорова, жестокий мир был привычнее, а многие обиды — обыденными и само по себе разумеющимися. Он, Сидоров, боялся, прежде всего, жалости к себе, той жалости, которая расслабляет тебя — неполноценного и превращает в своеобразного энергетического вампира, который не может жить без этой «вкусной» энергии жалости и заставляет тебя, несчастного, взывать и взывать к жалости, чтобы люди, сплюнув, подошли к тебе и погладили по спине, выговорив несколько слюнявых слов. Он, Сидоров, подсознанием, конечно же, понимал разницу между жалостью и состраданием, понимал, что состраданиеисходит от всего сердца, а жалость есть проявление этикета по типу «игры в доброго человека». Он, Сидоров, боялся, чтобы жалость не ужалила его, больно ужалила, так ужалила, после чего можно и не встать больше. А он хотел жить, этот Сидоров, пусть неполноценно, но жить. Более того, жизнь Сидорова сейчас заполнилась светом… поскольку он начал видеть свет. Вот и ушел Сидоров в свою новую… светлую… жизнь.
Как глазной врач я знал, что ощущения света далеко недостаточно для ориентации в пространстве. Я понимал, что Сидоров, щупая стены, дошел до выхода из нашего глазного Центра и оказался на улице, залитой белым светом… и ему опять пришлось кричать: «Люди добрые! Люди добрые!» и осознать, что присутствие вокруг «людей добрых» даже оказывается важнее, чем белый свет.
Я хотел было начать представлять то, как Сидоров покупал билет, как ехал в поезде и многое тому подобное, но не стал делать этого, я испугался, что из меня «попрет» энергия жалости, которая была так не нужна ему — Сидорову.
Я позвал секретарей и сказал им:
— Девочки! Найдите историю болезни Сидорова, выпишите оттуда его адрес и пошлите ему в виде посылки те продукты, которые мы купили ему в дорогу. Проверьте только, точно ли колбаса копченая, а то протухнет. Если она слабокопченая — купите «Салями».
Секретари ушли выполнять указание. А я радовался тому, что Сидоров начал видеть свет. И тут… я вспомнил «Храм Счастья», который видел в Японии.
Храм Счастья
Однажды мы с моим другом Юрием Ивановичем Васильевым (которого Вы, дорогой читатель, наверняка помните по первому тому этой книги) поехали в Японию по приглашению фирмы «Такаги», которая хотела изготовить… японскими руками(!)… аппарат, изобретенный нами с Юрием Ивановичем, которого они уважительно называли Васильев-сан.
Это было в 1988 году. Васильев-сан, конечно же, до безобразия разволновался, впервые в жизни увидев чужую страну, да еще и такую как Япония, где все беспрестанно кланяются друг другу, когда каждый кланяющийся старается поклониться кланяющемуся последним и ни за что не допустить того, чтобы тебе, кланяющемуся, поклонились, а ты ушел, не поклонившись. Васильев-сан, округлив глаза, смотрел на то, как японцы, напоминая «Ванек-встанек», кланялись друг другу, и улыбка растягивала его щербатый русский рот, наводя благость на его чистую душу. Васильев-сан «балдел» в этой доброй стране. Ему было хорошо. Да и словосочетание «Васильев-сан» нравилось ему.
Васильев-сан курил сигареты «Вега» одну за другой и ничего не мог поделать с собой, — курить хотелось… от волнения-то. На предложения японцев покурить сигареты «Mild Seven» Васильев-сан мотал головой и, достав из мягкой пачки сигарету «Вега», гордо выпускал в лица японцев непривычный для них «навозоподобный» дым. А японцы, несмотря на это, обожали Васильева-сан и восклицали «У-у-у!», когда он выдавал свои технические идеи и… даже, вроде как, привыкли к запаху вонючих сигарет «Вега». Они, японцы, однажды даже предложили Васильеву-сан филиппинскую проститутку, но Васильев-сан гордо отказался, не желая нарушать советские принципы жизни и считая, что КГБ даже в Японии может засечь его, Васильева-сан.
В общем, повезли нас в Японии в город Нагано. Когда мы с Васильевым-сан пошли по улицам этого города, я обратил внимание на то, что плитки на тротуарах неровные, из-за чего идти было не очень удобно.
— Почему у вас плитки на тротуарах неровные? — спросил я у японцев.
— А у нас в городе один процент составляют слепые люди, — ответили японцы. — Поэтому мэр города Нагано и позаботился о них.
— Как так?
На тротуарных плитках на расстоянии шага друг от друга мы сделали продолговатые выпуклости, чтобы слепые люди, осязая их через подошву, могли знать направление хода. А на перекрестках мы положили плитки с круглыми выпуклостями, чтобы слепой человек мог… через подошву… понять, что здесь поворот. Да и звуковые светофоры сделали. — Ничего себе! Какая забота о слепых! — удивились мы с Васильевым-сан.
— Но их ведь, слепых-то, целый один процент от всего населения города! — тоже удивились японцы.
— Но ведь зато зрячим ходить неудобно! Неровности везде под ногами!
— Зрячие люди потерпят, — ответил один из японцев, — они и так счастливы, — они видят свет.
— Да уж, — только и ответили мы.
А потом японцы хитро переглянулись и предложили нам с Юрием Ивановичем Васильевым посетить Храм Счастья.
— Что это такое? — спросил я.
— Увидите, — ответили они.
Мы по неровным тротуарам подошли к довольно обычного вида храму буддистского типа.
— Это Храм Счастья, — сказал один из японцев.
— А-а, — ответил я.
— Вы здесь поймете, что такое Счастье.
— Как?
— Увидите.
— Нас подвели к входу в храм и сказали, что сейчас мы спустимся в подземный лабиринт, по которому будем долго идти в темноте, нащупывая на правой стороне стены лабиринта дверь. Если мы нащупаем эту дверь и откроем ее, то увидим, что такое Счастье. Страшновато что-то, шеф, счастье в темноте-то нащупывать! — сказал Юрий Иванович Васильев.
— Ничего, Юра, пойдем!
Мы спустились в лабиринт. Кромешная тьма окутала нас. Мы пошли вдоль правой стены, тщательно прощупывая каждый сантиметр.
— Эх, шеф, надо было спички втихаря с собой взять! — послышался сзади голос Васильева-сан. — Отобрали ведь спички и сигареты при входе в храм. А втихаря оставить мы не догадались.
— Да-а… уж! Как в могилу спустились… в этот лабиринт… Храма… м… м… Счастья!
— Да уж.
Мы все шли и шли вперед, все щупали и щупали правую стену. Было такое ощущение, что время остановилось. Сзади послышался голос Юрия Ивановича:
— Шеф, а может назад повернем, а?!
— Давай, Юра… м… м… лучше вперед. Где наша не пропадала! Авось и счастье найдем. Щупай лучше правую стену!
Через какое-то время сзади опять послышался голос Юрия Ивановича:
— Как бабу щупаю эту стену-то! А двери Счастья все нет! Шеф, а может они все это выдумали, японцы-то?!
— Щупай, Юра! Как бы не пропустить!
Еще через какое-то время Юрий Иванович снова прокряхтел сзади:
— Ни зги не видно, а! Кромешная тьма! Черным-черно вокруг! Ужас какой-то! Шеф, а мне страшно! Ты где, шеф, а? Ау-у!!!
— Я здесь, — отозвался я спереди.
— Где?
— Здесь.
— Ой! Шеф, я в твою спину вмазался носом! А чо у тебя спина-то такая жесткая?!
— Не знаю.
— В Японии темнота гуще, шеф, точно тебе говорю. В миллиметре ничего не видно! А нос-то у меня, шеф, длиннее, чем миллиметр
— Да вообще-то.
— Ты чо-нибудь нащупал, шеф? Ничего пока.
— Я тоже.
— А-а.
Еще через некоторое время голос Юрия Ивановича, раздававшийся сзади, приобрел совсем уж тревожные нотки:
— Шеф, что это за Храм Счастья такой, а?! Это не Храм Счастья — это Храм Темноты какой-то.
— Да уж.
— Шеф! Я совсем охренел от темноты. Мне видеть хочется, шеф!
— Мне тоже.
— Ты чо-нибудь видишь, шеф?
— Нет.
— Я тоже, шеф! Ты хоть насвистывай, шеф, чтоб хоть какая-нибудь жизнь пробивалась!
— Не хочется.
— Мне тоже… не до этого.
— А-а.
Еще через некоторое время Юрий Иванович уже застонал:
— Шеф! Извращенцы они, японцы-то!
— Почему?
— Чо они, темноту за счастье воспринимают что ли?
— Вряд ли.
— Шеф, ты чо-нибудь все-таки нащупал на правой стене?
— Ничего, Юра.
— Я тоже. Показалось мне один раз, правда, но, по-моему, я кусок штукатурки отколупал… не дверь к Счастью это была.
— А-а.
Мы продолжали шагать в полной темноте, жуткой кромешной темноте. Сзади снова раздался голос Юрия Ивановича Васильева, имеющий уже панические оттенки:
— Шеф! А тебе не кажется, что мы к центру Земли спускаемся?!
— Это вряд ли.
— А там ведь ад! Точно, шеф, ад там.
— А-а.
— Может, повернем обратно, а?
— А вдруг нащупаем, Юра?!
— Ничего мы не нащупаем, шеф… а в ад спустимся. Вот счастье-то будет… там оказаться! Ну пошли обратно, шеф, а!
— Еще немного пройдем, Юра!
— Какого хрена спички не взял с собой, а?! И ты, шеф, об этом не подумал!
— Да уж.
Еще через какое-то время Юрий Иванович совершенно обреченно сказал:
— Все, шеф, мы кажется уже в аду!
И в этот момент впереди мы увидели лучик света. От удивления мы опешили и остановились, не веря своим глазам.
— Свет что ли? — прохрипел Юрий Иванович.
А потом мы как рванули навстречу свету! Да так рванули, что остановить нас было невозможно.
Свет все приближался. А мы все быстрее и быстрее бежали ему навстречу.
Наконец мы вышли на поверхность земли. Нас встретил японский монах и испытующе, через нашего переводчика, стоявшего там же, тихо спросил:
— Поняли, что такое Счастье?
Мы с Юрием Ивановичем Васильевым так и остались стоять, широко раскрыв не только глаза, но и разинув рты.
— М… м… да уж, — проговорил Юрий Иванович.
А мне вспомнился Сидоров, который тоже наконец… увидел свет… всего-навсего… Божий Свет.
Финальный — сантехнический этюд
— Шеф! — раздался голос завхоза. Докладываю. Трубы поставили, совковые лопаты отнесли квартальному и он, квартальный, пьяненький, конечно, даже воду уже подключил и… ты веришь, шеф???