Ему хочется поговорить по душам, но не с кем, он медленно идет коридором, думая о Вике: в том-то и дело, что, не сговариваясь и не созваниваясь, они встречались сами собой. Работавшие в разных отделах и на разных этажах, они, казалось, и десяти быстрых шагов не могли пройти по коридорным внутренностям фирмы, чтобы не наткнуться друг на друга. Иногда они даже слишком часто попадались друг другу на глаза, ненужно часто, даже и смеялись, перемигиваясь: нельзя, мол, шагу ступить! И было совсем уж обычным, что они встречались в раздевалке по пути домой, и, если дождь, он тут же расправлял зонт, чтобы дойти до метро вместе.
Думая о Вике и о переменах в судьбе, он идет по коридору и улыбается время от времени по сторонам, как в добрые старые времена.
Так, да не совсем так. Как и раньше, Родионцев улыбается встречным начальникам и почти начальникам, и как приближенного к Аглае Андреевне они все, конечно, его в лицо знают и тоже здороваются, но нынче он уж очень им кивает, и у кого-то из них должно же мелькнуть, что человек он сейчас отставленный, бесхозный то есть, в общем-то человек далеко не последний в смысле шустрости и деловитости — чего-то же он стоит! Этот именно текст Родионцев читает в глазах одного или двух встреченных (тех, что смекнули), и удивительно, но только тут до него самого доходит смысл и значение своей же улыбки — улыбки отчаяния. Он улыбался… невольно.
Осознав, на миг он вспыхивает, даже и морщится, но тут же (прочь сомнения!) улыбается вновь, улыбается еще и навязчивее, — это как профессия, это сильнее его. Да, мол, предлагаюсь — возьмите меня, имеется немалый опыт оперативности и услуг, возьмите — не пожалеете.
Один из начальников, правда из недалеких, даже сразу и остановил:
— Что это вы, Митя, не загорели после Волги? Ах, да, вы не ездили! — Недалекий, как водится, соображает вслух.
— Не ездил.
— А в чем дело?
Есть такие, что и спрашивают впрямую.
— Да так. Нашли на мое место более юного.
И вновь улыбка: но и я чего-то стою, я сгожусь, и для начальника меньшего, чем директор, или для зама я еще ох как сойду!.. Вы же видите: сам и спокойно говорю я о своем отстранении, и если поняли, оценили самосознание человека, который нужен и которого все равно возьмут, так не хотите ли поспешить и взять блинок, пока горяч?..
— Как-нибудь поговорим… Всего хорошего, Митя.
— Всего хорошего.
Петляя по коридорам, Родионцев спохватывается: а не слишком ли он улыбчив — не переигрывает ли? Возможно, что от лица его, помимо воли, исходит жалкость (не жалость, а жалкость), и всякому видно, что по коридору движется человек конченый, отстрелянный патрон. Он сглатывает ком. И вновь спохватывается, так как ноги привели его не на свой, а на второй этаж, — пока он улыбался, ноги привычно спустились сами собой, и Родионцев уже идет по тому коридору и, понимая, куда привели ноги, кривит лицо — не повернуть ли? Но повернуть неловко да и нелепо. Родионцев идет, и ему проходить сейчас мимо приемной, мимо Аглаи Андреевны, тут сегодня некоторая людская толчея, так что кое-кому придется кивнуть…
Он уже прошел мимо, прошагал, а все же слышит сзади, как плотно прикрытая дверь (какой знакомый звук) распахивается. Именно что спиной узнает Родионцев звук той двери, и (подумать только) узнает на слух шаги Вики, и уже знает, что это Вика, прежде чем слышит ее голос:
— Митя…
Он думает, как быть; он не оглядывается.
— Митя! — зовет она громче (он останавливается). Она спрашивает: — Чего ты тут бродишь, Митя?
Голос ее добр и участлив, но тем более ему неприятно.
— Вовсе я не брожу. Шел мимо.
И Родионцев уходит, чувствуя, что смотрят вслед.
4
— … Людей инспекции разместили в левом крыле гостиницы, а директор и мы — на первом этаже. Рядом был холл с кактусами. Все переговоры, в сущности, там и шли. А как только деловая часть кончилась, в тот же день погрузились на теплоход.
— Разработчиков завод просил?
— Директор сам им предложил…
— Но занизил число.
— Нет. Не занизил…
Когда Вика отчитывается, Аглая Андреевна особенно дотошно вникает в переговоры и чуть ли не слово за словом хочет слышать реплики выступавших — держит руку на пульсе. Стенограммы Аглая Андреевна, разумеется, тоже просмотрит, но ведь хочется иметь отчет более скорый и более живой.
Про то, как возвращались по Волге после трудов праведных, Аглая Андреевна спрашивает вскользь, а жаль, тут бы Вика рассказала с большим удовольствием: возвращение было дивное — они плыли на очень уютном, небольшом, а главное, полупустом теплоходе. Кстати, молодой Санин был активен, и даже слишком: он очень старался, был на виду и справлялся с поручениями, но перед отплытием чуть что убегал любоваться пейзажами с молчаливой местной девицей, весьма худенькой. Какая-то девица. Нет, Вика ему даже не намекнула. Да, Санин и в суете показал себя неплохо и остроумен был, однако же цветы он дарил не столько женщинам из инспекции, как опять же своей худышечке. К слову сказать, она слишком громко плакала, когда расставались у причала и когда за ней уже по пятам ходил местный ее муж, — могло дойти до скандала…
— Это от молодости! — снисходительно говорит Аглая Андреевна. — Куда важнее, что Санин деловитостью своей понравился и директору и заму…
— Он деловит, но…
— Вернемся к цифрам.
Вике придется углубиться в отчет, насчет же Санина язычок прикусить, а жаль, потому что Санин, конечно, деловит и быстр, но ведь в тот последний вечер он явно перепил. А вечер был дивный, с берегов кой-где мерцали огни, поэзия — теплоход на плаву погружался в сон. Была и луна; Вика прошлась там и здесь и только-только убедилась, что все наконец разошлись по каютам и улеглись спать, как вдруг обнаружила, что Санин не в себе; ужасного ничего не было, но молодой человек, что называется, очаровательно безобразничал. Он отыскал в своей каюте какую-то грязную дрель, после чего пытался просверлить каюту наружу, чтобы — зачерпнуть ладонью волжской воды. Это он стращал Вику — допустим, но ведь он еще вылез на палубу, и Вика, умоляя не шуметь, выскочила за ним.
Была дивная лунная ночь, а этот малый — представьте себе! — прямиком кинулся в каюту к помощнику капитана, где и выпустил (а говорит — упустил) помкапитановского попугая. «Санин! Ну перестань же… ну не валяй дурака!» — умоляла его Вика, а погоня уже началась. Попугай летал плохо, но, гоняемый Саниным, трепыхался по палубе то там, то здесь — взлетал, сидел на поручне как чайка, и в ночной тишине орал чудовищные слова.
Именно тогда на ночной палубе, в подпитии, Санин распустил язык вовсю: вы, мол, там возле толстухи Аглаи распиваете чаек и тем счастливы, мелкие вы, мол, люди, обыкновенные крохоборы! Уж он, Санин, если и станет старушку Аглаю обхаживать, то ради некоей более весомой выгоды, и не только ради себя. Вике было и смешно и страшновато, а грандиозные планы подвыпившего юнца все распахивались: он даже не понимал, кажется, что болтал. Придавая пьяной болтовне размах, он уже говорил не «я», а «мы» — вроде как у них давно уже возникла целая группа рвущихся к пирогу юнцов.
«Бедная я, — сказала тогда Вика. — Я ведь буду для вас помехой, занимая возле Аглаи Андреевны место…»
А этот щенок, пьяненький, еще и похлопал ее по плечу:
«Да ты не бойся, мы тебе не сразу отставку дадим. Поживи, пособирай крошки со стола, так уж и быть… — хорохорился он. — Я — другой. На мне ваша Аглая промахнулась…»
И, пьяный, вдруг дико закричал: «Я ночной тать!..»
И заухал филином:
«Ух!.. Ух!.. Ух!..»
Тут уж Вика испугалась всерьез:
«Прекрати!»
Недалеко от них была каюта Кочина, а туда как раз пришел директор, оба с бессонницей — что и худо! — попивавшие чаек, они вели долгий ночной разговор, итожа поездку. Когда Санин заухал, Вика прикрикнула, Вика даже толкнула его в спину: иди-ка, милый, в каюту да проспись, но и тут Санин в каюту не пошел, не угомонился и вновь (и все это время Вика не спала!) стал гоняться за совсем уже свихнувшимся от страха попугаем.
— …А что Тарасенков? — спрашивает Аглая Андреевна.
— Был очень сдержан. Корректен.
— Об уходе разговоры не вел?
Тарасенков — зам, а отношения его с директором — старый больной вопрос, оттого-то Аглае Андреевне и важно знать нынешнее эмоциональное состояние в затаившейся драме.
— Не было ли в его сдержанности оттенка — наплевать, мол, через месяц уйду?
— Нет. Он вникал в дела.
Отвечая на вопросы простые и на вопросы сложные, Вика вдруг напрягает слух: слышит далекие шаги в коридоре… Она сначала колеблется… она не узнала, но ее слух, своей и как бы отдельной жизнью живущий, уже узнал. «Одну минуту…» — говорит она, извиняясь, Аглае Андреевне, и, так как разговор у них долгий (они еще и чай не пили), Вика вполне может на минуту выскочить.
— …А что Тарасенков? — спрашивает Аглая Андреевна.
— Был очень сдержан. Корректен.
— Об уходе разговоры не вел?
Тарасенков — зам, а отношения его с директором — старый больной вопрос, оттого-то Аглае Андреевне и важно знать нынешнее эмоциональное состояние в затаившейся драме.
— Не было ли в его сдержанности оттенка — наплевать, мол, через месяц уйду?
— Нет. Он вникал в дела.
Отвечая на вопросы простые и на вопросы сложные, Вика вдруг напрягает слух: слышит далекие шаги в коридоре… Она сначала колеблется… она не узнала, но ее слух, своей и как бы отдельной жизнью живущий, уже узнал. «Одну минуту…» — говорит она, извиняясь, Аглае Андреевне, и, так как разговор у них долгий (они еще и чай не пили), Вика вполне может на минуту выскочить.
В глубине коридора она видит спину Родионцева, более того, она мгновенно считывает с его спины то скорбное выражение, с каким он прошел мимо этих дверей.
— Митя…
Не оглянулся, — как объяснить ему, что дела уже не вернуть и не поправить?
— Митя. Что ты тут бродишь?
— Вовсе я не брожу. Шел мимо.
Вика думает, не догнать и не остановить ли его, но что ему скажет она, загоревшая, отдохнувшая, счастливая.
Не было у них небольшого романа, не было и дружбы, но были отношения, приправленные некой особой нежностью. Вика и раньше успела оценить, что Родионцев из тех, кто за спиной твоей дурного не скажет, но в той поездке (осенью, в Белгороде) как-то особенно выпятилась его порядочность, а также его веселость без желания что-то впрямую себе урвать или хапнуть.
Вика нечасто встречала в жизни таких мужчин, и как-то уж очень она тогда, в Белгороде, расчувствовалась, хотела и на близость пойти (опытная, она могла бы проделать все так незаметно, так подлинно, что близость их случилась бы сама собой: как в романах), но вдруг, сильно повзрослев за двухсекундный промежуток времени, подумала: зачем портить редкое? Тогда-то, прошедшую огонь, и воду, и трубы, ее и укололо некой нежностью, после чего они остались только в приятельстве, и Вика это ценила (да, на выезде, шел дождь, они коротали вечер в белгородской гостинице, в ее, кажется, номере — на Вике была яркая голубая кофточка, а транзистор передавал старинные марши и вальсы для духового оркестра), и уж много лет они были просто в приятельстве, и Вике это было куда дороже после бурной ее молодости и после пяти, кажется, неудачных попыток выйти замуж, когда телесная близость так потеряла в цене.
* * *Напротив Аглаи Андреевны сидит маленький заикающийся человечек из хозобеспечения.
— М-мне л-лично все равно, — повторяет он. — В-выби-рай-те…
Шторы, что он принес, лежат в двух вариантах: качество превосходное, но одни потемнее, другие понаряднее. Приглядевшись и в пальцах помяв, Вика говорит Аглае Андреевне, что, если ее мнение чего-то стоит, она бы выбрала вариант посветлее: что вы, что вы, в них нет и тени легкомыслия.
— С-солидные, — подтверждает заикающийся человечек.
И не замечает, что, хваля, Вика одновременно подмигивает Аглае Андреевне: мужичок-де хитроват и вкрадчив, не лукавит ли? — на что величавая, как богиня, Аглая Андреевна тут же реагирует и говорит строго:
— А принеси-ка, хитрец, нам еще шторы. Мне не нравятся оба варианта.
Заикающийся маленький человечек уходит и вскоре же приносит новые два варианта; он как гном — в дверях возникает движущаяся гора штор, под которыми видны коротенькие ноги. Принесенное аккуратно раскладывается на два кресла — гномик устал, он мокр и очень слышно дышит.
— В-вот эти, — говорит он, — лучше нет. Д-дорогие оч-чень…
— Вот эти директору и подойдут, — произносит Аглая Андреевна, как бы решив разом, однако шторы для приемной, с Викой перемигнувшись, Аглая Андреевна бракует вновь. Гномик отсылается еще раз. Он приходит с новой парой, и новый пот ручьями бежит с его мелкого и маленького лица.
В принесенном сразу и без трудов угадывается столь же бесспорный вариант для приемной. Красивое видится само, а все же Вика угадывает первая; и вот, окутанная полосой штор, как полинезийская женщина в свадебно-боевом наряде, Вика подходит к окну. Солнце на ткани без промедления начинает играть. Вика подымает руку — и ткань попадает в позицию «на просвет», после чего становится бесспорным, что цвета новых штор не только соответствуют стилю приемной, но также подходят к лицу Аглаи Андреевны и даже к розе, что цветет в своем углу не переставая, — замечательно! Женщины в восторге.
— Почему сразу эти шторы не нес? — смеется Аглая Андреевна, выговаривая гномику, впрочем добродушно. — Неужели хотел всучить что похуже?
— Я ж не ж-ж-женщина, не знаю, — прожужжал тот.
— Все ты знаешь! — корит его Аглая Андреевна, а он по частям и со вздохами (тяжело!) начинает уносить забракованное к себе в хоромы.
И только-только Вика подумала, кого бы это (может, Митю?..) позвать в помощь, чтобы повесить шторы взамен старых, как стук в дверь — и надо же! — входит молодой Санин. Вика бы присвистнула, если б умела. Нюх, слов нет.
— Вы очень кстати, — говорит Аглая Андреевна. — О поездке мы побеседуем после, а пока не поможете ли со шторами?
Санин улыбается и, разумеется, красиво разводит руки — весь, мол, к услугам! Ох и мальчик, уж эти его голубенькие глазки — именно что перевоплощение; подумать только, что такой галантный молодой человек лунной ночью гонялся по палубе, как псих, за сквернословящим попугаем.
— Начнем с головы? — Санин распахивает стремительно дверь, и все трое проходят в кабинет директора.
В отсутствие хозяина кабинет кажется и просторным, и приятно доступным, — вероятно, последнее и придает смелость, иначе отчего же Санин так мальчишничает: проходя мимо, он плюхается в кресло директора, делает лицо сатрапа и басит:
— Всех уволить!..
Впрочем, он тут же вскакивает — и к делу: влазит на подоконник, предварительно закидав его газетами, чтобы не наследить. Он вешает шторы — двигает руками старательно, быстро и неожиданно ловко, а Аглая Андреевна и Вика, шторы подавая, смотрят на него снизу вверх, откуда, длинноногий, он кажется еще более рослым. Солнце то скрывается за движениями его рук, то вновь распахивается с яркой силой, а сам Санин, прилаживая, то меркнет, то вспыхивает. Шутит, даже и паясничает он на этот раз более удачно; в точно выбранную минуту он, как детям, делает им сверху козу:
— Женщины! Утю-утю-утю-утю… — И хотя это совершенно бессмысленно, но почему-то смешно, и женщины — обе — смеются.
Вика машет на него рукой:
— В их отделе большие шутники, вы же знаете, Аглая Андреевна!..
Закончив, Санин легко спрыгивает, и все трое переходят теперь в приемную. Вика перенесла газеты, подоконник застилается; после чего молодой Санин, вновь влезший, вешает шторы еще и быстрее, чем те, так как к ловкости добавился опыт. Закончив, спрыгивает. И вот, не скрывая некоторого возбуждения, две женщины и молодой мужчина любуются шторами там и здесь: они переходят из приемной в кабинет, а из кабинета возвращаются в приемную. Они оценивают. Они говорят друг другу, что и там и здесь — здорово!
И даже непонимающий гномик из хозчасти, перетаскавший наконец к себе забракованные шторы и от трудов весь еще мокрый, стоя у дверей, тоже произносит:
— 3-здорово!
И кабинет, и приемная выглядят нарядными, помолодевшими. Свежие краски дают свежее ощущение — новизна! Молодой Санин по-суздальски бьет рука об руку, стряхивая будто бы многотрудную пыль с ладоней, и говорит:
— Ну, Аглая Андреевна, если и после этого вы не напоите работягу своим чаем, я уж тогда и не знаю. Это будет… как бы вам сказать…
И он делает гримасу стилизованного гнева.
— Напою. Напою… — Аглая Андреевна улыбается. — Но знаете ли, мой чай надо ценить.
— О вашем чае, Аглая Андреевна, легенды ходят!
И сумел-таки — и ведь быстро, и как аккуратно занял освободившееся место.
Вика, чуть надувши губы, направляется помыть чашки, так как баба Даша, технический работник, куда-то ушла, но чуткий Санин, с кресла мигом взметнувшийся, идет следом за Викой поставить чайник и, стало быть, тоже вложить труд. Вика ему на ходу показывает — чайник в бытовке, знай на будущее, — и Санин идет за ней, и какими же твердыми шагами перемещается он по бытовке, прихватив сверкающий чайник. Мельком взглянул на свое отражение в зеркале и вот уже подставляет чайник под мощную струю воды. Вика занервничала: с чашками она возвращается чуть позже и видит эти разлитые на паркете квадраты света, по которым смело ступает Санин, новый человек, а солнце пьянит и буквально заливает приемную, врываясь меж раздвинутых штор.
* * *За чаем, самоутверждения ради, Вика развивает одну из своих излюбленных тем: нынешние мужчины — ничтожества: