Скилъярд поднапряг разыгравшееся воображение, но степняки вырисовывались расплывчато; на ум приходили почему-то все те же дружинники, только вымазанные в скисшем молоке и с треугольными ушами. Ну, про молоко понятно – старшины рассказывали; а уши сам придумал. Ну и пусть, все равно природных упурков никто в глаза не видывал, а кто и видывал, так помер давно. И так сойдут. Стоят они, значит, стоят… А посередке шаманство ихнее скачет и Мастера местные, городские: слова говорят, мир пополам ломают. Треск, наверное, жуткий, пылища, щепки всякие… И поломали. Сволочи! Они, понимаешь, глухой дурью чесались, а мы живи теперь в вот таком – вывихнутом… Хоть бы Мастер какой под руку попался; так бы в рожу и двинул! – зря их Подмастерья через пару лет, как слова совсем засохли, вырезали до основания. Зря. Авось, и до сегодняшнего дня хватило бы – душу отводить. А тут сиди под дождем, дожидайся, томись – придет Девона или впустую вчера ляпнул, от минутной щедрости…
Скил почесал под мокрой рубахой и довольно осклабился. Вообще-то денек сегодня выпал что надо, стыдно жаловаться. С утреца в шорных развалах рылся, к полудню за пятку голую – цап! – и дружинничка выволок; видать, от своих в налете отбился и на бронных старателей нарвался… Добрый шлем на толчке нынче круто ходит!… Только болваны они оба: и дружинник покойный, и тот обалдуй, что по башке его дубьем гвоздил. Ну, покойный – это и так понятно; а старатель – кто ж так лупит? Сидит, небось, сейчас в схроне своем, и полбашки сплющенной из-под шишака выковыривает; и налобник весь помятый, если не лопнул совсем…
Нож там в спешке забыли, не полезли под накидку; клинок так себе, а у гарды серпик махонький – обувку там подлатать или глотку кому втихаря перехватить… Полезная штука, с понятием.
Скил находку себе оставил, позарился, а старенький свой на вечерние торги снес. Его там Окологородники чуть с пальцами не вырвали – даром, что лезвие узковато – двух голубей копченых дали, лепехи три с травками; но одну потом назад забрали, пожадничали… Скупой народ эти Окологородники, скупой, да странный. Морды маслом отливают, плечи тесаные, а вообще хоть в душу им гадь – смолчит, утрется и опять пойдет землю ковырять. Правда, здесь не расплеваться, себе дороже… Вон три года назад молодняк с Низинки западные посадки у них вытоптал, из баловства, – так с месяц ни один из травосадов на торги не вышел. У людей листовая проказа началась; старшины Низов мигом оглоедов своих приволокли – вешайте, говорят, жгите, только еды дайте! Полторы цены совали… Ничего, обошлось, – та же жадность и спасла…
Хороший день. И вечер хороший, из котла квартального хлебать дали, не гоняли, как обычно, по ушам не били. А тут темно уже, мокро, и Упурку давно быть пора, и чего я его жду? Жрать не хочу вроде, спать хочу, аж скулы сводит…
– Вставай, парень, – Девона тряхнул трупожога за плечо, после кинул на влажную мостовую дырявый рваный плащ. – Вставай. Есть будем. Говорить будем. Зовут-то тебя как?…
– Скил, – спросонья пискнул Скилъярд, и сам подивился; вот ведь голос какой гнусный стал, не подхватить бы горячку, в сырости этакой!…
– Скил, – повторил Упурок, выбрасывая на плащ пучок редиски и еще кучу какой-то зелени. – Бери, парень Скилли. Жуй. Ты у нас растешь еще, тебе такого добра много жевать надо. Больше все равно ведь нет ничего. Не достал. Извини.
Скилъярд встряхнулся и выхватил из котомки вымененных голубей. Он торжествующе подпрыгнул, забрызгивая редиску водой из лужи, и кинул одну тушку Девоне.
– Вот! – У него неожиданно прорезался голос, да еще какой, и небо забыло, что ночь кругом, и стало светлее и приветливей. – Бери, Девона! Под твою травку они веселее летать станут… Или поделимся – я мясцо лопать буду, а ты уж листья доешь и расти, сколько влезет!…
Улыбнулся в ответ Девона, тихо улыбнулся, грустно так; и Скил понял, что он готов отдать второго голубя, отдать за вторую улыбку страшного безумца, но за другую, не такую – а вот какой должна быть эта улыбка, Скил не знал, и радость стала хрупкой и ненадежной; но осталась, не ушла…
– Где ты днем пропадал, Девона? – перевел трупожог разговор в иное русло.
– Я? Я к Оружейникам ходил.
– Ну да?! И тебя за решетки пускали?
– Нет, конечно… Там у них кузнец один… безногий. Говорить со мной выходил. В пятый раз уже. Твердит – в степи меня видел. Он-то твердит, а я не помню. Сижу, слушаю, и, как баран на веревке, только головой мотаю. Вот такие дела, парень Скилли.
– Как кто? – не понял Скилъярд.
Девона удивленно посмотрел на него.
– Мотаешь головой: как – кто? – переспросил Скил.
– Как баран… – повторил Девона и осекся. – Ай да парень… Конечно! Ты ж барана в жизни живьем не видывал! А я… Я?! Выходит, был в степи. Был… прав кузнец. Что ж это за жизнь такая паскудная? Эх, Скилли, Скилли, век расшатался – и скверней всего, что я рожден восстановить его!… Скверней уж и быть не может…
Скил осторожно пододвинул голубя к Девоне. Тот машинально взял птицу, с хрустом оторвал ножку и уныло принялся жевать. Трупожог повертел в пальцах редиску и нехотя сунул в рот. Есть расхотелось. Совсем. Век расшатался. Век. Расшатался. Слова-то какие больные: на слух – и то в жар бросает…
– Не расстраивайся, Девона, – Скилъярд сунул безумцу пучок зелени, не зная, чем еще выразить свое сочувствие. – Плюнь, бред все это… Поешь вот и ложись спать. Расти будешь. Во сне. Вырастешь большой, всех убьешь и будет тебе радость. Жизнь трудна, Девона, но, к счастью, коротка. Может, и не придется тебе ничего восстанавливать… Сам видишь, не осталось ни хрена, а если что и осталось – дерьмо сплошное. Ешь. Или на Круг сходи. Подерешься – расслабишься. А так не надо. Ладно?
– На Круг? – Упурок оторвал листок зелени и стал растирать его на ладони. – На Круг схожу. У вас тут больше ходить некуда. Там хоть смотрят… На смерть, кровь, грязь – но смотрят. Ты прав, Скилли, дерьмо вокруг; но мне надо – чтоб смотрели… Хоть на дерьмо. Хоть на что. Лишь бы смотрели. Лишь бы…
Он встал, потянулся и зашлепал по лужам вокруг насупившегося Скила. Потом резко остановился.
– Лучше скажи мне, душевный парень Скилли, – неожиданно спросил Девона, – что ты знаешь о Подмастерьях?
Скил вжал голову в плечи. Вот уж не к ночи…
– Так тебя ж вроде у каризов нашли, – наконец буркнул он. – Ты разве не оттуда?
– А гром его знает – откуда?! С золотого блюда! Ты говори, парень, говори – что знаешь, что слышал, что думаешь – говори!
– Подмастерья… – начал было Скилъярд, но опять замолчал и побелел. Он белел и белел, и Девона никак не мог оторваться от его снежной маски с черными провалами глазниц, а Скил не мог оторваться от чего-то, происходящего за плечом безумца; и недожеванный голубь дрожал в его худой руке. Потом голубь упал на землю, и Девона тоже упал на землю; а Скил остался сидеть и смотреть на высокого человека в сером балахоне, ударившего Упурка. Незнакомец легко коснулся ладонью затылка Девоны, и этого было достаточно, и Скил жалел о недоеденной птице, а больше не жалел ни о чем. Хоть помер бы сытым. Было бы что потом вспомнить.
Девона застонал, оперся о мокрую землю и с трудом сел, мотая головой и пытаясь сфокусировать взгляд на сером пятне перед ним. Пятно задрожало и резче проступили деревянные рукояти каких-то неведомых предметов, полускрытых под балахоном.
– Так в гости не ходят, – пробормотал Упурок с неуместным сарказмом, – так вообще не ходят… Ни тебе здрасьте, ни тебе… Зачем так вот?
– Он не в гости! – отчаянно завопил несчастный Скил. – Это мы – в гости! Это Сырой Охотник… Он Подмастерьям в каризы людей поставляет. Не хочу… не надо, прошу вас… я нож нашел – жалко…
Охотник не обратил на вопли трупожога никакого внимания – стоял, молчал, смотрел. Потом откинул капюшон, открывая удлиненное лицо в тени серо-коричневого берета.
– Вставай, Девона, – голос был под стать одежде – бесцветный и бесстрастный. – Пошли. Задающий вопросы должен уметь получать ответы.
Девона прыгнул, и Скил подивился его растопыренным пальцам, совсем неумело и по-женски пытающимся вцепиться в Охотника. Охотник сделал шаг в сторону и мягко перехватил левую руку безумца, одновременно вставляя между мизинцем и безымянным крохотную палочку. Резкий поворот – и Упурок взвыл, хватаясь за вывихнутые пальцы. Потом двинулся по кругу, нянча искалеченную руку и держа серого человека в центре.
Скил потянулся за булыжником. Плача и дрожа, он тянулся сквозь ужас и ночь, и почти достал… Это оказалось единственной победой. Охотник выдернул из-за плеча одну из рукоятей, и ременной бич со свистом развернулся в воздухе. Увесистый камень взлетел в дождь и морось, и едва не размозжил голову Девоне.
– Пойдем, – скучно повторил Сырой Охотник, не глядя на отскочившего трупожога. Скил плотно зажмурился и сделал шаг вперед. Потом еще один. Он шел умирать. Жить было очень страшно.
Скил потянулся за булыжником. Плача и дрожа, он тянулся сквозь ужас и ночь, и почти достал… Это оказалось единственной победой. Охотник выдернул из-за плеча одну из рукоятей, и ременной бич со свистом развернулся в воздухе. Увесистый камень взлетел в дождь и морось, и едва не размозжил голову Девоне.
– Пойдем, – скучно повторил Сырой Охотник, не глядя на отскочившего трупожога. Скил плотно зажмурился и сделал шаг вперед. Потом еще один. Он шел умирать. Жить было очень страшно.
– Стой, Скилли! – в хриплом выкрике Упурка прозвенела такая властность, что даже на холодном лице Сырого Охотника мелькнул отсвет равнодушного интереса, мелькнул и погас. – Стой и смотри! Только смотри… Забудь обо мне, забудь о себе – смотри, парень! Иначе…
Скил плюхнулся в возмущенно брызнувшую лужу, и внезапный холод помог ему разлепить веки. Он уже не боялся. Почти совсем не боялся. Он только подозревал, что сумасшествие Девоны заразное, но в целом ему было не до того. Он – смотрел.
Темнота за спиной безумца раскрылась одним-единственным взглядом, но и его оказалось достаточно. Девона глубоко вдохнул влажный ночной воздух, поежился, лопатками ощутив ждущий внимательный мрак, и опустил болевшую руку, которую до того прижимал к груди, как младенца. Боль его теперь не интересовала; и дождь притих, садясь рядом с застывшим Скилом.
Он вошел в образ.
Как нож в подогнанные ножны.
…Как ходит Сырой Охотник? Кончиком носка непрерывно пробуя землю, текущую под ногами, словно в поиске невидимых ям и выбоин; чуть проскальзывая вперед при переносе веса, плавно, вкрадчиво, незаметно – змеиные, переливающиеся, ядовитые движения…
…Когда выходит Сырой Охотник? Он выходит в дождь, в непрестанную морось, когда людьми овладевают уныние, тоска от серого падающего крошева; и от тоски человеку скучно бежать, драться, нарушать бесконечное хлюпающее однообразие…
…Что любит Сырой Охотник? Он любит дерево, и ремни, и шнуры; и не любит металл, потому что металл легко ржавеет, и его трудно достать, и им легко убить – случайно, нехотя; а дерево так уютно ложиться в ладонь, и ремень послушно свивает свои кольца, и…
…Как нападает Сырой Охотник?
…Как?!
Занавес.
Ваш выход.
Скилъярд так и не понял, что произошло. Только что он добросовестно таращился на две замершие фигуры – и вот уже Охотник медленно оседает на землю, тщетно ища опоры в нелепо вывернутом колене, хватаясь за дождь; и ставший ужасно толстым локоть Упурка на мгновение прилипает к его виску, сбивая легкомысленный пегий берет.
Трупожог вскочил и кинулся к Девоне, склонившемуся над лежащим человеком. Из-под затылка Охотника вытекала кровь. Нет, не кровь… Грязная, раздавленная редиска.
– Да как же… – запричитал Скилъярд, бессмысленно хлопая Упурка по спине. – Да что же… Девона, миленький, ты ж убил его, честное слово…
– Нет, – Девона не обернулся. – Не убил. Он же сюда ловить нас пришел. Ну и я его, значит… Поймал. Гляди, Скилли, какие палки! Здорово придумано, однако, попрошу потом, пусть научит…
Охотник вздрогнул и открыл глаза. Девона ободряюще помахал перед ним одной из хитрых палок. Скил еле увернулся.
– Вставай, – сказал безумец. – Пошли.
– Куда?! – лицо Охотника стало совершенно обалдевшим, и от этого каким-то очень человеческим.
– Как – куда? Ты ж нас в каризы вести собирался… Так давай, веди.
– Не вас. Тебя…
– Ничего, ничего, мальчик со мной. Давай, Скилли, помоги человеку подняться. Ишь ты, чего у тебя тут понапихано… Дай понесу…
И тут Скилъярд окончательно убедился в том, что окружающий мир сошел с ума.
От Девоны заразился.
Сон…Это был маленький круглый зал в одном из переходов капища Сай-Кхон; маленький зал с низким провисающим потолком, и в конце его была – Дверь.
Это были развалины горного храма на перевале Заррах, и за спиной каменного идола с оплавленным лицом была – Дверь.
И в покосившейся пагоде с узорчатой крышей, пагоде, затерянной в визжащих джунглях Калорры; в полумраке резьбы деревянных стен первого этажа была – Дверь. И во многих мирах, во многих местах и временах, была – Дверь; я толкнул легко поддавшиеся створки, и все эти двери открылись.
За дверью была бездна, и бездна была – живая! Мириады глаз, распахнутых, жаждущих, зовущих; беззвучный крик плавился, распадался в подмигивающей бесконечности, и пена ресниц дрожала на накатывающемся валу бездумных зрачков. «Ты – наш!» – смеялась бесконечность, «Ты – мой! Мой…» – взывал каждый взгляд, «ты, ты, ты – дай…»
В последний момент я отшатнулся от бестелесного зрительного зала, зала-зомби, ненасытного и высасывающего душу; и спина ощутила пористый камень дверного проема.
Мы узнали тебя, пели глаза, мы узнали тебя, играющий человек, щеголь, примеряющий души и образы, бродячий лицедей, меняющий собственное «я» на разменную монету чужих слов и жестов; мы узнали тебя, и приветствуем, и…
– Кто вы?! – вопрос упал в бездну; и круги пошли по алой кипящей лаве…
Мы – бездна, смеялись глаза, мы – Бездна Голодных глаз, мы – несыгранная роль; мы – ненаписанная пьеса, мы – сущность, не получившая существования; выпусти нас, человек – и мы будем статистами в твоем бенефисе, и миры лягут подмостками к твоим ногам, и солнца станут тебе прожекторами; и ты получишь роли, перед которыми снимут шляпы гении… Смотри, человек!…
…Пыль осела, стали ясно различимы звериные скулы вождя, сидящего на гнедом коне, приплясывающем от нетерпения, смолкли отрывистые вопли шаманов – и в открывшийся простор, свободный от Черного ветра, пошли упурки. Я наклонился и подхватил с земли слишком короткий и легкий для меня меч Аль-Хиро, понимая в последние секунды, что бежать и говорить я еще смог, но говорить и рубиться не может никто. И, ныряя под копыта ржущих лошадей и снимая с седла особенно рьяного воина, я знал, какие гибельные силы выходят сейчас из-под контроля; и удивлялся, уворачиваясь от стрел, удивлялся, рубя руки и головы почему этот мир еще цел… Передние ряды стали изгибаться полумесяцем, и в центре дуги мелькал маленький узкий меч, и никто не мог пройти через неподвижно лежащую девушку и старика, пытающего приподняться на локте. Крылья ревущего полумесяца смыкались все глубже, осатаневший мир почему-то стоял, и лишь когда справа от меня рухнул огромный разъяренный кочевник, уже достававший мою спину длинным кривым клинком – я понял причину равновесия…
– Смотри, человек! Смотри! Смотри же!!
…Я никак не мог сосредоточиться на реальности совершавшегося, и даже озноб от прохлады, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, далекому, идущему между плитами, вглядывающемуся в полустертые имена древних владетелей, блестящих кавалеров, кокетливых дам в сгнивших оборках, чьи последние потомки ковыряют сейчас землю в Скиту Отверженных, добывая нелегкий хлеб свой в тени Знаков, Слов, Печатей… Страх поднимался во мне скрипом черной крышки с золотыми вензелями по крошащемуся лаку; дикое ожидание посеревших костей и мрачной ухмылки безгубого рта, ожидание бледных извивающихся нитей в полуразложившихся останках…
Воздушно-белое платье колыхнулось в подкравшемся ветре, он растрепал белые волосы, тронул белые нити жемчуга, белые губы; и мрамор измученного лица ожил огромными кричащими глазами. «Уходи! – кричали глаза, – уходи… У тебя всего одна…»
Одна. И я, урод, живущий в последний раз, добровольно переступаю порог свежевырытой земли, становясь Жившим в последний раз, становясь… Обними меня, призрак ночи, ошибка моя, кровь моя, бедная мечущаяся девочка в такой бестолковой вечности…
– Нравится?! Тебе нравится, человек! Смотри еще! Еще!…
…Я так и не понял, заснул я в конце концов или нет. Я медленно открыл глаза – и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи у изголовья горели ровными желтыми язычками, хотя я готов был поклясться, что не прикасался к огниву. С недоумением перевел я взгляд на идола, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их. Идол стоял на месте, и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга Небытия, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи…
– Смотри! Смотри, человек! Выпусти нас, дай нам существование и ты получишь миры, и Вечность станет нашей декорацией! Не верь обманщику по имени Сарт, он не шаман Бездны, он бродяга без дома и чести, он лгун, шут, вечно сующий нос не в свои дела!… Выпусти нас, стань Бездной, выпусти нас – выпустишь?!
– Нет! – закричал я, вырываясь из паутины видений и захлопывая дверь.
Все Двери захлопнулись одновременно.
Я кинулся прочь, прочь от голодной бесконечности, прочь от сидящего у Двери пятнистого Мома, человека с чужим телом и взглядом Бездны – прочь, прочь, в спасительное забытье…