Бог его знает, куда я шагал, – мне было важно, что я шагаю.
На следующий день в назначенное время я переступил порог отделения милиции номер шесть, располагавшегося в одном квартале от места смерти Юры Кладова, напротив кинотеатра «Ханой». Назвал дежурному фамилию и номер кабинета, показал паспорт, поднялся на второй этаж – и в коридоре обнаружил Свету. Она сидела на грязном подоконнике и беззвучно плакала.
– Успокойся, – сказал я, устраиваясь рядом.
– Не могу. Мне страшно.
– Они тебе ничего не сделают. Отстанут, как только увидят твои основные аргументы.
– Сиськи по пуду?
– Именно.
– Думаешь, прокатят за аргументы?
– Еще как. Потрясешь слегка – и все будет хорошо.
– Щас, все брошу и стану перед ментами сиськами трясти.
Когда женщина улыбается сквозь слезы, хочется жить. Только что шмыгала носом и аккуратно, мизинцем пыталась удержать стекающую с век тушь, а ты протягивал ей свой носовой платок, потом тебе удалось пошутить и одновременно сделать комплимент – и вот она уже подхихикивает. Они все любят комплименты. Даже когда сидят на подоконнике в коридоре отделения милиции, ожидая допроса.
– А тебе? – спросила Света. – Тебе они тоже ничего не сделают?
– Нет. Я же ни при чем. Мне сказали зайти на пять минут, уточнить кое-какие детали.
– Тогда подождешь меня? Ты же на машине? Подвезешь до дома?
– Конечно... Кстати, у тебя мысли есть?
Сообразительная Света сразу поняла, какие именно мысли меня интересуют. Тихо ответила:
– Нет. Абсолютно.
– А я на тебя грешил.
Она покрутила пальцем у виска.
– Я скорее бы себя убила. Ради него. Я каждый день Бога благодарила за то, что у меня Юра есть. Красивый, умный, богатый... Мама в Чили... Вот оно, думаю, счастье... Сбылась мечта...
– Как думаешь, – я показал пальцем на дверь, – они найдут?
– Кого они могут найти? Волки позорные! – произнесла она, растягивая звонкие согласные, с удивившей меня ненавистью. Впрочем, нечему тут было удивляться – граждане моей страны относятся к представителям закона, как к врагам. Так сложилось исторически.
– Ты только им этого не говори, – посоветовал я. – В смысле, про волков. И вообще, не веди себя вызывающе.
Света грубо, но вполголоса, хохотнула, продолжая меж тем невзначай приводить в порядок свой макияж.
– Я? Вызывающе? Щас, все брошу и стану вести себя вызывающе. Ты же меня не знаешь. Я же великая скромница.
– Заметно.
– Я серьезно! Целый год в педагогическом проучилась. Институт имени Крупской Надежды Константиновны. А потом подумала, что с такими буферами в средней общеобразовательной школе мне ученики жизни не дадут...
– Резонно.
– Если бы, например, такие сиськи были у Надежды Константиновны – еще неизвестно, как бы сложилась мировая история... В общем, сбежала я. Потом полгода замужем была. За одним мудаком конченым. Опять сбежала...
– И оттуда сбежала, и оттуда.
– Ага. Я на подъем легкая. Несмотря на то, что сиськи по пуду. В общем, ушла от мужа. У подруги поселилась. Денег – ноль, перспектив – ноль, что делать – неизвестно... Подруга мужиков водит... За доллары... Мне тоже предлагает... Ты, говорит, с такими внешними данными пойдешь как эксклюзивный товар... Я – нос ворочу. Я ж не товар, а живой человек. Сам понимаешь, еще вчера в педагогическом училась, а тут – панель... Как-то это все не по-людски... Горевать стала. Много думала. Водку пила...
– Нашла бы работу.
– Искала. А что я умею? Предлагали в основном продавцом в ларек. Предлагали, а сами главным образом на сиськи смотрели, будь они прокляты...
– Сиськи?
– И сиськи, и те, кто глазел. В общем, такое дело вышло: возвращаюсь с очередных смотрин, вечером, почти ночью... темно, страшно... останавливается машина, дорогущая, вся сверкает, внутри мужик, на вид – нормальный... Давайте, говорит, девушка, подвезу и все такое. Везет, смотрит, глаза сверкают, сам брюнет не хуже Муслима Магомаева, и говорит: поедемте, мол, ко мне, все для вас сделаю, обеспечу, денег дам, одену-обую, только будьте со мною, вы мне чисто внешне очень нравитесь, никто никогда так не нравился...
Тут Света сменила ногу, поправила волосы, обгладила свитерок вокруг верхней части тела, и я внял тому брюнету, понял его.
Света меж тем продолжала:
– А я ж девушка приличная. Молчу, слушаю – жду, что дальше будет. Довез он меня до места. Обходительный, в возрасте, хорошо пахнет – мечта, а не мужик. Марлон Брандо, только из Махачкалы. И надо ж было ему глупость сделать – свет внутри машины включить. Ошибка получилась с его стороны... Включил он свет, сует визитную карточку, что-то бормочет... А я смотрю – у него волосы торчат отовсюду, и не просто волосы, а шерсть какая-то, ужасная, черная, кольцами и клоками... Из-под манжет рубахи, из ворота на груди, и из ушей растет, и из ноздрей, и пониже кадыка, и повыше щек... Такой ужас... Еле-еле сил хватило вежливо попрощаться. Продиктовала телефон с одной неправильной цифрой, сумочку схватила – и ходу... Он уехал. А я стою и реву. Обидно, страшно, тошно... Пойду, думаю, в круглосуточный магазин, куплю водки и ножик, а потом в аптеку забегу, йода и ваты возьму и на кухне у подруги отпилю, на хрен, проклятые сиськи, чтоб мужики во мне не станок для ебли видели, а живого мыслящего человека...
Мимо нас по коридору деловито протопал субтильный паренек в сизом, с погонами сержанта.
– Видел? – печально хмыкнула Света. – И этому мои сиськи понравились... В общем, стою, сопли вытираю, а тут мимо идет пьяный парень в дорогом спортивном костюме. Идет – глаза горят. Сигарету курит и жвачку жует.
– Юра, – угадал я.
– Смотрит на меня и спрашивает: «Девушка, вы с моря?» Я говорю: «Нет». А он: «И я не с моря. Давайте поебемся с горя...» Хотела я ему глаза выцарапать, но в итоге через два дня к нему переехала...
Дверь кабинета открылась, и некто сильно переутомленный назвал мою фамилию.
Я вошел. Поздоровался. Обитатели кабинета, трое, не отреагировали. Один, глядя мимо, произнес:
– Паспорт.
Внимательно сверив мою физиономию с фотографией и медленно перелистав документ – все страницы, включая пустые, – он спрятал его в ящик стола, обратным движением руки вынул лист бумаги и негромко зачитал.
Казенное постановление гласило, что я арестован на трое суток по подозрению в совершении убийства.
10
Опера беспрерывно курили. От кислого дыма у меня слезились глаза и першило в горле.
– Это ты его убил.
– Я не убивал.
– А кто же тогда его убил, если не ты?
– Я не знаю.
– Что значит «не знаю»? Он же был твой друг?
– Был.
– Значит, ты про него знаешь все.
– Не все.
– Хорошо. Не все. Но кто убил – ты знаешь. Убил либо ты, либо тот, кого ты знаешь. И за что убили – тоже знаешь. А мы – досконально знаем всю вашу публику. И тебя, поганого урода, видим насквозь. Такие, как ты, нам хорошо известны. Все, что ты нам тут скажешь, мы уже слышали тысячу раз. «Не знаю», «не помню», «не в курсе», «я не убивал»... Говори, зачем ты его убил?!
– Я не убивал. Он был мой лучший друг. Зачем мне убивать лучшего друга?
– Тогда почему же ты не хочешь нам сказать, кто и зачем убил твоего лучшего друга?
– Мне ничего про это неизвестно.
Они сменили позы: сидящий за столом откинулся на спинку стула, сидящий сбоку закинул ногу на ногу, а тот, кто располагался напротив, полуприсев на столешницу, – отделил от нее сухой зад и наклонился надо мной.
– Не крути здесь нам тут! Иначе мы тебя закроем очень надолго! Лет на двенадцать! Тебе сейчас сколько?
– Двадцать один.
– Ну вот. Освободишься взрослым мужчиной, в тридцать три года. В возрасте Христа. Начнешь новую жизнь... Сто раз будешь думать, прежде чем поднять руку на человека. Зачем ты его убил?!
– Я не убивал.
– А кто убил?
– Я не знаю.
– Не свисти.
– Я не знаю, кто его убил. Я – не убивал.
– Хорошо. Не убивал. Тогда смотри, что получается: он был твой лучший друг – и ты не знаешь, чем он занимался? Кто были его друзья? Кто были его враги? Чем он жил, к чему стремился?
– Я не знаю.
– Так не бывает. Если бы я был твоим лучшим другом, я бы всегда находился в курсе всех твоих дел, и был бы рядом, и помогал бы тебе, а ты помогал бы мне, потому что мы доверяем друг другу, как никому другому! Потому что мы – друзья. Потому что мы – близкие. Я что, неправ? А? Неправ?
– Я не убивал.
Сидящий сбоку сильно ударил меня кулаком в плечо.
– Хватит! Что ты заладил, как попугай? По тебе и так видно, что ты не убивал. Кого ты, вообще, способен убить? Ты же не мужик, а фуфло. У тебя духу не хватит даже вшу убить на собственной жопе. То, что убил не ты – на твоей роже нарисовано... Ты слабак, говно... Но ты, сука, если сам не убил – знаешь, кто это сделал!!!
– Не знаю.
– Знаешь. По глазам видно. Зачем мне в глаза не смотришь?
– Мои – болят. Слишком много дыма. Сидящий сбоку снова сменил ногу. В милицейском институте он, безусловно, имел твердый высший балл по теории допроса. Он исполнял то доброго следователя, то злого, переходя из одной роли в другую без видимых усилий: то угрожающе пыхтел и сверлил меня глазами, то наоборот – отечески возлагал длань на мой загривок, полусжимал-полупохлопывал, – поощрял.
– Не знаю.
– Знаешь. По глазам видно. Зачем мне в глаза не смотришь?
– Мои – болят. Слишком много дыма. Сидящий сбоку снова сменил ногу. В милицейском институте он, безусловно, имел твердый высший балл по теории допроса. Он исполнял то доброго следователя, то злого, переходя из одной роли в другую без видимых усилий: то угрожающе пыхтел и сверлил меня глазами, то наоборот – отечески возлагал длань на мой загривок, полусжимал-полупохлопывал, – поощрял.
– Может, в туалет хочешь сходить?
– Нет.
– А то сходи, пописай. Когда страшно – всегда ссать охота... По себе знаю.
– Мне не страшно.
– Чего же, твою мать, ты тогда трясешься, как профура?!
– Нервничаю.
– Ты врун и говно. Плохой человек. Нечестный. Мы тебе не верим. Откуда у тебя машина? И кожаная куртка? Где ты работаешь?
– Везде.
– Понятно. И все-таки: откуда машина?
– Заработал и приобрел на заработанное.
– Где заработал?
– Я журналист. Профессиональный. У меня пятьдесят опубликованных статей.
– Не свисти. В наше время журналисты девятый хер без соли доедают. Сколько стоит твоя машина?
– Семьсот долларов.
– Журналисты таких огромных денег не зарабатывают. Ты, дружище, – очень мутный хлопец. Нехороший человек. А возможно, и убийца. Зачем ты его убил?
– Я его не убивал.
– А где ты был, когда его убили?
– Я не знаю, когда его убили. Я распрощался с ним в девять вечера, обратно вернулся – в час следующего дня. Стало быть, умертвили – именно в этот промежуток времени...
Опера изменили выражения лиц. Теперь они внимательно слушали.
– Кладов был очень осторожный. Без предварительного телефонного звонка я к нему не входил. Незваному гостю он вообще не открывал дверь. То есть в момент убийства в квартиру вошел кто-то, ему знакомый. А следом – еще не менее чем трое. Юра был парень крепкий. Осторожный и ловкий. В молодости штангу тягал. Год в тюрьме отсидел. Умел за себя постоять. Где-то большой романтик, но при этом – лишенный всяких иллюзий... Понимаете?
– Говори, говори.
– Убить такого быстро и тихо – нужна целая банда...
– И что это была за банда?
– Не знаю.
– Знаешь. И врешь. Это плохо. Это твоя ошибка. Это тебе большой минус. Сейчас мы все поедем к прокурору. Заметь – уже седьмой час вечера. Нас дома ждут жены и дети. Но мы поедем не по домам, а к прокурору. Чтобы получить санкцию и закрыть тебя на тюрьму. Будь уверен, прокурору твои показания не понравятся. Видно, что ты врешь.
Сидящий сбоку включил доброго следователя: снова по-свойски хлопнул меня по плечу и заулыбался.
– В принципе, мы понимаем, что ты не убивал. Мы – за тебя. Но, видишь ли, прокурор может подумать иначе. И выпишет санкцию на твое содержание под стражей. Тогда тебе светит минимум год под следствием. Потом еще год – суд. Даже если убил не ты, а кто-то другой – два года будешь гнить. Два года, парень! Сейчас – снимаешь ремень, вытаскиваешь шнурки и идешь в камеру. Вечером приедет конвой, вывезет тебя на Бутырку. Или – в Матросскую Тишину. Если, конечно, ты прямо сейчас не скажешь, кто убил...
– Я не знаю.
Они опять сменили позы. Сидящий за столом уронил лицо в ладони, сидящий сбоку раздвинул руки в стороны и устало, с покряхтываниями и постанываниями, потянулся, а тот, кто заглядывал мне в лицо, шепотом выругался и прижег очередную сигарету.
– Все! Стоп! Ты свой выбор сделал... Иди сейчас в камеру и собирайся на тюрьму.
Сидящий за столом вдруг оглушительно прокашлялся и встал, и оказался мужчиной немалых габаритов, длинноруким и гибким в поясе; он лег животом на столешницу и грубо сгреб в кулак ворот моей рубахи.
– Подождите. Мы его оформим только к утру. А до утра – времени полно. Давайте его отмудохаем. Отвезем в лес, пристегнем к дереву и пообщаемся по-людски...
– Я позвоню адвокату.
– Позвонишь, позвонишь. Сейчас договорим – и позвонишь. Мы все законы соблюдаем до мельчайшего миллиметра. Звонок адвокату – будет обязательно. Но учти: мы всех твоих адвокатов на хую провернем десять раз. А тебя – закроем по-любому. Ты нам надоел. Ты все время врешь и не желаешь нам помогать. А мы – из МУРа. Кто нам не желает помогать – тот, значит, плохой человек. Злой и нечестный. Если хочешь, чтобы мы были на твоей стороне – будь тогда на нашей. Ты, вообще, на какой стороне? На нашей? Или – как сейчас модно – на своей?
– Никогда об этом не думал.
– Тогда иди в камеру. И подумай, на чьей ты стороне. Часов в одиннадцать будь готов. Придет автозэк. Будем тебя оформлять по сто второй статье Уголовного кодекса. За убийство с особой жестокостью.
– Дайте телефон.
– Телефон – вот, на столе стоит. Но прежде чем ты снимешь трубку – имей в виду, что до того момента, как ты ее снимешь, – ты у нас пока подозреваемый. А если снимешь – станешь сразу обвиняемым. А это очень серьезно. Совершено убийство. Особо тяжкое преступление! Не имеет срока давности!! Наказание – вплоть до высшей меры!!! Ты едешь в тюрьму прямо сегодня...
Но меня обманули. Никуда не повезли. Вызвали конвоира, и тот отвел меня в камеру предварительного заключения. Цементный пол, вереница из шести стальных, крашеных черным лежаков, щербатые темно-зеленые стены. Не тюрьма, но и не свобода.
Я сидел в шестиместке один.
Одному хорошо. Одиночество я принял как подарок. Очевидно, внутренние правила предписывали содержать подозреваемых в особо тяжких преступлениях отдельно от остальных злодеев. Хуже было бы, если бы ко мне подселили какого-нибудь урку с десятью судимостями, или взятого за пьяную поножовщину бытовика, или беспаспортного бродягу с тремя классами образования, или какого-либо другого носителя элементарного сознания. Нет, я сидел уединенно и неплохо отдохнул.
Здешняя жизнь мудро организовывалась по мексиканскому принципу. Арестованных не кормят – на это есть родственники. Арестованным не выдают постельное белье – незачем. Арестованных не водят на прогулку – не предусмотрено. Арестованный ведь не в тюрьме, а значит, государство не взяло на себя обязанность его содержать. Арестованный – считайте, свободный человек. Однако сидит под замком, одновременно исподволь начиная проникаться правилами казенного быта.
Допустим, с утра тебе понадобилось поссать, а в сортирной дыре вода не течет – экономия. Следует подойти к двери и заорать что есть силы, чтобы старшой пустил воду.
Если старшому не лениво, он крутит вентиль, и во всех десяти – или сколько их там есть – камерах из дырок в стене начинает изливаться холодная струя. В моей хате две дыры, одна над другой – из верхней льется предназначенное для обмыва лица, из нижней очищается параша. За две минуты надо успеть опростаться, сполоснуть рожу и рот и особой маленькой тряпочкой минимально привести в порядок желтый кафельный пол окрест урыльника. Потом старшому надоедает, и он крутит вентиль в обратную сторону. Следующие две минуты будут в обед, и еще две – в ужин, хотя ни обеды, ни ужины, повторяю, не предусмотрены. Еду мне носит жена, каждый раз в середине дня. Хлеб, колбаса и бутылка питьевой воды. Пожевав, я подходил к затянутому железом оконному проему и грустил. Слишком заманчивым и вкусным казался запах воли. Вдобавок к решетке снаружи прилагался сплошной железный лист, укрепленный вертикально. Весь в дырах. Всякая дыра диаметром не более сигареты. Мизинец – и тот не просунуть. Еще бы. Просунутым мизинцем преступник всегда может подать сигнал своим оставшимся на свободе друзьям.
Кто-то ведь трудился над этой железной простыней, размышлял я. Пробивал дрелью отверстия. Потел. Прерывался на перекуры и обеды. Получал оклад и премию. Дырки усеивали правую сторону гуще, левую – реже; безусловно, в какой-то момент работяга притомился и стал филонить. Иди пробей двести пятьдесят отверстий в железном листе!
В любом случае я ничего не рассмотрел ни с правой стороны, ни с левой. Слишком малы дыры. Глаз уловил какие-то пятна, фрагменты неизвестно насколько отдаленных строений. Я перестал всматриваться, сунул руки в карманы, от души пнул ногой ближайший стальной угол ближайшей шконки и неожиданно для самого себя вполголоса задудел какую-то пенитенциарную мелодию – гибрид «Мурки» и «Таганки».
На улице-то лето, пацаны, июнь, плюс двадцать пять. Хорошо в такой день вытащить себя, угрюмого и погруженного в заботы, куда-нибудь к озеру, в компанию одноклассников. Побегать, попинать в удовольствие футбольный мяч, чтоб вышел первый пот – кислый, бытовой, потом второй – табачно-алкогольный, нездоровый, а также и третий – самый соленый и молодой, – и после часовой беготни искупаться в непрозрачной, серо-зеленой воде, у поверхности почти горячей, а на глубине едва не ледяной из-за бьющих со дна ключей; всласть наплаваться, нахохотаться, обшутить друг друга и обстремать, а потом выпить: кто пешком – пьет пиво, кто за рулем – водичку; еще полчаса постоять, потрепаться, а потом разойтись; конные развозят пеших. И вернуться в работы, в дела, в расклады, к женам и детям.