– А как все: корпус хромированный, по всей морде неонки… Наколёсиках.
– Вот это лучше. Молодец. И у кого же он прокламации получает?
– Пудинги, что ли?
– Ну-ну, пудинги.
– Известное дело – на Хэмптонкорт-роуд.
– Так… А противу государя выражался?
– Вырождался, вырождался. У них народ такой – вырождающийся. Отпустил бы ты меня, барин, меня с сеном ждут…
– А ты, братец, не спеши. Ты мне лучше вот что скажи: где этого Восьмого найти можно?
– Дома, где же ещё.
– А как туда добраться, голубчик?
– Так я и подвезти могу…
– Далеко ли?
– Да световых вёрст этак миллиардика два будет…
– Это ничего, обернёмся…
Глаза ротмистра внезапно зажглись странным огнём, он перегнулся через стол к мужику и тихо спросил:
– А скажи, братец, нет ли у вас курей с человеческим профилем?
– Как не быть, в любом дворе полно.
– И что?
– А ничто. Куры и куры. С пёрышками…
– А Восьмой этот – он, часом, не курица?
– Нет, тогда бы его яйца нести пристроили. А так нет – не курица.
– Жалко, – вздохнул Штаницын. – А ты мужик вроде ничего, справный… Только вот зря у тебя три глаза…
– Где же три? – удивился мужик. – Осередь лба – это рефлектор. Нам, мужикам, без него никак…
Встреться с Квазаром кто поинтеллигентней, он непременно впал бы в мистицизм и религиозный экстаз, учёный-атеист посчитал бы его за монстра и отправил в кунсткамеру, а вот во внутреннем мире ротмистра таинственный пришелец был принят радостно, но без удивления, подобно недостающему элементу в таблице химика Менделеева.
Потому что виновны были все – и ответить должны были тоже все.
– Куры эти ваши, они… кто? Не состоят ли в тайных обществах?
– Кака тайна! Всё время на виду.
– Нет, ты мне по совести скажи: куры они или что?
– Так это как посмотреть. Спереди вроде куры, а сбоку выходит личность.
– А какая она, эта личность? – замирая, спросил ротмистр.
– А вот как на патрете! – сказал допрашиваемый, радостно тыча пальцем в государеву персону в золочёной раме.
– И что, – не слыша себя, спросил ротмистр, – они все такие?
– Все как одна, ваше благородие!
– Та-ак… А не из царской ли они фамилии? Не Романовы ли?
– А кто ж их спрашивал. Может, и Романовы.
– Не обознался ли ты, любезный?
– Уж четвёртую сотню лет на этих курей гляжу…
– Романовыми кликать не пробовал?
– Всяко пробовал…
– Откликались?
– Откликались.
– А притеснять их не притесняете?
– Сами-то не притесняем, разве петух какой… Так ведь это для дела.
– А Восьмой, он… не петух?
– Какой петух! Так себе, железячка.
– Бомба?!
– Врать не стану, в брюхо к нему не лазил.
– Почему не лазил? Опасался?
– Ясное дело. Руку оттяпает, а новая пока вырастет…
– Опасался – значит, бомба. А бомба он для террору против царской фамилии… А они, значит, бедненькие мои…
Последним усилием рассудка Штаницын понял одно: дому Романовых угрожает смертельная опасность. «Обезвредить Восьмого! Обезвредить Восьмого!» – стучало по голове тревожной мыслью.
От таких ударов он почувствовал боль. Это была боль за государя-императора.
– Ты, голубчик, отдохни пока, – сказал он уводимому Квазару. – У меня голова что-то разболелась…
Потом он в течение получаса ходил по кабинету, стараясь не стучать ногами и на каждый нечётный шаг затягивая солдатскую песню, изредка застывал по стойке «смирно» перед августейшим портретом…
Наконец уселся за стол и вытащил стопку чистой гербовой бумаги.
Потрясающий документ века, или Курица не птица, а…
«.. Настоящим установлено, что на основании проведённого мною дознания крестьянин из Галактионовки Альфацынтаврского уезда Квазар Пульсаров показал о наличии заговора противу царствующего дома. Во главе заговора стоит изменник и социалист по кличке Восьмой, будучи связан с аглицким городом Лондоном. Упомянутый Квазар Пульсаров показал, что означенный Восьмой представляет собой натуральную бомбу, каковую намерен подложить под устои правопорядка. Отталкиваясь от состояния крайней опасности, членам царской фамилии во главе с Государем приходится скрываться в обличии курей, имеющих, впрочем, в профиль вполне человеческую фигуру. Государь и его семья скрылись в секретную деревню Галактионовка, которая Альфацынтаврского уезда никакой губернии и находится в административно неохваченных областях, не значась при этом ни в каких реэстрах. Ввиду невозможности допустить влачения образа жизни возлюбленным Монархом в куриной сущности, предлагаю создать Чрезвычайную комиссию, усиленную двумя полуротами гренадер для поимки Восьмого и перечисления венценосной фамилии в прежнее состояние. Дело полагаю безотлагательным, памятуя об опасности, всечасно нависающей над Империей, ибо жители секретной деревни Галактионовки темны и по недомыслию или злонравию способны использовать вышеозначенных курей-Романовых по прямому их назначению, т. е. как курей. С себя лично вины не снимаю, поскольку виновны все – и ответить должны все…»
– Ещё один сгорел на работе, – констатировал граф Орлов, прочтя перед сном доклад Штаницына. Подумав, наложил резолюцию: «Отставка с полным пенсионом».
Перекинувшись пару раз в дурачка с денщиком и оба раза выиграв, зазевал и отправился почивать.
Судьба Николая Романова, или Пока жареный петух не клюнет
…Не без всегдашнего трепета подходил Орлов к двери государева кабинета, хотя бояться было, в общем-то, нечего. Да и доклад был пустяковый – о публичном чтении студентом Киевской духовной академии Ардалионом Лютифертским скабрёзной поэмы о праведном Лоте и дщерях его.
Как и следовало ожидать, государь стоял у окна, но в его мощной фигуре чувствовалась какая-то затаённая печаль.
– Пришёл? – не оборачиваясь, осведомился царь. – Читай.
Доклад подходил к своей наиболее интересной середине, когда Орлов заметил, что государь стоит на ногах как-то неуверенно. Разглядев, в чём дело, граф ахнул и уронил папку с докладом.
– Удивляешься, милейший? – повернулся к нему государь и сердито царапнул лапой по паркету. – По твоей милости…
– Ваше императорское величество… – испуганно забормотал Орлов.
– Ко-ко-ко, – нетерпеливо оборвал его Николай. – А кто не прислушался к бдительному голосу ротмистра Штаницына? Молчишь?
Потом произошло совсем невообразимое: государь захлопал себя по ляжкам, огорчился и горестно закричал:
– Насест! Есть в этом проклятом дворце хоть один порядочный насест?
Граф с ужасом попятился, у самой двери поскользнулся на кучке помёта, упал, вскочил и бросился прочь.
Вслед ему неслось звонкое петушиное пение. Над Санкт-Петербургом занимался новый день, и этот день никому нигде не сулил ничего хорошего.
– А ты покушай, ваше высокопревосходительство, – хитро увещевал графа по прибытии домой денщик. – Авось и полегчает.
Граф открыл крышку судка. Государь-император, ощипанный и выпотрошенный, смотрел на него скорбным варёным глазом.
– Ваше императорское величество, как же я могу употребить вас в пищу? Зачем это, что Европа скажет? – запричитал граф.
– Не любо – не кушай, – обиделся царь и захлопнул за собой крышку судка.
– Да что вы, ваше сиятельство, – говорил денщик, – курятинка эта не в пример свежая, только что галактионовские мужики на рынок выбросили…
– А цесаревичи… цыплятки то есть? – спросил Орлов, всё ещё надеясь спасти династию.
– А цыплят ихних сейчас ваша кошечка кушают…
Граф побежал спасать-выручать цесаревичей. Но было поздно. Повсюду валялся пух пополам с аксельбантами.
– Эх, кошка, – сказал граф. – Что же ты, кошка?
– А я и не кошка, – сказала кошка и облизала с усов голубую кровь. – Я – Восьмой.
– Сицилист? – выдохнул граф.
– Сицилист, – мрачно кивнула кошка, изготавливаясь к прыжку.
Осознав неизбежность рокового исхода, Орлов истошно закричал:
– Позвольте, я не курица, я не ку…
…Ещё не утихло эхо предсмертного вопля шефа жандармов, когда он проснулся.
– Денщик! – закричал он. – Денщик!!!
Как из-под кровати (а может быть – и действительно из-под неё) возник денщик.
– Что у нас на завтрак? – спросил граф, томимый предчувствием.
– Как велели – курятина-с… – ошеломлённо ответил денщик.
– Отставить курятину! Штаницына ко мне!
Двое на всю Россию, или С больной головы на здоровую
Вдвойне скоромную сегодня курятину подменила собой овсяная каша, которую граф с плохо скрытым отвращением и поглощал в ожидании ротмистра.
Вдвойне скоромную сегодня курятину подменила собой овсяная каша, которую граф с плохо скрытым отвращением и поглощал в ожидании ротмистра.
Штаницын вошел, не доложившись, как положено, и Орлова это почему-то нисколько не удивило. Два равно безумных взгляда скрестились осередь комнаты.
– Восьмой? – заговорщицки спросил граф.
– Восьмой, – рыдая, сказал ротмистр и повалился на колени. Орлов поманил его к себе ложкой. Штаницын, как был, на коленях, подошёл к столу. Некоторое время шеф жандармов и ротмистр переговаривались знаками. Со стороны могло показаться, что они разыгрывают пантомиму «Птичий двор». Оба кормили воображаемых кур воображаемым же кормом.
– Вывезешь? Доставишь? – только и спросил граф.
– Христом-господом нашим… – вымолвил Штаницын и опять заплакал.
– Ты уж корми их там… соответственно… блюди… Как тебя по имя-отчеству-то?
– Сергей Сысоевич, – отвечал Штаницын, не осушая глаз.
…Прямо скажем, ротмистру Штаницыну граф не поверил. Он был умён. Но умён, как оказалось, слишком.
Дело в том, что, доведённый до отчаяния неопределённым к себе отношением государя, он принял рапорт Штаницына и его безумие (во всей очевидности, преднамеренное) за очередное монаршее испытание на верность. Видимо, проверить решил император, как поведёт себя верный его охранитель в столь нестандартной ситуации, не проявит ли халатности или вольномыслия.
Поэтому граф условия игры принял и включился в неё со всей живостью.
– А скажи, братец Сергей Сысоевич, – вкрадчиво пытал он ротмистра. – Не выйдет ли в народе нашем возмущения от куриного вида? Скажут – у всех власть как власть, а у нас вон кака страсть!
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – просто, прямо, по-военному ответствовал Штаницын. – Мы, русские люди, ко всякой власти привычны и подчиниться готовы, а в особенности законной. Были под царями, будем под курями – какая разница!
Слушая бред Штаницына, граф лихорадочно соображал, кто же это под него копает. «Съедят, – думал он. – Прямо вот так с эполетами и сожрут. Но подождите, голубчики. Не на того напали. Думали, Орлов растеряется, выкинет Штаницына с работы и тут-то как раз и пропадёт. А потом государь его вызовет, предъявит шизофренические протоколы и просто этак скажет: “А если бы это было правдой?” И сгорел Алексей Фёдорович, синим огнём сгорел. Впрочем, возможно и другое: решил вдруг государь разыграть своего старого солдата. Тогда ещё легче – подхихикнул монаршей шутке, только и всего. А пока играть нужно, делать вид, что веришь этой каналье Штаницыну, ишь как роль исполняет – чисто актёр господин Каратыгин… Но ничего, Орлов тоже актёр, Щепкин, можно сказать…»
Так подумал граф Орлов и успокоился – эка невидаль: вздумали российского подданного глупостью испытывать…
– … А чтобы народ не сомневался, – продолжал между тем Штаницын, – мы царскую фамилию в платье нарядим, в мундирчики, чин по чину, – наконец-то прожектёрская мысль ротмистра развернулась как могла широко. – И на троне небольшенький нашестик пристроим…
«Хитёр, ох, хитёр, – нехорошо думал про собеседника граф. – Поймать хочет, чтобы я насмешку какую-нибудь допустил…»
– И самое главное, ротмистр, – сказал он вслух, – это тайна. Только двое в России будут знать истинное положение вещей. Мы не дадим в обиду своего государя. Для нас он всегда государь, каков бы он ни был – в мундире или в перьях. Самодержец Всероссийский!
«Что, подловил? – внутренне ликовал граф. – Ты мне глупость, а я тебе глупость горшую!»
– А потом, – захлёбываясь, развивал свою мысль ротмистр, – потом и мы привыкнем, что ОНИ – куры, и все привыкнут… Только прямо сейчас нужно постепенно приучать население к мысли…
–.. что курица – птица не в пример более благородная противу орла! – подхватил эстафету граф.
Некоторое время жандармы наслаждались этой своеобразной интеллектуальной игрой. Один, правда, не наслаждался, ибо и вправду верил всему, что говорил. Второй, по совести сказать, тоже испытывал мало удовольствия, так как боялся сорваться и проиграть.
Беседа продолжалась часа два и более. Время от времени Орлов ловил себя на мысли, что начинает верить в куриный метаморфоз. Сперва его это тревожило, а потом перестало – так было легче разговаривыать сложно-безумным ротмистром.
Постепенно будущее Российской империи вполне определилось. Ко взаимному удивлению, куры в качестве правящей династии прекрасно вписывались в существующие уставы и уложения, во всеобъемлющую триединую формулу «Самодержавие, Православие, Народность».
День стал мало-помалу клониться к вечеру. Для облегчения беседы денщику было велено насчёт напитков. Общаться стало не в пример легче.
– Вот герб наш – двоеглавый византийский орёл… – толковал ротмистр. – Какой орёл? Петух и петух, только две головы… Так и полагать…
– А скипетр! – кричал граф. – Скипетр на насест похож, а держава – несомненное яйцо… Снова всё сходится…
– А гимн будет – песня «Жил да был петух индейской»…
Так и мечтали до сумерек. Наконец ротмистр забеспокоился:
– Ваше сиятельство, а который час?
– Так восьмой уже, любезный…
– Восьмой! – ужаснулся Штаницын. – Террорист! Угроза престол-отечеству!
С мечтаниями было покончено. Перешли к прямым действиям. На ротмистра была возложена эвакуация царской фамилии из деревни Галактионовка в столицу. Ротмистра усилили двумя полуротами гренадер.
– С богом! – сказал граф. – Рука Всевышнего отечество спасёт!
Кровавый ленч аглицкой королевы Виктории, или До бога высоко, до царя далеко
Бодрым строевым шагом перемещались гренадеры в сторону Вышнего Волочка, имея вполне определённую цель движения. Впереди двигался жандармерии ротмистр Штаницын. Ещё более впереди – неопрятного вида мужик. «Нездешний», – сказали бы про него местные крестьяне. И они бы не ошиблись. То же самое могли сказать про него и негры, и китайцы, и эскимосы. Да и вообще – вряд ли нашёлся на Земле хоть один человек, который взял бы на себя смелость назвать Квазара Пульсарова своим земляком, соседом, шабром и тому подобное.
Но всё это мало заботило Квазара. Он добросовестно выполнял функции проводника, за что ему были обещаны лавры Сусанина (каковые представлялись ему в форме сена) и пять рублей денег серебром. По устному приказу ротмистра гренадеры время от времени начинали исполнять партию хора из оперы композитора Глинки «Жизнь за царя», оглашая окрестности хорошо поставленными голосами.
Вокруг простирался бескрайний простор радиусом вёрст пятнадцать. Простор был пуст. Дорога тоже. Если не считать трёх телег, со страшной скоростью несущихся навстречу отряду.
– Господи боже мой, – заволновался Квазар. – Так это же наши мужики едут! С сеном!
Телеги резко затормозили.
– Квазарушко! – закричали с них. – А мы-то тебя который день ищем!
– Сателлит Болидович, батюшко! Вот уж не чаял! – прослезился Квазар.
– Ты домой, что ли, Пульсаров? – осведомились с третьей телеги. – А служивые зачем?
– За курями! – радостно выдал государственную тайну проводник.
– Что им – своих не хватает, али как?
– Молчать! – рявкнул Штаницын. – Молчать про царскую фамилию!
– Ваше благородие, – начал самый старший из галактионовских. – Вы, небось, брехуна нашего Квазарку послушали? Так он вам ещё и не то расскажет. Курей уже недели две как всех продали: уж больно нерентабельны оказались.
– Как продали? Кому продали? – похолодел ротмистр.
– Да рогоносику и продали. Восьмому.
– Что? Восьмому? Царскую фамилию?
– Не могём знать, барин: фамилию у курей никто не спрашивает, когда продаёт. Знаем только, что обменял их Восьмой в Лондоне.
– Неужто на пудинги?
– Какие пудинги? Не оправдали себя пудинги. За сэндвичи взялись. Так, глядишь, до макинтошей дойдут или до файф-о-клоков. Беспутный народ.
Перед Штаницыным медленно вырисовывалась страшная картина: аглицкая королева Виктория и юный принц Уэльский, повязав салфетки, садятся за стол, в середине которого на золотом блюде, весь в петрушке и специях, лежит… О господи!
Когда Штаницын стряхнул с себя наваждение, то увидел, как телеги альфацынтаврских мужиков, увозя сено и Квазара, катят в небо под углом в сорок пять градусов. Это его не удивило.
В течение нескольких минут он тупо смотрел вслед телегам, а потом вдруг сдавленно закричал и бросился за ними. Какая-то неведомая сила поддерживала его в воздухе.
Сила эта была – любовь к государю-императору!
…Гренадеры дождались, пока ротмистр станет неразличим глазом, помолились недолго и неискренне и, неторопливо обсуждая происшедшее, направились на постой. Старшим команды автоматически становился унтер-офицер Нерубович. Это предполагало не только повышение по службе, но и всю тяжесть ответственности перед генерал-аншефом Орловым. Нерубович знал одно – экспедиция отправлена за курями. Этого было достаточно.