Сколько я ни приходил сюда за продуктами, я ни разу не встречал ни души: ни Сары, ни одного из шести или семи жителей, уцелевших во время чумы и поселившихся в разбросанных по холмам особняках. Иногда я видел огни, зажигавшиеся в ночи (кому-то в Лас Теас, большой итальянской вилле в полумиле отсюда, удалось запустить генератор); порой слышно было, как по дальней автостраде проносилась машина, но в основном мы, оставшиеся в живых, сторонились друг друга и держались сами по себе. Разумеется, не что иное, как страх, холодок ужаса нашептывал нам, что инфекция снова на воле, и лучший способ избежать заражения – избегать любого соприкосновения с людьми. Так мы и делали. Весьма усердно.
Но я не мог притвориться, что не замечаю скрипа и дребезжания продуктовой тележки, которая катилась вдоль полок с питьевой водой. Я обернулся, – там была она, Фелиция, с рассыпающимися волосами и испуганными и печальными глазами. Тогда я еще не знал, как ее зовут, но я вспомнил ее, она была кассиром в филиале Банка Америки, где я держу счет. Точнее, раньше держал. Первым моим побуждением было молча повернуть назад, но я его преодолел, – разве позволительно было страшиться человеческого существа, столь близкого и столь привлекательного?
– Привет, – сказал я, чтобы снять напряжение. Затем мне полагалось произнести что-нибудь глупое, вроде: «Вижу, ты тоже этим занимаешься», или «Трудное времечко, а?», но вместо этого я задал вопрос: – Вы меня помните?
Она была ошеломлена. Судя по ее виду, она была готова убежать, или умереть на месте от страха. Зато губы у нее оказались храбрыми, они шевельнулись и выдохнули мое имя. – Мистер Холлоран? – произнесла она так обыденно, так просто, так по-настоящему.
Я улыбнулся и кивнул. Меня зовут, или звали, Фрэнсис Ксаверий Холлоран III; я ненавижу это имя с тех пор, как Тайрон Джонсон (ныне, несомненно, покойный) мучил меня в детском саду, бубня до бесконечности «Фрэнсис, Фрэнсис, Фрэнсис», пока я не был готов провалиться сквозь пол. Но на смену пришел новый мир, он распускался как цветок и трещал по швам, открывая новые очертания, диктуя новые традиции.
– Называй меня Джед, – ответил я.
Ничто не происходит вдруг, особенно во время чумы. Мы держались натянуто, и каждая банальность, каждое избитое клише, которыми мы обменивались, пока я помогал Фелиции погрузить продукты в багажник машины (у нее был «Range Rover»), напоминали об утрате тех, кто произносил эти фразы до нас Все же я узнал ее адрес – она отправилась на виллу Рускелло, громадный дворец, расположенный в бухте среди гор и снабженный бассейном и джакузи со свежей водой. Через два дня я заехал за ней вечером в автомобиле «Rolls Silver Cloud» и отвез в свой любимый французский ресторан. Чума пощадила это местечко, сохранив ему первозданную чистоту. Оттуда открывался изумительный вид на море, я зажег свечи и наполнил бокалы бордо двадцатилетней выдержки; а потом мы пировали, наслаждаясь маринованными крабами, трюфелями, орешками кешью и консервированными артишоками.
Я бы рад сказать вам, что она была прекрасна, – ведь в сказке должно быть именно так; но Фелиция не была красива, по крайней мере, в общепринятом смысле этого слова. Она выглядела несколько тяжеловатой, но ее полнота была прелестна после жилистой и угловатой Сары; к тому же глаза Фелиции чуть-чуть косили – совсем немного, и даже очаровательно. Но главное – она была скромной и доброй, просто милой, и, что еще важнее, она была здесь, рядом.
Мы привыкли вместе гулять, совершая вылазки в разросшиеся сады за салатом, помидорами и кабачками собирая клубнику и молодые стручки гороха на полянах раскинувшихся по склонам, спускавшимся к вилле Рускелло. Однажды мы отправились в горы и привезли генератор, так что смогли зажечь свет, включить холодильник в моем домике (кубики льда давно стали для нас роскошью) и приступить к изучению восьми тысяч кассет, пылившихся в ближайшем видеомагазине. Целый месяц у нас ничего не было, – я имею в виду, ничего сексуального. Когда же это произошло, она почувствовала себя обязанной объяснить мне, как случилось, что она все еще жива и ходит по земле, когда все, кого она знала, отправились в мир иной. Думаю, такое чувство вины свойственно оставшимся в живых. Мы сидели в светлой гостиной у меня дома и смаковали бутылку «Dom Perignon» 1970 года, на которой все еще висел ярлычок с указанием цены – триста десять долларов. Я разжег огонь, чтобы разогнать сгустившуюся тьму и запах сырости от дождя за окном.
– Ты, наверное, подумаешь, что я дурочка, – произнесла она.
Я протестующе хмыкнул и обнял ее.
– Ты когда-нибудь слышал о сенсороизолирующих ваннах? – она взглянула на меня снизу вверх сквозь завесу золотистых, с рыжими искорками, волос.
– Разумеется, – ответил я. – Но не хочешь же ты сказать?
– Мне досталась старая модель, одна из первых, сейчас таких уже не выпускают. У сестры моей однокурсницы, Джулии Ангъер, была такая ванна, стояла в гараже в Падаро, и она говорила, что сама побывала там. Она говорила, что можно погрузиться в себя, полностью отключиться, может быть, даже отделиться от тела, и я подумала, – а почему бы нет? – Фелиция взглянула на меня одновременно застенчиво и гордо, давая понять, что она из тех, кто готов всерьез рискнуть. – В ванну наливается триста галлонов соленой воды, подогретой до температуры человеческого тела, потом над тобой завинчивают крышку – и все исчезает, нет ничего, совершенно ничего. Как будто выходишь за пределы космоса. Или отправляешься в себя. Погружаешься внутрь.
– И ты была там, когда…
Фелиция кивнула. В ее глазах было что-то, чего я не мог разобрать: торжество, замешательство, страсть, искорки легкого сумасшествия. Я ободряюще улыбнулся.
– Думаю, я была там много дней, – сказала она. – Я как будто потерялась в том, кто я, где я, понимаешь? Я очнулась только, когда вода стала остывать, – Фелиция понурила голову. – Наверное, из-за того, что отключилось электричество, потому что некому уже было работать на электростанциях. Я открыла крышку, солнечный свет, проникавший в окна, показался мне взрывом атомной бомбы, а потом я позвала Джулию, а она… она уже никогда не ответит.
Голос Фелиции оборвался, она подняла на меня полные слез глаза. Я обнял ее обеими руками и прижал к себе.
– Послушай, – прошептал я, – все будет хорошо, уже все хорошо.
Это была ложь, пусть уместная, но ложь, и все же я повторял эти слова, обнимая ее и чувствуя, как она расслабляется у меня в руках.
Именно в этот момент, не раньше и не позже, в окне появилось лицо Сары – бледный овал, обрамленный поднятыми руками, держащими камень величиной со словарь Вебстера.
– А как насчет меня, сукин ты сын! – закричала она, и все повторилось снова: летящий камень, фонтан рассыпающихся осколков, а ведь на земле не осталось ни одного стекольщика.
Я мечтал убить ее. Просто удивительно – я знал лишь троих, переживших конец всего сущего, и один из них был лишним. Во мне проснулась жажда мести, как в Ветхом Завете. Я представлял себе, как врываюсь в хваленый замок Сары и сворачиваю ей цыплячью шею; вероятно, я бы так и поступил, если бы не Фелиция.
– Не доставляй ей удовольствия вывести нас из себя, – пробормотала она; ее пальчики у меня на затылке вдруг полностью овладели моим вниманием, и мы отправились в спальню, оставив за закрытой дверью бурю волнений и россыпь битого стекла.
Утром, когда я вошел в гостиную, ярость вновь охватила меня. Я кипел и проклинал все подряд; я настолько потерял голову, что вышвырнул камень обратно в окно и пинал ногами разбитое стекло, как будто оно было живым; я так взбесился, что был способен на преступление. Мы жили в новом мире, в новой эре, где не было места для Сариной злобы и ненависти. Господи, нас ведь всего трое – как же нам быть дальше?
В свое время Фелиция отремонтировала десятки окон. Маленькие братишки (ныне покойные) и жених (ныне покойный) без конца играли в мяч рядом с домом, и Фелиция уверяла меня, что разбитое окно – не то, из-за чего стоит расстраиваться. Однако при воспоминании о женихе глаза Фелиции подернулись дымкой, она кусала губы, и кто бы осудил ее? Итак, наведя справки по «Желтым страницам», мы отправились в ближайший стекольный магазин и как можно осторожнее проникли внутрь. Через час новое стекло было установлено, оконная замазка сохла на солнце. Вид работающей Фелиции настолько укрепил мой дух, что я предлолсил совершить небольшую прогулку по магазинам, чтобы отпраздновать это.
– Отпраздновать что? – на Фелиции была короткая, по грудь, рубашка и кепка болельщика «Anaheim Angels», на щеке белел след от замазки.
– Тебя, – ответил я. – Обыкновенное чудо.
Это было прекрасно. Мы оставили машину на пустынной улице в деловом центре Санта-Барбары, все прилавки были в нашем распоряжении: одежда, последние (навеки) книжные новинки, CD, новые проигрыватели, – мы ведь могли установить аппаратуру во вновь электрифицированном доме. Разумеется, в некоторые магазинчики уже кто-то наведывался до нас, но все вели себя аккуратно, неизменно прикрывая за собой дверь, будто опасались выдать свое присутствие. В одном дворе мы видели пасущегося оленя, а на улице – горного льва, несущегося куда-то по встречной полосе, вопреки правилам дорожного движения. Когда мы возвращались домой, я был в воодушевлении. У нас все получится, я был уверен.
– Отпраздновать что? – на Фелиции была короткая, по грудь, рубашка и кепка болельщика «Anaheim Angels», на щеке белел след от замазки.
– Тебя, – ответил я. – Обыкновенное чудо.
Это было прекрасно. Мы оставили машину на пустынной улице в деловом центре Санта-Барбары, все прилавки были в нашем распоряжении: одежда, последние (навеки) книжные новинки, CD, новые проигрыватели, – мы ведь могли установить аппаратуру во вновь электрифицированном доме. Разумеется, в некоторые магазинчики уже кто-то наведывался до нас, но все вели себя аккуратно, неизменно прикрывая за собой дверь, будто опасались выдать свое присутствие. В одном дворе мы видели пасущегося оленя, а на улице – горного льва, несущегося куда-то по встречной полосе, вопреки правилам дорожного движения. Когда мы возвращались домой, я был в воодушевлении. У нас все получится, я был уверен.
Хорошее настроение скоро было испорчено. Первое, что бросилось в глаза, когда мы въехали на подъездную дорожку, была темная дыра на месте нового окна, за которой виднелась бесформенная груда обломков, – то, что осталось от гостиной. Сара вернулась. На этот раз она сделала все, что могла, разбив лампы и фарфоровые безделушки, вскрыв банки с тушенкой и мясом по-мексикански, рассыпав вокруг кофе, сахар и муку, а в довершение, насыпав песок в бак с горючим в генераторе. Самое отвратительное, что она нашла полдюжины трусиков Фелиции и прибила их к стене в гостиной; в промежности в них зияли рваные крестообразные дыры. Все было пропитано ненавистью и мерзостью, – человек, вот твои деяния! – и радость, не оставлявшая нас весь день, звери, которых мы видели, первозданное чувство невинности, воспоминания о чудесной прогулке, – все исчезло без следа. Сара все обратила в прах.
– Поедем ко мне, – сказала Фелиция. – Или еще куда-нибудь, куда хочешь. Как насчет домика на берегу, разве ты не говорил, что всегда мечтал жить рядом с океаном?
Все верно. Но я не хотел мириться с происшедшим. Я стоял посреди разгромленной кухни и сжимал кулаки.
– Я никуда не хочу. Это мой дом. Я здесь жил десять лет, и будь я проклят, если позволю ей выселить меня отсюда.
Я рассуждал неразумно и по-детски (в который раз!), и Фелиция уговорила меня на несколько дней переехать в дом на берегу океана, захватив только самые дорогие вещи: университетский ежегодник с нашим выпуском, альбом с записями в стиле регги, первое издание «По ком звонит колокол» с автографом автора и оленьи рога, которые я нашел в лесу в восемь лет. Мы ездили вдоль побережья, высматривая дом в тихом, спокойном месте, пока не выбрали огромное современное здание, угловатое, все из стекла и нелепых плит. Я был счастлив и даже поймал несколько морских окуней на мелководье; мы зажарили их прямо на берегу, а потом смотрели, как солнце купается в море среди утесов на западе.
Следующие несколько дней прошли как в сказке, все наши мысли были заняты любовью, едой и тем, как вода ласкает или холодит кожу. И все же тень Сары не оставляла меня. Я вспоминал о ней каждый раз, когда мне хотелось холодной воды, или когда садилось солнце и нам приходилось зажигать свечи и керосиновые лампы. Конечно, надо было поехать и привезти еще один генератор, мы это прекрасно понимали, но в таком местечке, как Санта-Барбара, генераторов было не так уж много (то ли дело в старые времена), так что мы и не знали, где его искать. Наконец, я просто не мог выбросить из головы образ Сары и забыть все, что она наговорила и сделала. Я потерял дом, а ведь я человек привычки, как и любой другой. Или даже больше. Намного больше.
Решение пришло само собой, спустя неделю, в образе человека. Невозможно объяснить это иначе, как чудом, хоть и в человеческом обличий. Мы с Фелицией лежали на пляже, разумеется, нагие, без стеснения, не задумываясь о наготе, как Адам и Ева, и вдруг увидели фигуру, решительно шагавшую по длинной извилистой полоске песка, терявшейся вдали в дымке неизведанного. Когда человек приблизился, мы увидели мужчину с всклокоченной пепельной бородой и такими же волосами, венчиком окружавшими проплешину на макушке. На нем был спортивный костюм, горные ботинки, ярко-голубой рюкзак горбился за спиной, как вторая пара плеч. Обнаженные, мы приветствовали его стоя.
– Привет, – сказал он, остановившись в паре метров от нас и внимательно посмотрев сначала мне в лицо, потом на грудь Фелиции; наконец, с трудом оторвавшись, уставился под ноги. – Рад видеть вас, – произнес он, обращаясь к песку.
– Мы также, – вежливо ответил я.
За едой – бутерброды с креветками и поджаренным Фелицией хлебом – мы обменялись историями. Выяснилось, что он был в горах, когда обрушилась чума.
– В горах, – прервал я. – Где же?
– Там, – ответил он, неопределенно махнув рукой, – на Сьерре, как раз над одним местечком, Приют Рыбешек называется, вряд ли вы его знаете.
Я слушал, как он рассказывает, что потерял приятельницу и долго плутал, пока наконец не вышел на горную дорогу и не нашел машину, на которой доехал до Лос-Анджелеса. «Большое кладбище» – охарактеризовал он город. Потом выбрался на побережье и с тех пор блуждал без цели. Никогда еще я не испытывал такого восторга, возбуждения, такой уверенности в том, что все загадки решены и конец близок.
Я не удержался, чтобы снова не прервать его.
– Я провидец, – сказал я, протягивая бокал в сторону сидящего напротив мужчины, Фелиции с обнаженной грудью, счастливых рыб, плещущихся в море, и птиц, парящих в бескрайних небесах. – Тебя зовут Говард, верно?
Говард замер. Он положил бутерброд и слизнул с губ капельку майонеза.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, изумленно глядя на меня невинными и чистыми глазами, самыми непорочными глазами в мире.
Я лишь улыбнулся и пожал плечами, разыгрывая фокусника.
– После обеда, – сказал я, – я приведу кое-кого, с кем мне хотелось бы, чтобы ты встретился.
Примечания
1
Произведение «Смерть и просветление» было создано под впечатлением одноименной поэмы Ницше (1889 г.).
2
Парчизи и монополия – настольные игры из ряда так называемых финансовых игр.
3
Птица из разряда воробьиных.
4
Крупа из пшеницы, обработанная паром.