Правильно. И поэтому его выпалывают.
Встал в очередь на завтрак, хотя я — я! — не чувствовал голода. Ольга настояла:
— Неизвестно, сколько продлится поездка и будет ли что поесть.
Она всегда мыслит практически. В очереди все пропускали нас вперед. На похоронах все предупредительны по отношению к скорбящим родственникам. А уж тем более к покойному.
Итак, на место мы пришли пунктуально. Встали в очередь к представителю службы порядка, который ставил галочки против фамилий. Курт Герсон, именуемый Герроном. Ольга Герсон.
Она все время держалась за мою руку. Это было единственное, что могло ее выдать.
Какая-то женщина направилась было к Геммекеру — хотела его о чем-то попросить. Об отсрочке. Ее не оттолкнули. Он даже не взглянул на нее и прошел мимо. Она не упорствовала. Лишь кивнула несколько раз, будто подвердились самые худшие ее ожидания. И снова встала в очередь.
Геммекер поглаживал свою собаку. «Единственное нечистокровное существо, к которому он хорошо относится», — говорили в лагере. Покадровый фотограф в моей голове щелкнул галифе, которые надувались над голенищами его сапог. Сплошь одни всадники эти властители мира.
Люди из службы порядка свое дело знали. Им было известно, где какой вагон остановится. Они разделили нас на группы, чтобы посадка проходила быстрее. Там, куда направили нас с Ольгой, уже ждали несколько человек из барневельдского списка. Все либо богатые, либо знаменитые. У всех были связи, и они заверили меня, что наш вагон наверняка пойдет в Терезин.
Летучая колонна прикатила первых инвалидов. Ловкость, с какой они толкали тележки и выстраивали их в ряд, напомнила мне о носильщиках на Ангальтском вокзале. Маленьким мальчиком я мечтал о такой профессии.
«Мы едем на поезде, чух-чух, на поезде».
На одной из тележек — открытый ящик с провизией в дорогу. Хлеб. Фрукты. Овощи. Видимо, предназначенные для команды сопровождения. Мы во время поездки ничего этого не увидели.
Потом прибыл поезд. У нас — пассажирский вагон третьего класса. Определенно Терезин.
Бурных сцен прощания не было. Близких не допустили к посадке. Эмоции могли нарушить ход погрузки. Лишь один человек из службы порядка то и дело обнимал пожилую супружескую пару. Никак не мог оторваться от них. Должно быть, то были его родители.
Всего восемь человек в каждом купе. У каждого сидячее место. Цивилизованно.
Мы представились друг другу — как на табльдоте благородного отеля.
— Я видел вас в «Трехгрошовой опере», — сказал мне один. — Феноменально.
Вся сцена совершенно абсурдна. По дороге в ад мы изображаем светскую беседу. Делаем вид, будто не слышим, как дверь снаружи заперли на задвижку.
Когда поезд тронулся, одна женщина в нашем купе взглянула на наручные часы. Будто проверяя точность отправления.
Как будто мы боялись опоздать.
Они не могут это сделать. Они не могут сделать это со мной.
Я сижу день-деньской в нашей комнате, жду приказа, информации, а между тем…
Я, идиот, снова хотел начать работать над фильмом.
— Это тебе ничего не даст, если ты целый день будешь просто хандрить, — сказала Ольга. — Делай что-нибудь! Если съемки продолжатся, ты должен быть готов.
Разумеется, она хотела лишь успокоить меня. Но в этом и впрямь что-то было. Так же внезапно, как прекратилось, все может и возобновиться. Нам пришлось дважды прерывать съемку пьесы на идиш, потому что сирены воздушной тревоги ревели слишком громко.
— Русские самолеты, — сказал кто-то.
Может, потому и остановили съемочные работы. Ждут, что линия фронта изменится. Красная армия, должно быть, уже стоит на Висле.
Или… Может быть тысяча причин. Может, уже завтра все возобновится.
Так я думал.
Попросил Ольгу, чтобы она направила ко мне госпожу Олицки. Потому что я ведь не могу покидать свое местонахождение.
— Пусть принесет все отчеты о съемках. Заметки, которые я диктовал ей на месте. Пишущую машинку тоже, если можно. И запас бумаги. Я уже начну готовиться к монтажу.
Наша каморка не идеальное место для работы — но что делать? Пусть ящики из-под маргарина послужат и письменным столом.
У нас в распоряжении хороший материал, в этом я уверен. Содержательный. С очень вариабельными возможностями монтажа. Конечно, было бы лучше, если бы я посмотрел отснятый материал, но ничего, можно и так. У нас есть подробные заметки. И рисунки Джо Шпира.
Так я считал.
Потом вернулась Ольга. Одна. Она была бледна и не могла смотреть мне в глаза.
— Госпожи Олицки уже нет в Терезине, — сказала она. — Вчера ее отправили на транспорт. Вместе с мужем.
Они не могли это сделать.
Я побежал к Эпштейну. Плевать, что я должен оставаться в комнате. Плевать на все. Госпожа Олицки моя сотрудница. Она находится под моей личной бронью.
Второпях я забыл про отсутствующую ступеньку на лестнице и упал. Порвал штаны. Не важно. Плевать.
Ворвался в приемную совета старейшин и потребовал разговора с Эпштейном. Немедленно.
Меня не пропустили. Отделались от меня, как от назойливого просителя:
— Господин Эпштейн велел передать вам, что у него нет для вас времени. Когда придет время, он с вами свяжется.
Свяжется с вами. Ложь на бюрократическом немецком языке — самое худшее.
Я попытался отодвинуть в сторону его приемную гвардию. Как я это уже сделал однажды. Но на сей раз их было слишком много. А у меня больше не было тех сил, что раньше.
У меня вообще больше нет сил.
Остальные в приемной ухмылялись. Даже не таясь, совершенно открыто. Торжествовали. Ишь, хотел тут пробиться, в рваных брюках и с окровавленным коленом. Но получил свой урок. Такое здесь не пройдет. В Терезине царит порядок.
Действительно ли всякий раз там сидят одни и те же люди? Мне так кажется. Как в дешевом фильме, где дирекция экономит на массовке.
В Терезине всего пятнадцать улиц. Но обратный путь показался мне бесконечно долгим. Еще дольше, чем тогда в Берлине, когда я шел от Танцевального дома Бюлера до Лейпцигерштрассе. Когда всюду висели плакаты «Немцы, не покупайте у евреев!».
Евреи, не снимайтесь у Геррона!
Если они отправляют в Освенцим мою самую важную сотрудницу, то не застрахован никто. Меньше всего я сам. Если Эпштейн меня даже больше не принимает, значит, он что-то знает. Слышал чей-то шепоток. Последний слух терезинской людской биржи. Акции Геррона упали до нуля. Немедленно продавать. Сбрасывать. Делать вид, что никогда на них и не ставил.
Фильм отменен, это единственное объяснение. Не состоится. Никогда не существовал. Теперь Эпштейну придется делать вид, будто он его никогда не поддерживал. Он должен отстраниться так, чтобы это не походило на отступление. Это называется спрямление фронта. Наши войска оставили врагу стратегически несущественный пункт.
Несущественнную госпожу Олицки.
Черт.
«Когда все кончится, — сказала она как-то раз, — я хочу переехать с мужем туда, где тепло. Холод очень вреден для его спины».
Надеюсь, в вагоне для перевозки скота он нашел место, где можно прислониться спиной.
— У вас порвались брюки. — Впервые господин Туркавка сказал что-то персонально мне.
Я ему завидую. Охранник сортира — верная профессия. Куда надежнее, чем кинорежиссер.
Как я объясню Ольге, что все кончилось?
Она еще не вернулась. Но на лестничной площадке я встретил д-ра Шпрингера. Он сидел на полу под чердачным оконцем, приложив к лицу большой кусок ткани. Наволочку из медпункта.
— Я простудился, — сказал он, кашляя в наволочку. — Ничего страшного, но на работе я бы только заражал людей. Не бойтесь, к тому времени, как вы придете к нам снимать, я уже снова буду на посту. Я не могу упустить шанс прославиться в кино. Кстати, уже известно, когда все возобновится?
Я рассказал ему все. Что проект, по-видимому, закрыли. Что я боюсь оказаться лишним. Незащищенным.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Чисто статистически у нас хорошие шансы. У вас и у меня. Из знаменитостей класса А еще никто не был депортирован.
— А если все-таки?
Он сперва высморкался, тщательно и основательно вычистил нос, как вычищал бы последние остатки гангрены из раны. А потом сказал:
— Что касается меня, если меня выкликнут на транспорт, я покончу с собой.
Он сказал это совершенно по-деловому. Как на консилиуме по зрелом размышлении предлагают форму лечения. Я бы в этом случае порекомендовал суицид, коллега.
Мы обсудили с ним разные методы. Как медик с медиком. Сошлись на том, что древние римляне нашли самый приемлемый вариант. Лечь в теплую ванну и дать медику вскрыть себе вены. Медленно истекая кровью, еще немного поболтать. В полном спокойствии проститься с друзьями. В какой-то момент заснуть. Только вот в Терезине нет ванн. Это не про нас. Даже общественного душа приходится ждать в очереди бесконечно долго.
Д-р Шпрингер, судя по всему, много думал на эту тему. Он прочитал мне самый настоящий доклад.
— Мужчины предпочитают вешаться, — сказал он. — Почти в пятидесяти процентах случаев. Это доказано эмпирически. При том что сама техника совершенно не желательна. В высшей степени неприятный способ смерти. — Так говорят, когда недовольны кухней в ресторане, о котором зашла речь. — Все люди видели такие сцены в кино, когда палач завязывает узел, из-под ног приговоренного падает откидная заслонка — и вот он уже болтается на веревке. Но порвать позвоночник не так-то просто. Ручной работой этого не добьешься. Если петля затягивается и удушает тебя — это неприятно. Крайне неприятно. Не говоря уж об опасности, что еще довольно долго человека можно вернуть к жизни. Зачастую с остаточными повреждениями. Из-за дефицита кислорода в мозгу.
Так люди обычно обмениваются рецептами.
Если подумать: именно это мы и делали.
— Если бы люди хоть немного разбирались в анатомии, — сказал д-р Шпрингер, — они бы делали узел спереди, а не сзади. Тогда петля пережимает не гортань, а затылочные артерии, и сознание теряешь постепенно.
— Или сразу застрелиться, — сказал я.
Он отрицательно покачал головой:
— Тоже весьма ненадежное дело. Если рука дрогнет и вы не попадете, то только покалечитесь. Кроме того: где вы возьмете в Терезине оружие?
— А снотворное?
— Веронал? — Он кашляет и основательно сморкается. — Его слишком переоценивают. Припоминаю один случай, который был у нас во Франкфурте. Одна молодая женщина проглотила четырнадцать таблеток. Несчастная любовь, конечно, что же еще! Четырнадцать таблеток. Ее нашли утром — без сознания, конечно, — мы в клинике промыли ей желудок, вкололи камфару и кофеин, и через неделю она снова была на ногах. Все затраты впустую. Она потом бросилась под поезд. Тоже не особо эстетичный финал. — Он аккуратно сложил наволочку, чтобы снова иметь в своем распоряжении чистое место. Хирург гигиену блюдет. — Нет, — продолжал он, — самоубийство — не для дилетантов. Вообще-то эта тема должна быть в школе обязательным предметом. Так уж устроен мир, что это было бы значительно полезнее, чем латинские глаголы и «Песня о колоколе». — Он лезет в карман и достает маленький флакончик. Подносит его к моим глазам. Там какая-то прозрачная жидкость. — Это всегда со мной, — говорит он. — Безболезненно и эффективно. Тут хотя бы знаешь, для чего изучал медицину.
Он сказал, что достанет это средство и для нас. Дозу для меня и дозу для Ольги. Только на самый крайний случай. Он действительно очень хороший человек, наш сосед.
Моя паника уже немного улеглась. Все-таки разговор с д-ром Шпрингером очень меня успокоил.
Фильма не будет. Определенно. Конкретно мне этого не сказали, но иллюзий питать не приходится. Все признаки налицо (недвусмысленные, однозначные).
Больше мне не надо сидеть наготове в моем местонахождении впредь до распоряжения. Мною уже распорядились. Меня распределили в рабочую команду. Хотя я — как знаменитость класса А — освобожден от всеобщей трудовой повинности. Вообще-то. «Барак L I-09. Начало работы 07:30. Вы должны быть на месте вовремя». На одной из этих узких полосок бумаги, какие используют в кабинете еврейского старосты для незначительных случаев. В том числе и для распоряжений приготовиться к отправке транспортом.
Я уже не стою даже целого листа.
Я впал в немилость. Вычеркнут из списка знаменитостей. Рам недоволен моей работой.
Я не справился.
Никто мне даже не сказал, что мне нужно делать в L I-09. Там внизу, между Судетской и Охотничьей казармами, есть несколько бараков с мастерскими. Снимать нам ни в одной из них не разрешили. Слишком темно и тесно. Не пригодно для экрана. Не то что в кузне, где мы вообще-то должны были снимать в понедельник. Где работа имеет эффектный вид. Рассыпаются искры. У наковальни — сильные мужчины. Хорошо бы под музыку Вагнера. Если бы Вагнер был евреем.
— Разнообразие пойдет тебе на пользу, — говорит Ольга.
Ха-ха-ха. В какой-то момент оптимизм становится абсурдным. Не в каждой куче дерьма обязательно таится кусок золота.
Я явлюсь вовремя. Даже раньше. Не дам им повода, который могут использовать против меня. Явился на работу с опозданием. Распять его.
Перед отхожим местом выстроилась утренняя очередь. Туркавка скоро охрипнет.
Улица пахнет чище, чем обычно. Ночью прошел дождь. В небе легкие облачка. Хороший свет для съемок.
Я не могу отключить машину у себя в голове. Наверное, и в поезде на Освенцим буду выискивать налучшую позицию для камеры. Все лишь вопрос установки, как говорят операторы.
L I-09. Еще никого нет.
Двое пожилых мужчин. Трое. Вряд ли нас ждет тяжелая работа.
Кроличьи шкурки. Вонючая куча. Мы подстригаем мех до единообразной длины.
Я не знаю, для чего эти пушистые шкурки. Подкладка для униформы в расчете на русскую зиму? Немного поздновато для этого. Если верно то, что утверждают слухи, следующая русская зима состоится в Германии.
Остальные мужчины, кроме меня, — чехи. По-немецки не понимают. Или не желают понимать. Тихо переговариваются между собой и при этом много кивают. Словно каждый лишь подтверждает другому то, что и без него знает. При этом не поднимают головы от работы. Их языки действуют так же автоматически, как и руки.
Они показали мне, что делать, и больше не обращали на меня внимания. Я неловко приступил. Мне понадобилась целая вечность, чтобы разобраться, какой стороной прикладывать «ножницы» к меху.
Я даже не знаю, как называется инструмент, который я использую для стрижки.
Чик. Чик. Чик.
Занятие совершенно бездумное. В самый раз для Терезина.
Чик.
В парикмахерской срезанные волосы падают на пол. Потом приходит ученик и подметает. Здесь они пылью стоят в воздухе. Попадают в глаза. В нос. К тому же еще и вонь.
— Противно, — говорю я троим мужчинам.
Они смотрят на меня, как будто я заговорил по-китайски. Беседуют между собой дальше. Кивают.
Чик. Чик.
У меня нет часов, но я знаю, что я здесь не так долго, как мне кажется. Старый анекдот о скучной постановке. «Представление начинается в восемь. Когда в девять я смотрю на часы, они показывают всего лишь восемь-пятнадцать».
Ха-ха-ха.
Чик. Чик. Чик.
Откуда здесь кролики? Их разводят ради шкурок или ради мяса? Хильда, жена Отто, однажды приготовила рагу из кролика.
Неужто остаток жизни мне придется размышлять на эти темы? Это мое будущее? Стричь кроличьи шкурки? Я не хотел делать этот фильм, но теперь я по нему тоскую.
Чик.
Чик.
Чик.
Все часы остановились.
Чик.
Курьер из секретариата. Не тот, что был в последний раз. Лет сорока. Когда-то мог быть солдатом. Я должен идти к Эпштейну. Немедленно.
Я встаю и пытаюсь отряхнуть с одежды кроличью шерсть.
— До свидания, — говорю я старикам.
Один из них поднимает голову.
— Немецкое дерьмо, — говорит он в ответ.
— Надеюсь, вы извлекли урок, — говорит Эпштейн.
Вид у него при этом не торжествующий, а подавленный. Я всегда думал, что так нужно играть Мефистофеля. Страдающим от своей роли.
— Какой урок? — спрашиваю я.
— Во время съемок работ вы заигрались. Стали раздавать указания. Это не понравилось. Были жалобы.
— Я…
Он отрицательно покачал головой, и я замолчал. Авторитаризм, какого я за ним раньше не замечал.
— Вы заважничали, Геррон, — говорит он. — В Терезине это всегда ошибка. Здесь вы не знаменитый режиссер и не знаменитый актер. А всего лишь… Какой у вас транспортный номер?
— XXIV/4—247, — отвечаю я.
— Точно. И это все, что вы есть. Я хотел, чтобы вы это поняли.
— На стрижке крольчьих шкурок?
— Скажите спасибо, — сказал он, — что я избавил вас от сортирной команды.
— А госпожа Олицки?
Эпштейн прикрывает глаза. Упирается лбом в кулаки. Сегодня ему придется пойти к д-ру Шпрингеру, представляю я себе, чтобы тот достал ему новые силы из шкафчика с лекарствами.
— Госпожа Олицки, да, — говорит он. — Было такое имя. Здесь так много имен. Я не могу все запомнить. Это была ошибка — выделить вам секретаршу. Моя ошибка. Я хотел избавить себя от трудностей, но только нажил их себе. Поскольку вы неверно истолковали мою податливость. Потому что вы начали воображать, что вы большая шишка. Ваша переоценка самого себя вызвала много трудностей. Вот мне и пришлось это исправлять.
Он включил госпожу Олицки в список на депортацию, ее и мужа, чтобы преподать мне урок. Это неслыханно. Я хочу наорать на него, но он делает отмашку. Устало.
— Приберегите ваши страсти. Аргументы мне известны. Все. Вы хотите мне сказать, что ваша секретарша ни при чем, и вы, разумеется, правы. Но когда я ставлю в список кого-то другого — а список должен быть полным, это неминуемо, — если я пошлю в транспорт госпожу Х или господина Y, это будет справедливее? Они больше «при чем», чем она?