Моя супруга позвонила псевдоэйнштейну по указанному телефону, назначила аппойнтмент (встречу), и мы направились в центр города на метро. Выйдя на 15-й стрит, мы пошли по Уолнут-стрит. И тут же начались диковинки. На углу на вентиляционном люке сидел homeless (бездомный) афро-американец и потряхивал бумажным стаканчиком с мелочью. Вызывало удивление его облачение. Он сидел в черном пиджаке, белоснежной рубашке и бабочке.
Когда мы приблизились, он заныл басом: «Change! Change!» (мелочь).
– У нас нет мелочи, – не выдержала Леночка.
– Тогда можете дать мне доллары, – не унимался он.
– У нас нет и долларов.
– О’кей, мэм, я согласен на чек.
Когда мы через месяц проходили этот перекресток, мы увидели этого же нищего, но без бабочки. Я не удержался, дал ему квотер (25 центов), но при этом сказал:
– Как ты низко опустился. Ты даже забыл надеть галстук-батерфляй.
А сейчас, расставшись с нищим, так хорошо разбирающимся в финансовых операциях, мы тут же увидели нечто, что не могло не привлечь наше внимание. Это была трехметровая Эйфелева башня, сделанная из детских конструкторов. Возле нее стоял молодой человек в тирольском костюме и вертел шарманку: «О, мой милый Августин, Августин, Августин…» По фасаду шла динамичная надпись «Эйнштейн». Здесь начинались владения мистера Питмана.
Мы вошли в магазин-галерею. В широком тамбуре из коврика торчали спина, глаза и хвост крокодила. Надпись предупреждала: «Не наступи на меня. Мне будет больно». Стараясь не наступить на бедное земноводное, мы прошествовали в зал. Робот, стоящий у входа, сделал приветственный жест рукой и сказал мужественным, чуть-чуть хрипловатым голосом Караченцева:
– How are you? Welcome to Einstein!
– Привет, – ответил я. – На крокодила мы не наступали и вообще вели себя достойно. Нам бы мистера Питмана.
Робот безмолствовал. Мы огляделись. Я никак не мог привыкнуть к этой роскоши (парад излишеств, сказали бы советские интерьерщики). Зал был оформлен под Дикий Запад. Колонны представляли собой деревья, стены – скалы. По контуру зала шла довольно крупная детская железная дорога со всеми необходимыми препятствиями: мостами, переездами, туннелями, акведуками. Туннель проходил под большой распашной лестницей. Плюшевые обезьяны раскачивались на лианах, спускавшихся с потолка. Вокруг колонн размещались терриконы мягких игрушек, возле стен – стеллажи с яркими коробками. Посередине зала был небольшой фонтан с золотыми рыбками и серебряными монетками на дне, оставленными посетителями на память.
Людей было немного. Дети хватали игрушки. Доступ ко всему был открыт. Леночка не выдержала и взяла за лапку большого симпатичного зайца. Тот затрясся, зашелся от хохота, аж повалился на спину. Закончив хохотать, он сообщил нам:
– It’s Tickle! (щекотно).
Мы не стали ему возражать и отправились к лифту. Нам преградила путь китаянка в фирменном платье со стандартным вопросом «May I help you?», тут же созвонилась с шефом, проводила нас к лифту и объяснила, что он нас ждет.
Мы поднялись на третий этаж. Мистер Питман ждал нас прямо у лифта. Он был толст, добродушен и улыбчив. На нем был невероятный галстук с пальмой и собакой (в дальнейшем он всегда поражал нас своими галстуками). Он провел нас в кабинет, извинился за беспорядок (если можно было назвать беспорядком этот погром), познакомился, усадил, затем попросил у нас фотографии моих работ, покричал wow и great. После этого он позвонил по телефону, и через пять минут появилась высокая худощавая дама, чья комплекция была полной противоположностью мистеру Питману.
– Это моя жена Сара, – представил он ее. – Сара! Это русский художник, о котором я тебе говорил. Он вовремя пришел к нам, как будто бы почувствовал, что только мы ему можем помочь. Я его сделаю богатым и знаменитым. Ты же знаешь, как я помогаю русским художникам. Что бы они делали без меня? Все приехавшие в Америку русские художники рано или поздно обращаются ко мне.
– Вы давно в Америке? – спросила она.
– Нет, только два года.
– Вы говорите на идиш?
– Нет, не говорим.
– Какой же вы после этого русский художник?
Вопрос был настолько глубокомысленным, что мы не нашлись, что ответить.
– Мне нравятся ваши работы, – сказала она, рассматривая фотографии. Покопавшись в кармане, достала стодолларовую купюру и протянула ее мне. – Это вам подарок в знак нашей будущей совместной работы. Где сейчас ваши картины?
– Дома, в Норд-Исте.
– Тогда поехали – посмотрим.
Через 15 минут мы уже мчались по 95-й дороге. Сара была за рулем. Мистер Питман живописал нам наше совместное будущее в розовом свете.
День был воскресный, так что запарковаться возле дома было несложно. Питман попросил показать, где вход. Он хотел подъехать поближе, чтобы легче было загружаться. Я не понял, о каком грузе идет речь, и пригласил их войти в дом.
В нашей просторной гостиной я устроил им настоящий вернисаж. Комментировала Леночка. Я выносил картины, мистер Питман мне усиленно помогал, выкрикивал восклицания, и после осмотра отставлял картины – одни слева, другие справа. Окончив просмотр, он заявил:
– Вот эти 14 картин я заберу сейчас.
– Как – заберу? – растерялись мы.
– Вы что, мне не доверяете?! Вот тебе на! Этого еще не хватало! Вся Филадельфия мне доверяет, а вы мне не доверяете. – Он даже покраснел от огорчения. – Хорошо. Я дам вам расписку, а завтра пришлю письмо. Я помогу тебе продать твои работы. При этом я возьму только 50 % комиссионных, не больше, чем любая галерея, хотя в них сидят одни бездельники, которые тебе не помогут ни на один цент.
У стены оставалась еще одна акварельная работа, больше похожая на шарж. На ней был изображен музей во время посещения его экскурсией колхозников. Посредине зала находилась обнаженная статуя микельанджеловского Давида. Ее окружили веселые колхозницы, которые хохотали, недвусмысленно указывая пальцем в определенном направлении и делясь впечатлением от увиденного.
– Эту работу мы покупаем, – сказала Сара. – Во сколько вы ее оцениваете?
– На последней выставке эпрайзер оценил ее в 400 долларов.
– Очень хорошо, – сказала практичная Сара. – Завтра я вам пришлю чек на 100 долларов.
– Почему сто? – удивился я.
– Как почему? Половина стоимости полагается нам, как вашим агентам. Остается 200. Сто долларов я вам уже дала при знакомстве. Остается 100.
Убийственная арифметика. Энтузиазма у нас поубавилось, но спорить не хотелось. Мы просто не знали что ответить. Чек на 100 долларов, обещанный Сарой, мы получили через два месяца после пяти напоминаний…
ПОЯВЛЕНИЕ МИСТЕРА БЕЙКОНА
В это время мои воспоминания прервало появление мистера Питмана, пригласившего меня в кабинет. Корифей архитектуры мистер Бейкон имел довольно скромный вид. Это был не очень молодой человек 87 лет, высокий, худой, седой, одетый в легкомысленную полосатую тенниску и согнувшийся под тяжестью огромного тома «Жизнь на Миссисипи».
– Мистер Бейкон – архитектор, вошедший в книгу лучших людей Америки, – представлял мистер Питман, – а это русский художник, еще пока не попавший в книгу лучших людей Америки, но я надеюсь, что с моей помощью он скоро туда попадет.
Мистер Бейкон, избавившись, наконец, от тяжелейшей «Жизни на Миссисипи», поведал мне, что он видел мои картины из серии «Наша Филадельфия», выполненные в акрилике, что они на него произвели очень сильное впечатление и даже довели до слез.
– Вы, очевидно, очень эмоциональный человек, – ответил я ему, – я не думал, что городской пейзаж может вызвать слезы. В таком случае перед картинами Каналетто вы, наверное, плачете навзрыд, а перед «Парижскими бульварами» Писсаро просто рыдаете.
Он ничего не понял и предложил приступить к делу. А дело заключалось в следующем. Мистер Бейкон решил представить эскизный проект реконструкции Independence Square – Площади Независимости. Это одна из основных исторических площадей Америки. Посредине ее шла эспланада для парадов с плитами и ступенями, которая никогда не использовалась. По обе стороны эспланады размещались павильоны с аркадами. Все это пустовало. Редкие прохожие забредали в эти колоннады по пустячному делу на минутку. Я уже давно приглядывался к этой площади и поэтому крайне оживился и заявил, что у меня есть конкретные предложения по ее реконструкции. Мэтр довольно сухо ответил, что архитектуру он уже решил, и поэтому мои предложения ему не нужны, а он хочет использовать меня как художника.
– Сейчас у нас 30 арок, – сообщил он, – но это не беда. Мы доведем их количество до 50 – по количеству штатов. И каждая арка, каждый участок павильона будет представлять один штат. Там будет киоск для продажи сувениров, книг, картин и фотографий, а на торцовой стене будет ваша картина, посвященная наиболее интересным сооружениям и природным явлениям этого штата. Картина будет иметь размеры 10 на 20 футов. Всего вы должны будете написать 50 картин.
– Но это же гигантская работа! Расписать 10 тысяч квадратных футов стен…
– Я все предусмотрел. Вы не будете расписывать стены. Вы сделаете картины в той же технике, что и серия по Филадельфии, а мы их потом смонтируем в арках. Так что начинать вы сможете одновременно со строителями.
Я был ошеломлен. Перед моими глазами открылись фантастические горизонты. Вот я за рулем своего вэна разъезжаю по всей стране, изучая достопримечательности всех штатов, встречаюсь с губернаторами, а потом работаю в огромной мастерской, в которой помещаются шестиметровые холсты… В своих мечтах я несколько отвлекся, но тут мне пришлось насторожиться, потому что дальше мэтр начал излагать чересчур экстравагантные мысли.
– После этого вы на фанере нарисуете наиболее популярных героев или характерных жителей этих штатов в натуральную величину, стоящих группами. Мы эти фанерные изображения вырежем и укрепим перед каждой аркой. И вот, представляете, приезжают туристы и фотографируются с наиболее интересными персонажами каждого штата на фоне ваших картин. Они делают 50 фотографий и получают альбом, как будто бы они объехали всю Америку.
Маэстро посмотрел на меня с победным видом. Я был страшно удивлен, с какой легкостью принимаются принципиальные архитектурные решения с помощью такого незатейливого материала, как фанера. У меня даже появились некоторые сомнения насчет состояния здоровья нашего творческого руководителя. Я представил себе площадь, по которой ходят ошеломленные туристы вперемешку с манекенами индейцев, господ в цилиндрах, дам в кринолинах, босяков и бродяг, вырезанных из фанеры (кстати, как насчет дождя), и перепуганных прохожих с фотоаппаратами, пристраивающихся к этим монстрам. Но спорить я не стал. Флаг вам в руки, господин Бейкон. Архитектор пусть рвется в бой, а я – художник-оформитель.
– Было бы интересно представить себе какой-нибудь пример.
Маэстро оживился.
– Вот, например, штат Миссури. Я для этого принес книгу «Жизнь на Миссисипи». Вы изображаете силуэт города Сан-Луис с гигантской аркой, а на переднем плане двухтрубный пароход плывущий по Миссисипи. О’кей?
– Насколько я знаю, эту гигантскую арку создал архитектор Сааринен относительно недавно, а двухтрубные пароходы уже давно исчезли.
– Это детали, не играющие никакой роли. Потом вы на фанере рисуете Тома Сойера, Геккльбери Финна и тетушку Салли в натуральную величину, а мы их вырезаем и ставим перед аркой. Каково?
– Ошеломляюще. А как насчет Тома Сойера, высеченного в мраморе вместе с тетушкой Салли?
– Нет, я думаю это будет слишком сложно. Я попрошу вас сделать эскизы через неделю. Я позабочусь о презентации.
Мистер Питман слушал нашу беседу с большим недоверием. Он так и не мог уловить всю грандиозность предстоящих фанерных шедевров. На этом наш нестойкий тройственный союз завершил свой первый митинг.
Я покинул заведение имени великого физика со смешанными чувствами: то ли мне предложили серьезную работу, то ли втянули в скверную бесперспективную аферу. Я двинулся по Уолнут-стрит до Риттенхауз-сквера, прошелся по аллее и уселся на скамейку. Я любил это место. В центре Филадельфии мало зелени. И эти два островка – Вашингтон-сквер и Риттенхауз-сквер – очень меня привлекали. Особенно второй из них. Здесь проводились различные шоу. Ежегодно мы посещали грандиозную выставку цветов. Кроме того, здесь устраивались осенние выставки художников и сгайзтеп (мастеров-прикладников). Эти шоу всегда меня удивляли.
В них участвовали художники-выпускники University of Art, Academy of Fine Art и просто университетов. Это я знал точно, так как возле каждого художника висела табличка с его биографией и перечислением заслуг. Но здесь, в отличие от официальных выставок, не ставили инсталляций, не выставляли куски искареженного железа и перепачканные доски. Здесь царил соцреализм. Очевидно, желание что-нибудь продать брало верх над стремлением к оригинальности.
Молодые люди и девицы валялись на траве в рискованных позах – здесь это разрешалось. Хомлесы с увлечением копались в урнах, выуживая коробки для завтраков и бутылки кока-кола. Юноши и девушки громко беседовали, поглощая чизбургеры.
Больше всего мне нравилось то, что тут растут каштаны, такие же, как и в Киеве, с настоящими свечками, к которым мы так привыкли, и которые вызывали так много воспоминаний. Чувствовал ли я ностальгию? Очевидно, да. Но это была ностальгия не по сегодняшнему Киеву, а по городу, где прошла моя молодость и большая часть творческой жизни. Я любил Киев времен моей институтской учебы. Я любил Киев шестидесятых. Я с удовольствием вспомнил свой родной институт с инфантильным названием КИСИ, куда я, нагруженный чертежными досками, добирался на трамвае номер 2.
ИНСТИТУТ (дела давно минувших дней)
– Молодой человек, вы на Евбазе выходите?
– Да-да! Выхожу, не толкайтесь. Здесь все выходят.
Я пробил себе дорогу двумя чертежными досками, и, выслушав не совсем лицеприятные комментарии пассажиров, вывалился из трамвая. Здесь уже давно не было еврейского базара, но название оказалось настолько живучим, что его ничто не могло изменить. Раньше это была Галицкая площадь, но все называли ее Евбаз, в 1952 году ее переименовали в площадь Победы, однако название Евбаз осталось.
Еще не было ни цирка, ни Центрального универмага, ни гостиницы «Лыбидь». Еще не построили парадные пропилеи из двух жилых домов с угловыми надстройками, в одном из которых был Аэрофлот, а в другом-гостеприимная квартира замечательного кинорежиссера Сергея Параджанова. Всего этого еще не было, но рынок уничтожили, площадь пустовала, и все равно ее называли Евбаз. Только в воспоминаниях старожилов остались легенды о бурной жизни старого еврейского базара, о хитроумных продавцах и колоритных покупателях, о неповоротливых балагулах, о богатыре-грузчике Иосифе по прозвищу Лампадка. Он приходил на рынок очень рано с жестокого похмелья, снимал шапку с какого-нибудь незадачливого еврея, выглядевшего поприличнее, поднимал одной рукой 10-пудовый ларек и клал шапку под него, предварительно подложив газетку. После этого он вежливо обращался к господину:
– Уважаемый, я очень извиняюсь. Вам бы хотелось получить свою шапку, а мне хотелось бы получить гривенник поправить здоровье. Я думаю, мы договоримся. Ведь здесь же базар.
На него не обижались, ибо это уже была традиция. Получив гривенник, он вежливо благодарил, возвращал шапку и шел поправлять здоровье молодым молдавским вином.
Сейчас от всех базарных дел остались только две скобяные лавки в старом доме.
Я шел по Брест-Литовскому шоссе. Ярко светило солнце, снег скрипел под ногами, настроение было прекрасное – последний курс, диплом и впереди масса интересных дел: проекты, конкурсы, новостройки. Я повернул за угол, прошел мимо табачной фабрики и подошел к портику института. Обычно в это время здесь было оживленно, масса студентов и студенток с досками, этюдниками и сумками, шум, гам, приветственные возгласы. Но сегодня была тоскливая пустота – еще не кончились каникулы.
– А ты чего явился? – проворчал Маркелыч, дежурный на входе. – Дома не сидится? Можешь еще два дня прохлаждаться.
Маркелыч должен был проверять студенческие билеты, но он знал всех студентов в лицо. Курсы на архитектурном факультете были маленькими – по 25 человек, да и половина билетов были просроченными. Творческая молодежь не отличалась большой аккуратностью.
– Небось в рисовальный класс, малевать не терпится. Антигноя, небось.
Маркелыча когда-то засунули в инвентаризационную комиссию как представителя хозчасти. На него сильное впечатление произвели гипсы в рисовальном классе – особенно Антиной. Впоследствии он комментировал:
– Представьте себе, все мужики голые, а один даже со снятой кожей. А головы у них есть красивые. Особенно Антигной – инвентарный номер 1423.
С тех пор он не упускал случая блеснуть своей эрудицией. Сейчас Маркелыч явно скучал.
– А зачем доски? Сдавать, небось? Только и знаете носить туда-сюда. Сидели бы себе в институте и вкалывали. А что у тебя за книга?
– Диккенс.
– Не знаю такого романа. А сколько она стоит?
Я взглянул на обложку.
– Одиннадцать рублей.
– Я тебе вот что скажу. Если это про войну, то она таких денег не стоит, а если про любовь, то это сплошной обман зрения. Вот, например, у меня Арбузов книгу оставил – 17 рублей, а я глянул – одни разговоры.
Я понял, что литературный диспут может затянуться и поспешил ретироваться. Арбузов – проректор по хозчасти – был для него непререкаемым авторитетом, а для нас, студентов, его мощная фигура – хорошим объектом для карикатур. Говорили, что когда он встречался с Юровским – корифеем конструкторов, имеющим аналогичную комплекцию, то для рукопожатия они заходили боком друг к другу, так как напрямую руки не дотягивались.