Я поднялся на второй этаж, оставил доски на кафедре конструкций и пошел по коридору. Это место студенты не очень любили. Здесь чувствовалась власть Дубины и в прямом, и в переносном смысле. Тут располагалась кафедра марксизма-ленинизма и кабинет ее бессменного руководителя – доцента Дубины. С ним у всех архитекторов были постоянные конфликты. Во всех юмористических газетах он выискивал крамолу и требовал эти газеты снимать. Последняя стенгазета прошлого семестра была посвящена бурному комсомольскому собранию по вопросам излишеств в архитектуре. Газета имела 10 метров длины, и в основу ее была положена «Вакханалия» Рубенса, которая по теме и по накалу соответствовала событию. Сначала преподаватели посмеивались, но когда славный доцент Дубина увидел себя в виде козлорогого сатира да еще с нимфой (ассистенткой кафедры), судьба газеты была решена.
У меня с ним возник конфликт еще на втором курсе, когда он после всех моих, трудом и потом заработанных, пятерок по другим предметам, влепил мне тройку по марксизму. Когда я пришел к нему пересдавать, он отнесся ко мне весьма скептически.
– Марксизм – это не тот предмет, который можно выучить за две недели. Это тебе не сопромат.
Он сидел с кислой физиономией и слушал мои ответы. И только, когда я сказал, что первые произведения Сталин опубликовал в газетах «Ахали Цховребо» и «Дро», он страшно удивился:
– Ты что, грузинский знаешь? Ведь ты же еврей.
– Да, я не грузин, но эти слова я выучил специально, из любви к товарищу Сталину, – ответил я, не моргнув глазом.
Сработало. Он переглянулся со вторым экзаменатором и тихо исправил отметку.
Я прошел по коридору и заглянул в крайнюю аудиторию. Там сидели два студента, очевидно, третьекурсники, так как между ними лежал конспект по статике сооружений. Они сидели по обе стороны стола и лихорадочно переписывали формулы с конспекта на шпаргалки. Я подошел поближе.
– Чего такое рвение? С Платоновной не смогли договориться?
– Берем измором. На третий заход уже идем.
– Вот тут вы неправы. Алла Платоновна Бажан дама строгая, но не жестокая, как некоторые марксисты. Вы бы ей стихи ее брательника почитали, она бы и смягчилась.
– Ты насоветуешь. Тут ни одной эпюры не запомнить, а ты еще стихи. Ну тебя!
– Не груби старшим. А, кстати, ты почему переписываешь вверх ногами?
– А мне все равно. Я эти формулы рисую как орнамент.
– В тебе погибает большой художник-декоратор. Кстати, ты, говорят, здорово красишь. Мне нужен будет «китаец» через месяца два.
– За так или за коньяк?
– Конечно за так, но второе, естественно, само собой. Уважай традиции, тогда и тебе не дадут погибнуть в трудную минуту.
По традиции старшекурсники помогали дипломникам делать проекты. Этих добровольных помощников называли в Киеве «китайцами», в других городах по-другому: «негры», «рабы» и т. д. «Китайцы» частенько знали проект лучше, чем дипломник, и на защите подсказывали. Небезызвестен случай, когда нерадивый дипломник, защищая проект аэровокзала, на вопрос члена комиссии, что это за помещение на плане подвала, обозначенное «кл.», задумавшись, ответил: «А это клозет. Я, знаете ли, специально так написал. Уборная – грубо, а туалет как-то не по-русски». «Ну, а рядом, что это за «кл.»? «А это дамский клозет». «А на правой части плана, посмотрите, там 8 таких клозетов». «Ну, знаете, все-таки аэропорт – много посетителей». «А внизу?» И тут его «китаец» не выдержал и сказал громким шепотом: «Кладовые, дубина!» Завкафедрой марксизма-ленинизма Дубина нервно передернулся и мрачно посмотрел в зал.
Покинув трудолюбивых страдальцев, я поднялся на третий этаж. Тут я заглянул на кафедру рисунка, где жил легендарный Антиной, любимец Маркелыча. Там-таки рисовали, и именно Антиноя, Маркелыч как в воду глядел. Я вспомнил, что в этом году перебрали при приеме первокурсников, хотя количество мест увеличили до 50, но и блатных тоже, как известно, немало. Всех принятых предупредили, что тех, кто хуже будет рисовать, отчислят. А так как Репиных и Серовых среди них было негусто, приходилось коротать каникулы за мольбертами. Я подошел к одному из первокурсников и произнес елейным голосом.
– Молодой человек, встаньте из-за мольберта, давайте отойдем на пару шагов и посмотрим на ваш рисунок. Давайте взглянем на него с точки зрения теории пластичности и выявления, так сказать, основных форм и пропорций. Это нам необходимо для правильного отражения рисуемого объекта. Я надеюсь, что вы не станете утверждать, что сама схема построения классической головы…
Студенты заулыбались. Этот номер я проводил неоднократно, и все узнавали в этих высказываниях заведующего кафедрой Юрия Михайловича Петрова, который, очевидно, в силу своей деликатности (злые языки находили другие причины), никогда не садился за мольберт, как другие преподаватели, но зато мог излагать теории часами.
Под жидкие хлопки я покинул рисовальный класс и двинулся к актовому залу.
Там работали столяры и плотники. Оттуда слышался стук молотков, отдельные слова и сложные построения неформальной лексики. Зал имел три прохода – один посредине и два сбоку у окон. Вместо боковых проходов там сооружали загородки для дипломников. Диплом-никам-архитекторам всегда не хватало места, и для них создавали фанерные пеналы, как в общежитии имени монаха Бертольда Шварца. Это обычно вызывало бурю эмоций у пожарного инспектора, но после длительных интимных бесед с товарищем Арбузовым, он успокаивался.
Я подумал, что через два дня нужно будет прийти, чтобы заранее занять место. Потом, как правило, месяц никого не будет. Это тоже традиция. Но место нужно забить, и доски нужно получить. После этой процедуры каждый дипломник упражнялся в творчестве на обратной стороне досок: «Если ты спер эту доску в дипломантской, немедленно покайся и верни ее Сидорову» и т. д.
В том году положение дипломников было весьма щекотливым. Постановления ЦК КПСС и Совмина уже осудили всех, кого можно было осудить, и появились призывы покончить с излишествами и разобраться с классикой. На небезызвестном собрании, изображенном впоследствии легкомысленными карикатуристами в виде «Вакханалии» по Рубенсу, товарищ Дубина прямо спросил: «Как мог допустить комсорг третьего курса Манечкин излишества в проектах своих сокурсников?» На что несознательный Манечкин пробурчал: «А как допустили все это вы, как допустили все это там?» и показал дрожащим пальцем вверх, чем вызвал большое недовольство представителя райкома, которое он не преминул высказать в своей гневной заключительной речи.
Что проектировать дальше, было неясно. С одной стороны, Корбюзье – представитель продажной архитектуры империализма, а с другой стороны, – Жолтовский – ретроград, заведший советскую архитектуру в тупик. Уже ходили слухи, что гостиница «Москва» в Киеве будет без башни, и шпиль в высотном здании «Дружбы», что напротив ул. Ленина, утопили наполовину в башенку, чтоб не сильно бросался в глаза. Злые языки утверждали, что корифей архитектуры Вадим Иванович Гопкало, запроектировавший 60 керамических шишек на жилом доме, ходит по проектным институтам и предлагает их – эти шишки – архитекторам в розницу по 2, по 3. Архитекторов называли «шпилягами», так как совсем недавно закончилась предыдущая кампания по борьбе со стилягами. Наиболее эрудированные студенты занимались вольнодумством и уже шепотом поговаривали о возвращении конструктивизма и даже функционализма. В курилках произносились запрещенные имена: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, Эрик Мендельсон, Вальтер Гроппиус.
В общем, все было неясно. Наш тишайший руководитель – доцент Сидоренко, увидев наши новые эскизы, навеянные новаторами архитектуры 20-х годов, совсем потерял голос, но оказаться консерватором ему не хотелось. «Ребята, – прошептал он, – вы думаете, что я не понимаю. Я тоже за, но еще не настало время». Когда оно наступит, было непонятно. Руководство кафедрой уехало в Москву на совещание по строительству, где Никита Сергеевич, ставший главным агрономом, главным искусствоведом и главным архитектором страны, должен был разобраться в стилях и разъяснить нам дальнейшие пути развития советской архитектуры. На кафедре архитектуры было пусто. Сидел лишь один лаборант – бессменный хранитель эпидиаскопа, кафедральных тайн и интриг Михаил Наумович. Он пребывал в меланхолии и пил чай. Увидев меня, он несколько оживился.
– А, соцреалисты-конструктивисты, – обрадовался он. – Что нового на архитектурном фронте?
– Скажу только вам по секрету: говорят, что всех космополитов реабилитируют. Так что доставайте книжечки Голосова и Леонидова.
– Так… Значит опять на 180 градусов. Ну, это нам знакомо. То-то я смотрю, никто из дипломников заявки на доски не пишет. Не знают, горемычные, куда идти, куда заворачивать. А ты возьми и напиши. Раньше возьмешь – лучше выберешь. Все равно придется что-то делать.
– Спасибо, не горит. Можно от вас позвонить? – Я набрал телефон Виктора. Он очень обрадовался.
– А мы тебя по всему городу разыскиваем, с ног сбились.
– Кто мы?
– Володя да я, Женя, Батя, да Илья.
– Чего это ты на стихи перешел?
– Это от волнения. Батя сказал, что нужно тебя разыскать во что бы то ни стало и перекопать твою библиотеку на предмет выявления крамольной литературы, которая могла сохраниться у твоего отца как передовика космополитов-беспаспортных бродяг. Он говорит, что видел у тебя Ремпеля и Аркина. Есть идеи.
Следует отметить, что Илья был совсем не Ильей, а Юрием. Но все дело в том, что его фамилия была Репин, и когда при первой перекличке на первом курсе в аудитории назвали фамилию Репин, и он поднялся, Виктор выкрикнул: «приветствуем Илью Ефимовича», и с этого дня его основное имя было забыто – он стал Ильей.
Батей называли Толика. Он на четвертом курсе, к ужасу всего партбюро, кафедры марксизма и лично товарища Дубины, вырастил бороду лопатой «а-ля рюс» и ни за что не хотел ее сбривать. Еженедельно его вызывали в партбюро и уговаривали побриться. Почти каждый день его встречал на пороге института парторг Тутевич со словами: «Только вчера мы говорили о стилягах, а вы опять с бородой». Не действовало ничего: ни угрозы, ни посулы. В критических ситуациях он ссылался на классиков, для чего носил с собой портреты Маркса и Энгельса.
Я поспешил домой. Опять незабвенный Евбаз, и через полчаса я уже был на площади Богдана Хмельницкого. Я проходил мимо знаменитой Софийской колокольни, возле нее росли каштаны, на которые я лазил с приятелями еще в 1945 году. Тогда через площадь ходили трамваи, она была вымощена булыжником, и ассирийцы, жившие колонией на углу Короленко и Софиевской, играли на ней в футбол. Мы тоже играли в футбол тряпичным мячом, который мне сделала мама. Она оказалась в этом деле большой специалисткой, так как в эвакуации для подработки набивала игрушечных мишек. Выкройку я сделал сам, чем был очень горд. Мамины мячи пользовались большим успехом. Мы наблюдали за игрой ассирийцев либо с моего балкона, либо сидя на ветках каштанов. Приближение к играющим было чревато конфликтами. Заправлял ассирийцами взрослый парень – Пиня, отличавшийся скверной репутацией и крайне нервным характером.
Каштаны были очень раскидистыми. Такие же, как здесь, по другую сторону океана. Я поднял голову, поглядел на свечки каштанов, потом на часы и понял, что пора кончать с воспоминаниями. Take it еasy! Пора домой, а дом мой нынче здесь, в Филадельфии.
ПЕРВЫЙ REPRESENTATIVE (продолжение) – 40 лет спустя
Я пошел на Честнут-стрит. Chestnut-это по-английски «каштан», но каштановых деревьев на ней не было. Напротив Либерти-Плейс тусовались студенты в экстравагантных нарядах. Это был Institute of Art. Я решил немного пройтись пешком, вышел на Маркет-стрит и зашел в отель «Мариот». Я любил заходить сюда не только потому, что мне нравился этот современный отель, построенный уже при мне. Здесь был отличный отдел информации, в котором можно было взять проспекты с direction (указанием дороги) во все наиболее интересные точки Пенсильвании и Нью-Джерси, начиная от фантастических фонтанов в Садах Дюпона и кончая старомодными деревнями эмишей, где до сих пор не смотрят телевизоров, не пользуются услугами железных коней, отчаянно игнорируют правила дорожного движения и предпочитают гужевой транспорт. Кроме того, из роскошного вестибюля отеля переход вел в Ридинг-Терминал – гигантский зал бывшего филадельфийского вокзала, переоборудованный сейчас под проведение различных шоу: цветочных, компьютерных, автомобильных… Над залом вздымался дебаркадер из металлических ажурных конструкций. Трибуны шли каскадом и были отделаны мрамором. По бокам двигались эскалаторы, несмотря на отсутствие посетителей.
Это меня всегда удивляло в Америке. В огромных малопосещаемых магазинах работали эскалаторы и были открыты все двери. Я робко пробовал какую-нибудь боковую незаметную дверь – а вдруг заперта. Не тут-то было! Нет на них хороших завхозов, так тщательно заботящихся, чтобы открыта была только одна дверь или даже половинка, дабы посетитель почувствовал всю трудность проникновения в доверенное ему заведение.
Но больше всего меня умиляли в этом зале полированные металлические полосы в полу. Я никак не мог понять их функции, пока мне служитель не объяснил, что это головки рельс, оставшихся от бывшего вокзала – архитектор очень трепетно отнесся к этой реликвии. Отсюда эспланада вела в огромный Конвеншн-центр. Посетив его роскошный туалет, отделанный мрамором, хромированными деталями и многочисленными зеркалами, я вышел на Арч-стрит, где сразу же попал в шумную толпу. Здесь начинался Чайна-таун. По улице шла мощная манифестация китайцев и примкнувших к ним негров против строительства стадиона на месте Чайна-тауна. Митинг был, очевидно, несанкционированным, так как прибыла полиция, и проходил весьма бурно. Я решил тут же смыться. Иди знай, прижмут тебя к стене, наденут наручники, и потом доказывай, что ты не китаец.
Эти неприятности в жизни города происходили весьма часто. Градостроители по неизвестным причинам покинули город, Союз архитекторов занимался своими денежными делами, и администрация делала, что хотела. В основном все крупные объекты они старались построить вокруг Сити-холла. Сейчас шла эпопея со стадионом, для чего решили снести кусок Чайна-таун. В это же время в центре, на этой же многострадальной Арч-стрит, строилась огромная тюрьма, мимо которой я проходил. Может быть, это специально, чтобы постоянно напоминать городским властям, что от тюрьмы да от сумы не следует зарекаться. Но чиновники предлагали другую версию – оказывается, так проще и технологичнее. Тюрьма рядом с судом, и не надо возить подсудимых на большие расстояния, а то ведь могут сбежать. Суд размещался тут же, в одном здании с музеем скульптуры Луис Невелсон – Первой Леди Американской Скульптуры. Какие тут были технологические связи, непонятно. Зато газеты с восторгом сообщали, что в этой тюрьме самая лучшая библиотека среди всех тюрем, самый лучший просмотровый телевизионный зал и спортивные помещения. Создавалось впечатление, что это реклама, что правопослушных граждан заманивают совершить правонарушение, чтобы попасть на этот роскошный курорт. Много чего накуролесили в центре славной Филадельфии. Но я уже добрался до Independence Square и вспомнил о своем новом заказе. Я стал обмерять шагами арки, пока мои упражнения не вызвали определенный интерес у полицейского. Пришлось ретироваться.
Ровно через неделю, как мы и договорились, я прибыл к мистеру Питману с эскизами. Книгу лучших людей Америки я не нашел, но зато обнаружил в библиотеке два огромных тома по ландшафтной архитектуре, автором которых был мистер Бейкон. Он, действительно, был крупным специалистом, и я проникся к нему глубоким уважением. Когда я появился у мистера Питмана, мистер Бейкон был уже там. В своих рисунках я, естественно, не ограничился одними героями Марка Твена. Я сделал архитектурные эскизы, перепланировал площадь, предусмотрел оригинальный обелиск с видовой площадкой наверху, с видом на реку Делавер и на штат Нью-Джерси. Мистер Питман кричал «Wow! Great!» и лихорадочно подсчитывав доход, который может принести видовая площадка с кафетерием. Но мистер Бейкон отнесся к этому спокойнее. Он сказал, что архитектура – это его забота.
Зато когда появилась перспектива с аркой города Сен-Луис на заднем плане, с рекой и корабельной палубой на переднем и с группой, состоящей из Тома Сойера, Пегги, Геккльбери Финна и бабушки, читающей им библию, сердце ветерана архитектуры дрогнуло, и он уронил слезу. Я уже немного освоился с проявлением эмоций мистера Бейкона. После этого он осведомился, уж не родился ли я на Миссисипи. Я ответил, что родился я на Днепре, что, в сущности, почти одно и то же. Это его вполне удовлетворило. Презентация была назначена через неделю. Готовил ее мистер Питман в той самой галерее Луис Невелсон, что примыкала к суду.
Мне это показалось знаменательным. Известный американский скульптор Луис Невелсон, урожденная Лия Берлявская, родилась в Переяславе, в семье Исаака Берлявского и Минны Левин. Она познала все тяготы, которые испытывает эмигрант, прежде чем вырваться на самый верх в иерархии творцов изобразительного искусства, и стала Первой Леди Американской Скульптуры. Она была красивой, талантливой и весьма экстравагантной женщиной. Ее жизнь – это удивительное чередование взлетов и падений, бесчисленных любовных приключений и полнейшей преданности искусству. Она ни в чем себе не отказывала: ни в мирских развлечениях, ни в безудержных творческих порывах. Она была певицей, художником, скульптором, дизайнером. Она училась в Германии и во Франции.
Еще в молодости она написала на дверях своей мастерской, размещенной в бейсменте, «Здесь живет великая художница», и это ее предначертание свершилось. В 1982 году в торжественной обстановке Президент США Рональд Рейген вручил Луис Невелсон Золотую медаль искусства, высшую награду, присуждаемую художникам Америки. Ее работы находятся в крупнейших музеях мира. Ее именем названа площадь в Нью-Йорке – Луис Невелсон Плаза. В Филадельфии есть постоянно действующая галерея Луис Невелсон. В ней и должно было проходить наше предстоящее мероприятие.