Еще в молодости она написала на дверях своей мастерской, размещенной в бейсменте, «Здесь живет великая художница», и это ее предначертание свершилось. В 1982 году в торжественной обстановке Президент США Рональд Рейген вручил Луис Невелсон Золотую медаль искусства, высшую награду, присуждаемую художникам Америки. Ее работы находятся в крупнейших музеях мира. Ее именем названа площадь в Нью-Йорке – Луис Невелсон Плаза. В Филадельфии есть постоянно действующая галерея Луис Невелсон. В ней и должно было проходить наше предстоящее мероприятие.
Мы прибыли к зданию галереи Невелсон (оно же здание суда) на площади Independence Sqrnre за полчаса до начала презентации. Там уже были мистер Питман и мистер Бейкон. Мистер Питман сидел на бордюре газона, обложенный горой цветных бумажек. Мистер Бейкон был неузнаваем. На нем был отличный серый костюм и под кадыком размещалась большая голубая бабочка. Он выглядел как настоящий мэтр, в глазах читалось вдохновение, он был на большом творческом подьеме.
– Сегодня на презентации будет три канала телевидения и представители четырех газет, в том числе, Philadelphia Inquirer, – радостно сообщил мистер Питман. – А вот это флаеры, – он передал нам пачку бумажек разных цветов. – Я их сам составил. Здесь данные об авторах, а здесь – описание проекта, которое вы мне дали, мистер Бейкон.
Мистер Бейкон взял пачку флаеров и начал читать:
– Борщ с Бейконом. Что это значит?
– Правда, остроумно? – спросил, заливаясь смехом, мистер Питман. – Это привлечет журналистов, это будет сенсацией. Есть такое знаменитое блюдо «борщ с бейконом». Читайте дальше.
– Вот какой борщ наварила группа архитекторов и художников во главе с мистером Бейконом на главной площади нашей славной Филадельфии.
Лицо бедного мистера Бейкона исказилось, он швырнул пачку флаеров на бордюр, бабочка на его тонкой шее предательски дрогнула и перекосилась, и в его глазу тревожно заблестела слеза. Очевидно, представления о юморе у моих соавторов были принципиально разными.
Неловкое молчание было прервано молодым человеком, пригласившим нас войти в музей. Нам открыли вход со стороны площади, который был обычно закрыт. Это нам повезло, так как при входе через суд нам бы пришлось пройти под металлодетектором и потом долго выяснять с охранниками подробности содержания наших сумок.
В зале размещались огромные абстрактные композиции мадам Невелсон в виде зубчатых, прямых и изогнутых деформированных конструкций с лирическими названиями «Лунный сад», «Семь сезонов цветения» и т. д.
Между ними на мольбертах разместили мои картины из серии «Наша Филадельфия». Вклад творческой бригады мистера Бейкона был довольно скромным: чертежи, покрашенные бледными акварельными маркерами, а также маленький макет. Отдельно на мольберте стояла моя картина с аркой города Сен-Луис и твеновскими фанерными хулиганами на переднем плане. Мистер Питман окантовал ее в шикарную барочную раму с позументами по углам.
Мистер Бейкон, к нашему ужасу, оказался весьма обстоятельным докладчиком. Он говорил больше двух часов. Все истомились до предела. Его исторические экскурсы были пространными, его лирические отступления в область ландшафтного дизайна – нескончаемыми. Присутствовавшие выходили и заходили, а он все говорил и говорил, только иногда ему подносили новые стаканы со spring water.
Действо, наконец, закончилось. Мистер Бейкон остался с журналистами. Мистер Питман выскочил взбешенный, прокричав: «Он даже ни разу не упомянул моего имени, кстати, твоего тоже». Это уже относилось ко мне, вскочил в свой джип и умчался. Мы покинули поле боя, так и не поняв результатов. Мы отправились домой по 95-й скоростной трассе. Наш дом размещался в районе Норд-Ист на Бастлетон авеню, напротив офиса Social Seсurity. Из окна моей студии я видел американский флаг над этим офисом. Глядя на него, я определял погоду: сильный ветер или безветрие. Хотя это в принципе особой роли не играло, так как, выходя из дома, мы тут же садились в машину. Такова уж американская жизнь.
Когда я в былые времена выглядывал из окна своей квартиры в Киеве, я видел памятник Богдану Хмельницкому. С годами менялось его окружение – вокруг него была ограда с фонарями, она то исчезала, то опять появлялась. Политические веяния отражались и на нем. Да и отношение к памятнику было неоднозначным. Сторонники дружбы Украины с Россией его приветствовали, националисты не очень, антисемиты его чествовали, евреи не разделяли их точку зрения… Он восседал на вздыбленном коне с 1888 года, указывая булавою на запад.
НАШ ДОМ
Когда я выходил на балкон, я видел не только памятник Богдану Хмельницкому, но и огромную колокольню Софии Киевской. Этот дом (улица Владимирская, 22) был живой историей Академии архитектуры УССР. В каждой из его восьми квартир жил кто-нибудь из корифеев зодчества.
На первом этаже – академик Неровецкий и профессор Колотов, крупнейший начертальщик Союза, бывший проректор Киевского архитектурного института, а также доцент Сидоренко, мой шеф, утверждавший, что «еще не настало время». На втором этаже – основатель и бессменный президент Академии архитектуры Украины Владимир Игнатьевич Заболотный, народный архитектор Украины Наталья Борисовна Чмутина, председатель Киевского союза архитекторов Николай Кузьмич Иванченко. На третьем этаже – профессор Александр Матвеевич Вербицкий, автор Киевского вокзала, известные архитекторы Алексей Александрович Таций и Алла Даниловна Иванова, директор библиотеки академии Мария Федоровна Гридина. Наконец, на четвертом – вице-президент академии Анатолий Владимирович Добровольский, директор Софийского заповедника Георгий Игнатьевич Говденко, и мы с отцом. Пусть извинит нас читатель за столь подробный перечень имен моих соседей, но это был мир, в котором я жил не только территориально, но и профессионально.
Когда проходили выборы, меня, как правило, назначали агитатором в нашем доме, и у меня была возможность посетить всех этих корифеев. В те времена выборы, как известно, всегда проводились в большом темпе, под мощным давлением энтузиазма народных масс, хотя результат их был всегда легко предсказуем. И уже в 9 часов утра я должен был, взяв урну для голосования, посетить нерасторопных деятелей архитектуры. Я обходил все квартиры, многократно извиняясь. Задержка была только у старенького профессора Вербицкого и его супруги. Я заходил к ним, раздавал бюллетени. После этого его супруга выходила из комнаты, чему я, по положению, не имел права препятствовать, а я беседовал с ним о его славном детище – Киевском вокзале. Супруга приходила назад и спокойно усаживалась. Я, как полагалось, протягивал ей урну для голосования и очень вежливо предлагал опустить в нее бюллетень. В ответ она выражала полное недоумение.
Бедный интеллигентный Александр Матвеевич начинал усиленно извиняться: – Вы меня простите, Саша, но моя супруга иногда кое-что забывает. Так что вы лучше идите на свой агитпункт, и скажите, что мы все проголосовали, что мы все – за.
– Александр Матвеевич, но я так не могу. Мне бюллетени даны под расписку.
Он тяжело вздыхал, и начинались длительные поиски. Один раз мы бюллетень нашли под подушкой, другой раз – в шкатулке. Больше всего я боялся, чтобы она не спрятала его в книги. Их было много, и поиск становился бы безнадежным. В этой же квартире жили Гридины.
Первые стычки в нашем подъезде произошли у меня с Марией Федоровной Гридиной сразу после войны. Она была очаровательной строгой дамой – директором нашей академической библиотеки. Встретив меня в подъезде, она сказала:
– Остановитесь, молодой человек. Соблаговолите побеседовать со мной. Мне нужно с вами посоветоваться. – С удовольствием, – ответил я, хотя, честно говоря, ее тон не предвещал ничего хорошего.
– В нашем подъезде появились надписи и рисунки на стенах – эдакие петроглифы. Вам в школе нынче, очевидно, не разъясняют, что такое петроглифы, а это наскальные или настенные изображения. Зря, конечно, но не в этом дело. Беда в том, что петроглифы в нашем подъезде крайне непристойного содержания. Мне бы не хотелось передавать вам их смысл. У нас живет несколько молодых людей вашего возраста, которому свойствены такие поступки. Но я подозреваю вас.
– Почему именно меня? – опешил я. – Я никогда в жизни этим не занимался.
– Надписи сделаны очень качественным карандашом «Негро», который мог сохраниться только у профессионального архитектора, а среди подростков такой отец есть только у вас.
– Я клянусь вам, что не имею к этому никакого отношения.
– Будем надеяться. Но если вы что-нибудь узнаете, дайте мне знать. Меня зовут Мария Федоровна. Я живу в квартире номер 5.
– Я знаю, – подавленно ответил я.
Преступников так и не удалось выявить, несмотря на криминалистические расследования Гридиной. Поскольку эти надписи были только на первом этаже, я подозревал, что это работа клиентов дворничихи Маши, томившихся в ожидании приема. Ей разрешили обустроить один марш лестницы на первом этаже, так что там появилась малюсенькая каморка, где размещались вплотную стол и кровать. В этой каморке жила дворничиха со своей престарелой тетушкой Катей, которая помогала ей в дворницких делах в периоды ее увлечения спиртным. Заработки Маши одной лишь дворницкой работой не ограничивались. Часто, приходя поздно домой, я встречал пьяненькую Катю.
– Я знаю, – подавленно ответил я.
Преступников так и не удалось выявить, несмотря на криминалистические расследования Гридиной. Поскольку эти надписи были только на первом этаже, я подозревал, что это работа клиентов дворничихи Маши, томившихся в ожидании приема. Ей разрешили обустроить один марш лестницы на первом этаже, так что там появилась малюсенькая каморка, где размещались вплотную стол и кровать. В этой каморке жила дворничиха со своей престарелой тетушкой Катей, которая помогала ей в дворницких делах в периоды ее увлечения спиртным. Заработки Маши одной лишь дворницкой работой не ограничивались. Часто, приходя поздно домой, я встречал пьяненькую Катю.
– Опять Машка мужика привела, а мне деваться некуда.
– Так что же вы, теть Катя, здесь на всю ночь?
– Что ты? Через полчаса напьются, так я пойду тоже лягу. Кровать широкая, а они уже лыка не вяжут. Как он только после этого рулять будет?
Возле дома стояло такси. Сначала Машиными клиентами были солдаты, теперь она пошла на повышение и переключилась на таксистов. Откуда у этих клиентов, если они занимались петроглифией, могли быть карандаши «Негро», я понять не мог.
Я поднимался пешком на четвертый этаж. В доме был шикарный просторный лифт еще с «раньшего времени» с зеркалами, картушами и красивой отделкой, но он никогда не работал. Периодически, по просьбе высокопоставленных жильцов, нанимали лифтеров, но их работа, в основном, состояла в том, чтобы сидеть на скамеечке у входа и говорить жильцам: «Извините, лифт временно на ремонте».
Я взбегал по лестнице. Первую остановку я делал на третьем этаже. Здесь жила любознательная Мария Федоровна, а напротив, как раз под нами, архитектор Олекса Таций (так он подписывался на проектах). Он был симпатичным человеком и одним из известнейших архитекторов Украины. В свое время он проектировал павильон Украины на ВДНХ СССР. Александр Валерианович Рыков – блестящий конструктор, работавший с ним над павильоном, рассказывал нам, что проектирование шло у Алексея Александровича на дому в кратчайшие сроки, и для стимуляции своих соавторов он держал в доме бочонок вина. Наверное, это активизировало работу, потому что проект был выполнен в срок.
Сейчас он был директором проектного института с названием в виде очень сложной абревиатуры. Но, очевидно, выработанный стимул в работе давал о себе знать. Частенько мы видели его после работы, когда он садился на скамеечку в садике напротив дома и выпивал чекушку «Московской». Мы первые чувствовали результаты такого мероприятия, так как после этой процедуры его тянуло на конфликтные ситуации. Он звонил моему отцу и говорил:
– Яша, по-моему у тебя в ванной что-то протекает.
– Сейчас проверю, – мирно отвечал отец. – Нет, все в порядке. Ванной никто не пользовался.
Но Алексея Александровича это не удовлетворяло. Он говорил, что считает вопрос открытым, и что Яша (то есть отец, пожилой профессор) должен спуститься к нему, то есть этажом ниже, и можно у него, а можно, и на лестничной площадке решить вопрос в честной рукопашной борьбе. Отец от этого лестного предложения почему-то отказывался.
Приходил на ум детский анекдот: «Рабинович, вы говорите, что ваш сосед обливается по утрам холодной водой. Наверное, он просто морж». «Нет, он просто хулиган».
Вообще у моего отца довольно часто выходили казусы, вызванные его честностью. Заслуженный профессор, выпустивший более 50 аспирантов, он был человеком обстоятельным, серьезным и крайне обязательным. Однажды, разговаривая по телефону, он позвал меня и попросил принести рулетку. После этого я услышал: – У вас есть ручка? Записывайте. Длина шнура 112 сантиметров, а если точно 112 с половиной. Записали? Что? Куда? Странно.
Я знал заранее финал этой дурацкой покупки, и не стал выяснять у отца, куда эти идиоты предложили ему засунуть шнур длиной 112 с половиной сантиметров. Самое интересное заключалось в том, что через некоторое время я обнаружил, что отец с той же тщательностью по чьей-то телефонной просьбе занимается обмером телефонной трубки. Я видел, что ответ абонента не принес отцу удовлетворения.
НАША КВАРТИРА
На стенке нашей квартиры у входных дверей красовались пять звонков и таблички с именами жильцов, написанные красивыми шрифтами, свидетельствовавшие о том, что в квартире живут архитекторы. Я отпер двери, вошел в переднюю и перевесил картонную табличку на стене. Один из моих соседей – директор Софийского музея Георгий Игнатьевич был человеком очень творческим. Он и придумал нововведение. На стене передней была подвешена дощечка, на которой были написаны в ряд фамилии жильцов. Под каждой из них висела на гвоздике картонка, на одной стороне которой было написано «дома», на другой стороне «нет дома». Первый предложенный на рассмотрение вариант – «все дома» и «не все дома» – был жильцами категорически отклонен, так как содержал в себе обидный намек. Когда на дощечке собирались все таблички «дома», последний входящий запирал дверь на второй замок и щеколду.
Я иногда, выходя, забывал перевесить табличку, и вернувшись поздно домой после студенческого междусобойчика или затянувшегося свидания, начинал звонить. Я звонил не отцу, а изобретателю системы, но он никогда не обижался.
Квартира наша была густонаселенной, в ней проживало шесть семей. Одной из них были наши родственники, которые, приехав из эвакуации, попросили у отца разрешения временно пожить в одной из комнат, прожили в этой комнате более десяти лет, после чего ее обменяли, что также увеличило количество жильцов.
Полный разлад в стройную систему табличек «дома» и «нет дома» внесла Клава. Ее семейство поселили в комнате, находившейся на лестничной площадке и предназначенной прежде для прислуги. При этом им разрешили пользоваться одной из наших ванных комнат. Она была продавцом овощного магазина, женщиной энергичной и хорошо знакомой с неформальной лексикой. Ее пытались уговорить хотя бы на второй замок. Она пользовалась тяжеловесными аргументами, которые не так убеждали, как полностью обезоруживали интеллигентных соседей. Система была разрушена.
Это впоследствии привело к трагическим результатам. Однажды утром, позавтракав, отец собрался в институт. Он вышел в коридор и тут же вернулся.
– Моего пальто нет на вешалке, – сказал он трагическим голосом.
Это было роскошное ратиновое пальто, купленное на толкучке за большие деньги, и, хоть оно было на два номера больше, отец им страшно гордился. Пришлось ему натянуть мое старое, еще школьное, пальто и пойти в институт. По окончании занятий он упорно не хотел принимать у гардеробщицы мое старое пальто, так как вчистую забыл об утреннем инциденте.
А через три дня к нам позвонил молодой человек спортивной наружности, у которого из-под плаща видны были галифе и сапоги, предъявил красную книжечку и осведомился, не произошло ли в нашей квартире что-нибудь достопримечательное три дня назад.
– Это, очевидно, к вам, – дружно сообщили соседи и посмотрели на отца.
Оказалось, что вор-домушник, прибывший из Свердловска на гастроли, был выловлен участковым, когда рано утром выходил из нашего подъезда в двух пальто, напяленных на телогрейку. Отца вызвали к следователю в присутственные места напротив нашего дома. Там перед ним разложили несколько пальто и предложили выбрать свое. Среди них было даже кожаное. Но отец не покусился и честно сознался, что его пальто здесь нет. После второй подачи, когда весь арсенал верхней одежды работников отделения был исчерпан, он, наконец, обнаружил свое пальто. Для верности его попросили перечислить, что было в карманах. Отец вернулся домой счастливым. Через какое-то время его вызвали на суд. Я злословил:
– Человек ехал такую даль за твоим пальто, а ты его упек за решетку.
Но, очевидно, чему бывать, того не миновать. Через месяц у отца украли пальто на кафедре, и уже на сей раз навсегда.
Георгий Игнатьевич также навел порядок в туалете. На потолке висела гроздь разных лампочек – у каждого соседа своя, а возле выключателей шрифтом «гротеск» была написана фамилия каждого потребителя-соседа. Персональные деревянные круги для сидения на унитазе висели на стене, зачехленные, как боевые орудия, готовые к сражению.
На внутренней стороне двери висело объявление, выполненное с поражающей графической тонкостью и грациозностью: «Товарищи! Соблюдайте чистоту!» Впоследствии, когда ко мне в гости пришел мой приятель – замечательный художник Алексей Викторович Бобровников, он, посетив туалет, дописал этот призыв точно таким же, практически неотличимым шрифтом: «и будьте бдительны». Сосед объявления не снял, но выходил из туалета несколько обескураженным. Он, очевидно, не хотел, чтобы его лозунг носил политический характер.
Значительно более неприятное положение я наблюдал, будучи в гостях у московского поэта Смирнова. У него на дверях туалета висела табличка, по-видимому, украденная в общественной уборной. Табличка была стационарная, выполненная эмалевой краской на металле: «Туалет на ремонте. Ближайший туалет на проспекте Мира номер…» Я понял, что это шутка. Однако хозяин уверял меня, что работники пера, изрядно выпив в его доме и обнаружив на дверях сортира это объявление, оказывались в шоке: поэт жил возле Белорусского вокзала.