Я обратился к работнику библиотеки. Джордж был немолодым человеком, отличавшимся довольно мягкими манерами и своеобразным одеянием с изящным шарфиком на шее и сережкой в ухе, что намекало на его нетрадиционную ориентацию. На мою просьбу найти памятники и достопримечательности различных штатов он откликнулся с большим восторгом, потащил меня в отдел изобразительного искусства, потом в отдел архитектуры, потом в отдел религии. Наконец, я понял, что дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих, поблагодарил обходительного сотрудника и бросился без руля и без ветрил по всей библиотеке. После многочисленных поисков в историческом, географическом и туристическом отделах, я кое-что подсобрал на три штата. Нагрузившись пачкой книг, я отправился домой изобретать эскизы. Работать пришлось напряженно с утра до вечера, отвлекаясь только на шопинги и по непредвиденным обстоятельствам, а такие иногда случались.
…Клава всегда была одета в одну и ту же форму – рыжий свитер и черная юбка. Она была очень энергичной и шумной. Валерий же, в отличие от нее, был довольно тихим, вежливым и общительным. Они вдвоем держали продовольственный магазин с различными деликатесами, овощами и фруктами. Так как они приехали из Одессы, то, не мудрствуя лукаво, вывесили над своим магазином большой сайн «Minimarket Odessa». Валерий даже сохранил свое длинное имя. Известно, что американцы любят все сокращать: Александр – Алекс, Евгений – Джин, Беатрисса – Би, Вайнштейн – Вайн, Либерман – Ли. Идешь, например, к врачу с фамилией Ким или Ли и думаешь, как ты будешь объясняться с китайцем, а оказывается, что это еврей-эмигрант, либо Киммельман, либо Либерман, отлично говорящий по-русски.
Так вот, Валерий сохранил свое длинное имя. Он стоял посредине магазина и спокойно внимал выступлению покупателя-краснобая. Русские магазины являются не только русскими магазинами, но, до некоторой степени, клубами, где многим эмигрантам хочется высказаться. Да оно и понятно. Большинство потенциальных слушателей проносится на машинах на безумной скорости, а встречные пешеходы не понимают русского языка.
– Мои статьи печатались в лучших журналах Москвы, – начинает свой рассказ один из покупателей.
– В каких журналах? – вежливо интересуется Валерий.
– Ну, например, «Основания и фундаменты», «Инженерная геология». А он, этот главный редактор, третий раз возвращает статью и говорит, что это неинтересно филадельфийскому читателю.
– А о чем статья? – спрашивает Валера с крайне заинтересованным видом.
– Статья по самому актуальному вопросу – просадка под Пашковым домом, бывшей библиотекой Ленина.
– Да, оно очень интересно, но, знаете ли, в Филадельфии…
– Ну вот, и вы туда же…
Валерий тихонько смывается, так как спорить бесполезно. Отвергнутый автор все равно будет считать, что для тети Мани из Кишинева нет более интересного материала, чем проблемы просадочных грунтов. Когда Валерий появляется, выступает уже новый посетитель.
– Вы слышали вчерашнее русское радио «Волна»? Нет? Это же возмутительно! Я вам сейчас все объясню.
И Валерий терпеливо выслушивает посетителя, очень красочно описывающего войну между двумя административными кланами эмигрантов. Война эта идет постоянно. Дело в том, что появление любой общественной организации среди русских эмигрантов тут же вызывает создание оппозиции или аналогичного органа.
Когда была создана Ассоциация ветеранов Великой Отечественной войны, тут же была создана Ассоциация ветеранов войны и труда. Причем первая ассоциация была в жесточайшей оппозиции по отношению ко второй, и наоборот. Президент одной из ассоциаций рассказывал мне с восторгом, как на их заседании появился журналист, поддерживавший когда-то вторую ассоциацию, и как его с позором и скандалом выводили. Если одна из ассоциаций выступала с каким-нибудь предложением, то представители другой ассоциации тут же все как один осуждали его, как несвоевременное. Если одна из ассоциаций объявляла траурный митинг на одном из кладбищ, то вторая ассоциация на то же время назначала митинг памяти погибшим, но на кладбище, размещенном в другом конце Норд-Иста.
Это напоминало старый анекдот про пожилого еврея, попавшего на необитаемый остров. Когда его нашли, то оказалось, что за время одинокой жизни он построил три домика. На вопрос: «Почему именно три?» он ответил: «В одном я живу, в другом синагога, куда я ежедневно хожу молиться, а в третьем еще одна синагога, в которой никогда ноги моей не будет».
По русскому телевидению как-то шла передача – первое заседание Ассоциации иммигрантов из СНГ – избирателей. Стоял такой шум и гам, как при пожаре в сумасшедшем доме. Смысл всего стал ясен в конце, когда объявили результаты выборов. Был избран президент, три вице-президента, председатель совета директоров и пятнадцать директоров. Общее число начальников соответствовало числу участников. Дальнейшая деятельность этой ассоциации скрылась в тумане. Каждому очень хотелось стать значительной фигурой, получить титул, заказать визитную карточку, а остальным пусть занимается кто-нибудь другой.
В то же время существовала Ассоциация иммигрантов из Восточной Европы, руководитель которой Александр Шрайбман сделал много хороших дел для нашей коммьюнити.
Всплески этих общественных битв докатывались до русских магазинов, и Валерий терпеливо и беспристрастно выслушивал обе стороны.
На этот раз, когда я вошел в магазин, Валерий оторвался от очередного оратора и подошел ко мне.
– У меня к вам есть деловое предложение. Я хочу, чтобы вы изобразили за деньги мою Клаву. О’кей?
– Спасибо, Валерий, но только не сейчас. Я очень занят. Я делаю проект реконструкции центра Филадельфии, – сказал я с гордостью.
– Подумаешь, центр Филадельфии! Он стоял триста лет, постоит еще, а у моей Клавы через две недели юбилей. Я вас очень прошу. Только одно условие – чтоб она об этом даже не догадывалась. Вы меня догоняете?
– Здравствуйте, приехали! А как же я ее буду рисовать – через щелочку?
– Зачем так сложно? Я вам дам ее фотки. Их делал очень хороший фотограф – Майкл Кацнельсон с Рузвельт-бульвара.
Он протянул мне несколько групповых фото, на которых с трудом можно было различить его жену.
– К сожалению, эти фотографии не годятся. Я завтра принесу фотоаппарат и попробую что-нибудь сделать.
Когда на следующий день Валера вывел ко мне свою супругу, он перед ней лебезил, преданно заглядывал ей в глаза и сбивчиво объяснял.
– Понимаешь, Клавочка, я хочу сделать тебе и себе хорошие фотки.
– Ты что, с ума сошел? – кричала непосредственная Клава. – Он же художник, это все знают. Если ты хочешь хорошие фотки, которые нам нужны, как дырка в голове, так позови Фиму – он этим делом занимается всю жизнь и фотографирует даже на свадьбах.
Фотографии все-таки удалось сделать. Когда она убежала назад в магазин, я поинтересовался.
– А какой антураж мы ей сделаем?
– Можешь говорить по-русски, я пойму.
– По-нашему это называется background.
– Так бы сразу и сказал. На каком фоне? Ну конечно, на фоне Одессы.
– А где я его возьму?
– Я тебе дам книгу за Одессу. Там есть фото нашего Одесского порта.
Пришлось мне прервать мои архитектурные упражнения и засесть за акварельный портрет. Когда он был готов и окантован в приличную раму, я его принес в магазин. Валера был очень доволен. Клава была изображена в своем традиционном свитере на фоне Одесского порта. На заднем плане виднелось море, корабли и портовые краны. Валера попросил, чтобы я сам зашел в подсобку, где находилась запечатленная прекрасная дама, и выдал бы ей портрет как сюрприз. Я зашел в подсобку. Клава сидела за столом с приятельницей, на столе была бутылка, стаканы и закуска. Дамы были слегка навеселе. Очевидно, они решили начать праздновать юбилей значительно раньше срока. Моему появлению Клава не удивилась.
– Ну, и где же наши фотки?
Я развернул портрет и приставил его к стене.
– Ой, Клавка! Это же ты! – воскликнула приятельница.
– Это я? – прокричала Клава страшным голосом. – Ты хочешь сказать, что эта портовая шлюха – это я?! И как тебе в голову пришло рисовать меня возле этих пакгаузов, где гулящие одесситки вылавливают матросов!
– Меня так попросил Валера.
– Ах, Валера! И он тебе уже заплатил? Сколько, я не спрашиваю. Это его проблемы.
– Представьте себе – заплатил.
– Хорошо. Если он такой поц, пусть завтра сам посидит в магазине, а я прийду к тебе перерисовываться. Сколько нужно времени?
– Хотя бы часа два.
На следующий день ко мне пришла Клава. Она надела свое лучшее пасхальное платье – парча с кружевами. Я уже не стал рисковать. Показал ей книгу репродукций Лувра, и мы выбрали самый аристократический фон с дворцовым интерьером. Портрет вышел менее удачным, но Клава была счастлива.
– Совсем другое дело! Здесь я как принцесса в Атлантик-Сити.
– Хотя бы часа два.
На следующий день ко мне пришла Клава. Она надела свое лучшее пасхальное платье – парча с кружевами. Я уже не стал рисковать. Показал ей книгу репродукций Лувра, и мы выбрали самый аристократический фон с дворцовым интерьером. Портрет вышел менее удачным, но Клава была счастлива.
– Совсем другое дело! Здесь я как принцесса в Атлантик-Сити.
ПЕРВЫЙ REPRESENTATIVE (окончание)
Портретные баталии отвлекли меня от основной работы. Но, наконец, эскизы были закончены, и мы отправились к мистеру Питману.
Мистер Питман встретил нас на пороге собственного кабинета. Он был все в таком же вызывающем галстуке с поросятами. Едва завидев нас с супругой, он начал кричать:
– Вы видели, что этот самовлюбленный маэстро наделал? Вы читали Philadelphia Inquirer? (это центральная газета). Там не только ни слова о нашей совместной работе, там ни слова обо мне, там ни слова о тебе. Там ничего внятного о проекте тоже. Целая полоса, и только о себе.
– Ну и Бог с ним. Сочтемся славой. Лишь бы он получил этот заказ.
– Какой заказ? О чем ты говоришь? Ты, как я вижу, тоже хороший мешугене. Вокруг этого заказа крупные архитектурные фирмы уже не один год плетут интриги в Сити-холле. Кто ему может дать этот заказ в его нежном восьмидесятисемилетнем возрасте, когда там дерутся молодые здоровые парни, не обремененные никакими моральными условностями, готовые идти по трупам!
– Тогда я ничего не понял. Зачем же нужно было поднимать весь этот бедлам?
– Если бы ты говорил на идиш, а твоя супруга ничего бы не понимала на идиш, я бы тебе легко это объяснил. А так я тебе скажу просто. Любому человеку, а тем более бизнесу, нужна реклама. Если бы мы это закрутили нормально, даже без всяких результатов, была бы хорошая реклама у меня, была бы хорошая реклама твоим работам, и его полузабытое имя опять бы зазвучало.
Но для этого он должен был бы представить меня как менеджера проекта, авторскую бригаду архитекторов, авторскую бригаду художников. Чтобы все было солидно – журналисты это любят. А этот деятель два часа говорил только о себе, тыкал пальчиком в хилый макетик, рассказывал о своей любви к Тому Сойеру, о том, что он вырежет его из фанеры, пускал слезу и размазывал сопли, вместо того чтобы показать твою перспективу и представить меня. Я бы уж расписал это так, что вся Филадельфия пришла бы в восторг, и потом не мы бы искали архитекторов и художников, а они бы бегали за нами. А этот болтливый деятель все изгадил.
– А что же теперь мне делать с новыми эскизами?
– Можешь повесить их на стенку или попробовать продать их своему соавтору мистеру Бейкону. Это украсит его последние годы.
– А где же мой штат Миссури с Томом Сойером и тетушкой Салли?
– Я его окантовал в приличную раму и успел толкнуть ему за 800 долларов. Приходи завтра, и моя жена выпишет тебе чек на 400 долларов.
– Нет, – сказал я твердо, – чек я попрошу выписать сейчас.
– Я еще не раскешил его чек, и к чему такая спешка?
– У меня уже просто есть богатый experience (опыт) на этот счет.
– О, ты взрослеешь на глазах. Бог с тобой, – пробурчал он, доставая чековую книжку.
– Какое сегодня число? Десятое? Я тебе выпишу на пятнадцатое.
– Не пойдет. Только сегодняшним числом.
– А какая тебе разница?
– Очень большая. Завтра вы можете передумать и приостановить чек.
– Хорошая идея! – воскликнул он с восторгом. – Но я то же самое могу сделать сразу после твоего ухода.
– Нет. Этого сделать вы не сможете. Вы получили чек от мистера Бейкона, продав ему мою картину без моего согласия и без всякого договора со мной о посредничестве. У вас могут быть большие неприятности.
– Мои уроки не прошли даром. Научил на свою голову.
Он еще немного покряхтел, но чек все-таки выписал.
– Мистер Питман, а где мои остальные работы – 14 холстов?
– Все висят у меня в галерее.
– Я их заберу.
– Ничего ты не заберешь. Я тебе их не отдам.
– Почему?
– Потому что они мне нравятся. И забрать их у меня ты не сможешь. Ты же знаешь, что я человек откровенный, и поэтому все тебе изложу, – сказал он задушевно.
– Как раз в этом у меня нет никакой уверенности, – моя реплика осталась без внимания.
– У тебя есть три варианта. Первый вариант – ты обратишься в полицию или просто подойдешь к полицейскому и поднимешь невообразимый скандал по поводу того, что я у тебя украл живописные полотна. Ты их будешь уверять, что я ужасный человек, грабитель, забрал твою живопись и не хочу возвращать. Они резонно тебе ответят, что я известный уважаемый бизнесмен, а у тебя кроме собственного ID (удостоверения личности) ничего нет. В лучшем случае ты последующие несколько часов проведешь в district (участке), в худшем – заплатишь в городскую казну за нарушение спокойствия.
Второй вариант – ты пойдешь к юристу с просьбой помочь вернуть тебе твои холсты. В связи с тем, что это не автомобильная авария и не медицинская ошибка, юрист отнесется к твоей просьбе без всякого энтузиазма. На второй консультации он назовет тебе такую сумму расходов на ведение дела, что ты после этого будешь стороной обходить его офис. Ты все понял?
– А какой же третий вариант, мой благодетель?
– Ах да, я не сказал тебе про третий вариант. Твои картины остаются висеть в моей галерее, а ты спокойно идешь домой. Их будут смотреть люди, получать удовольствие и платить за это деньги. А как же! Я ведь тоже плачу деньги за аренду, за ютилитис. И если найдется хороший покупатель, я продам ему работу, а деньги мы с тобой поделим. По-моему, это значительно спокойнее, чем заниматься судебным разбирательством.
– Я думаю, что мы найдем четвертый вариант.
– Это твои проблемы. Я тебе даже могу помочь и дать телефон моего юриста.
– Спасибо, не надо. Я надеюсь, что скоро возникнет ситуация, при которой он сам мне позвонит.
Я, конечно, блефовал. Но что мне оставалось делать? Мы прошли через галерею. На стене висели мои работы, а с противоположной стены на них взирал Владимир Ильич в костюме индейца и озверевший Никита Сергеевич с туфлей в руке.
– Вы видите, дорогие наши вожди, этот звериный оскал капитализма?
Вожди молчали – у них у самих было нелегкое амплуа в этой экспозиции. Мы забрали папку с эскизами и отправились домой. Идти в библиотеку уже не было никакого смысла.
ДЕЛА АМУРНЫЕ
Да, идти в библиотеку уже не было смысла. После беседы с Батей, Виктором, Женей, Володей и Ильей выяснилось, что уже шесть часов. Библиотека закрыта, а в 7 – свидание с Кирой. Я встречался с ней почти каждый день.
Очутившись в институте в одной аудитории за одними столами с девушками, мы почувствовали себя весьма необычно. Десять лет мы – будущие шестидесятники воспитывались в мужских школах, как юнкера, не имея никаких контактов с прекрасным полом в процессе обучения. Это не означало, что мы вели абстинентский образ жизни. Девушек у нас было достаточно. Знакомство происходило на вечерах в жестокой борьбе с «вентиляторами» (курсантами авиационного училища) и «бананами» (курсантами артиллерийского училища). Клички эти были продиктованы символами в петлицах. Дирекции женских школ предпочитали дисциплинированных военных юношей. Однако многие девушки отдавали предпочтение партнерам в партикулярном платье.
Отсутствие опыта совместного обучения сказывалось. На одной из первых лекций по начертательной геометрии сокурсница повернулась к Виктору, сообщила, что ничего не понимает, и поинтересовалась, понимает ли он. Виктор ответил знаменитой Бендеровской фразой: «Иди, иди лошадь. Не твоего ума это дело». К несчастью, девушка не была знакома с классикой, и эту фразу приняла на свой счет. Это привело к тому, что, несмотря на наши пояснения и извинения, она не разговаривала с Виктором до конца института.
Лекции по начертательной геометрии, несмотря на всю серьезность предмета, мы воспринимали как интересное шоу. Читал нам сам заведующий кафедрой, блестящий начертальщик Стефан Митрофанович Колотов. Здесь все происходило необычно. После звонка открывалась дверь и появлялись доцент Янушевский, тоже известный начертальщик, а с ним один из аспирантов кафедры. Они проходили аудиторию и садились за последний стол. Минут через 5–7 появлялся сам Стефан Митрофанович в массивном пальто с меховым шалевым воротником и зимней шапке. Янушевский и аспирант мчались через всю аудиторию, помогали ему раздеться и возвращались назад.
Колотов рисовал на доске какую-нибудь заковыристую задачу и начинал ее раскручивать. Минут через двадцать он говорил, что хочет немного передохнуть, и просил продолжить Янушевского. К этому времени задача уже несколько запутывалась. Еще минут через двадцать к нему на помощь отправлялся аспирант. После этого к доске выползали те, кого считали более-менее разбирающимися в этой красивой науке: Володя, Женя и ваш покорный слуга, а также виновник торжества Колотов. Пара шла без перерыва. В конце концов у доски оказывалось человек семь. Говорили все одновременно. Сражение за мел было нешуточным. Напряжение достигало предела. Момент был критическим. И в этот момент в группе мыслителей раздавался не совсем приличный звук (очевидно, как следствие умственного перенапряжения). Студенты уверяли, что знают, кто был его автором, но прямых доказательств не было.