— Господин гауптман! Садитесь,— Брайнер еще ниже нагнулся.
— Отставить, Брайнер! Команда вольно.
Командир разведбатальона залез двумя ногами на раму машины и, держась за тут же поданную руку водителя, сделал сильный, пружинистый толчок. Его рослое, тренированное тело без труда преодолело расстояние в три метра и он, сгруппировавшись, упал на мшистую поверхность у дороги, возле невысокой ели.
Отряхнув китель и бриджи серо-зеленого цвета с золотисто-желтой окантовкой разведывательных подразделений танковых частей от грязи и мха, поправив фуражку, он строго посмотрел на Брайнера и сделал тому предупреждение:
-Впредь, будьте внимательнее, Брайнер. В таких случаях, прежде чем ехать, выйдите и проверьте дорогу.
— Слушаюсь, господин гауптман! Не рассчитал свои силы.
Брайнер держал стойку смирно, и преданно смотрел на своего командира. Он был благодарен тому и считал, что легко отделался от происшествия.
Здесь подъехал штабной бронеавтомобиль. Из него выскочил командир 3 взвода штабс-фельдфебель Шток. Увидев завалившийся вездеход и рядом стоящих офицеров, он подбежал к ним.
— Произошло что-то неожиданное, господин гауптман? Какие будут указания?
— Помогите Брайнеру разобраться с вездеходом. Я и обер-лейтенант Риккерт пройдем вдоль дороги. Через триста метров поселок. Дорога будет лучше. Передайте Каплеру, пусть на мотоцикле следует рядом с нами. Выполняйте.
Пройдемте, Карл, разомнем затекшие ноги, — он уже обратился к адъютанту, — заодно и поговорим.
Ольбрихт указал подчиненному офицеру, поднятой палкой, направление движения и сам пошел вперед.
Стояла как никогда теплая солнечная апрельская погода. Почки на деревьях лопнули рано и уже появились первые клейкие листочки.
Францу вдруг захотелось, пройти по этому девственно-свежему небольшому леску. Он ему, почему то напомнил, внутренний сквер их дома на Клингельхёферштрассе. Тогда с няней Катрин, они ходили по скверу и собирали опавшие красно-желтые листья клена. Ему было тогда всего восемь лет. Но ему было так памятна эта прогулка — он и Катрин. Конечно, сравнение шло по его психоэмоциональному состоянию, по его сиюминутному настроению. Там была прекрасная тихая берлинская осень, а здесь солнечная юная белорусская весна.
Ольбрихт отрешенно, не задумываясь, шел по чистому хвойному лесу, глубоко вдыхая запах сосновых почек, и наслаждался временным покоем. Изредка ему попадались, сбившись у дороги кустарники бузины и молодые белоствольные березки. Их зеленая нежнейшая поросль, жажда жизни трепетно волновали его утомленную душу. Он вдруг почувствовал, что у него вновь защемило в сердце. Перед глазами пошли действия жаркого лета 41 года: соломенные крыши, убогие, заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие небесного цвета проникновенные глаза...
-Коммандос, не раскисай! — вдруг раздался насмешливый, внутренний голос, исходящий, как ему показалось, из правой стороны черепа. — Нас ждут большие дела!
— Опять, ты? — скривился как от зубной боли Ольбрихт и хлестко рубанул березовым прутком по молодой поросли кустарника. — И зачем ты свалился на мою голову? Без тебя было тоскливо, но не тошно. А с тобой? — Франц оглянулся по сторонам, не услышал ли случайно его бормотание адъютант. Но того еще не было. — Дай вздохнуть свежего воздуха перед боем и помечтать в окружении этой сиюминутной красоты.
— Вздохнуть — дам, а расслабляться — нет, капитан. К генералу едем. Ты понимаешь, во что мы втягиваемся? На карту поставлена целостность всей группы армий Центр, а может и всей нации. А ты о блондинке вспомнил.
— Блондинке? Какой блондинке? — Франц резко остановился, упершись в ствол молодой березы и с замиранием сердца, напрягая слух, стал прислушиваться, что еще скажет внутренний голос...
Вот уже два месяца не давал ему покоя этот голос: сильный, уверенный, поселившийся в голове после контузии в период ожесточенных зимних боев под Рогачевом. Он постоянно напоминал о себе, подсказывал ему в трудных ситуациях, руководил им, изменял его собственное я.
К удивлению врачей, Франц, находясь в госпитале, быстро поправился и, несмотря на их протесты и недоумения по случаю отказа поехать в отпуск, попросился вновь в свою дивизию. Выйдя из госпиталя, он понял, что стал другим. Стал более ловким, более изощренным, более опытным, практически неуязвимым профи. И все благодаря какой-то силе вселившейся в него и разговаривавшей с ним этим насмешливо-требовательным баритоном.
Внутренне сопротивляясь, он ежедневно, по утрам, стал изматывать себя необычными упражнениями на выносливость и растяжку связок. А позже, ввел их в боевую подготовку батальона, чем вызвал нескрываемое удивление офицеров и солдат. Его еще больше ошеломили новые взгляды по поводу ведения войны с русскими, новые оценки происходящих исторических событий, познания в области военной техники, тактики боевого применения оружия.
Это внезапное, свалившееся после контузии, состояние, угнетало Франца, но и одновременно возносило его дух до невероятной высоты, концентрировало знания, силу и волю в единое целое, но и требовало от него постоянного самоконтроля. Иначе можно было помешаться от полученной информации. Что делать с ней, как подать ее командованию, чтобы не выглядеть безумцем, он пока не знал. Со временем Франц стал привыкать к своему новому "Я". Если внутренний голос молчал, то ему все чаще казалось, что это уже он, а не "некто" сидящий в нем, такой умный, умелый и опытный.
-Господин гауптман! Господин гауптман! — неожиданно раздался голос адъютанта из-за кустов. Тот спешно двигался к нему, отодвигая сучья руками.
— Что случилось, Карл? — недовольно отозвался Ольбрихт, прервав внутренние размышления.
— С нами связался майор Рэмек. Он интересовался, будете ли вы вовремя у командира корпуса. Что ответить?
— Думаю, Риккерт, вы не сказали ему о нашей прогулке в лесу, — сдержанно отозвался Ольбрихт.
— Я подумал, что это лишнее.
— Вы иногда правильно думаете, Риккерт. Передайте майору, что мы движемся по графику.
— Слушаюсь, господин гауптман. Вас сопровождать?
— Нет. Возвращайтесь к бронеавтомобилю и поторопите Брайнера.
Ольбрихт вновь попытался возобновить воспоминания о жарком лете 41 года. Но воспоминания не шли. Раздосадованный этим он ускорил шаг и, выйдя из леса, направился к поселку. Дорога действительно пошла лучше, ровная, укатанная, практически без колеи.
К нему моментально, на малых оборотах, басовито урча, подкатил "Цундап". Из люльки быстро вылез пулеметчик и предложил место командиру.
— Спасибо, гефрайтер. Продолжайте движение. Меня догонит вездеход.
Гефрайтер! — вновь обратился к пулеметчику Ольбрихт, увидев задымленный поселок.— Что там за дым?
— Поселок сожжен дотла, господин гауптман. Прифронтовая зона. Догорают головешки.
Мужественное волевое лицо разведчика дернулось и исказилось гримасой недовольства. Глубокий шрам от касательного осколочного ранения, шедший от правого уха к шее, моментально побагровел. Рука, державшая засохший прут, непроизвольно сжалась и сломала его.
Ольбрихт знал о приказе командующего армией, об интернировании местного населения и подготовки прифронтовой зоны в случае отступления. И знал что это такое. Но он всегда тяжело переносил массовое уничтожение деревень и угон гражданского населения как скота на бойню. Такая жестокость была крайне ему неприятна. Он за молодую двадцати шестилетнюю жизнь так и не свыкся с теорией культа войны, насилия и превосходства германской расы. Ему претили идеи, исходившие из книг самого популярного в то время писателя Эвальда Банзе, которым зачитывался "гитлерюгенд". В их основе лежало сражение ради самого сражения, а не просто защита своего дома, очага. Предлагалось жить, чтобы сражаться, а не наоборот, сражаться, чтобы жить.
Он не был подлинным представителем нордической аристократии Рейха.
Он не был в душе наци.
Идеологический прессинг, опирающийся на цитату фюрера, которую каждый юноша должен был знать наизусть: "Необычайно активная, властная, жестокая молодежь — вот что я оставлю после себя. В наших рыцарских замках мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир... Молодежь должна быть равнодушна к боли. В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя" не оставил в сердце 18 летнего фаненюнкера военного училища должного следа.
По велению времени, по настоянию отца, тот был военным врачом, он стал офицером "Панцерваффе", но не убийцей...
— Будут еще указания, господин гауптман?— обратился к Ольбрихту командир мотоэкипажа.
— Что? ...
— Укажите путь следования, господин гауптман.
— Что? ...
— Укажите путь следования, господин гауптман.
— Да, да.... Вперед гефрайтер, — Ольбрихт указал в сторону поселка, выбросил сломанный прут.
Через пять минут подъехал "Кубельваген". Адъютант выскочил и открыл ему дверь.
— Где унтер-фельдфебель Ланке?— бросил Ольбрихт.
— Ему оказана помощь,господин гауптман. Он в бронеавтомобиле.
— Хорошо Риккерт, садимся. Брайнер, поехали.
Не успели тронуться, как в поселке началась стрельба. Вначале раздался одиночный выстрел, затем зашелестел пулемет. Ему вдогонку несколько винтовочных выстрелов и все стихло.
Вездеход остановился. Ольбрихт три раза махнул вперед поднятой правой рукой следовавшему за ними бронеавтомобилю, а за тем на незначительном расстоянии от него проследовал к месту короткого боя.
Вскоре все прояснилось. Командиру разведбатальона пришлось лично вмешаться в разбирательство происшествия. Он один среди своих подчиненных знал русский, а с недавнего времени и английский языки.
Когда Ольбрихт подъехал к эскорту, то увидел среди своих солдат несколько русских полицейских. Один из них был тяжело ранен и стонал. Он лежал на земле, держась за левый бок. Рука полицейского была в крови, лицо бледное, испуганное. Второй полицейский, видимо главный, крепко держал за руку светловолосого мальчика — подростка лет двенадцати, измазанного в сажу и грязь. Мальчик выворачивался, пытаясь убежать. Полицейский что-то резко и страстно объяснял командиру взвода.
— Всем молчать! — громко приказал Ольбрихт и, когда наступила тишина, обратился к командиру взвода: — Что произошло, штабс-фельдфебель Шток?
— Партизана поймали, господин гауптман.
— Партизана? Это что, он?— капитан удивленно указал пальцем на мальчика.
— Да, господин гауптман.
— Кто стрелял? Где карабин?
— Стрелял гросфатер мальчика. Он убит, лежит за печной трубой.
Ольбрихт осмотрелся кругом и ужаснулся видом спаленного поселка. Все деревянные строения были сожжены. Кое где еще стелился дым от тлевших головешек. По обе стороны проселочной дороги среди пепелищ, как седые воины, скорбно и одиноко стояли печные трубы. Смрад и пепел разносился порывами ветра во все стороны. Стояла мертвая и необыкновенно гнетущая тишина. Изредка кричало воронье, радостно ковыряясь в остывшей золе.
Ольбрихт сурово посмотрел на полицейских. Он знал, это их рук дело.
— Что сделал плохого этот мальчик? — капитан требовательно с акцентом по-русски обратился к полицейскому.
Главный полицейский закрутился как уж на сковородке, но руку мальчика не отпустил.
— Так он... юде, пан офицер.
— Юде?— Ольбрихт взял мальчика за подбородок и внимательно всмотрелся в лицо. Русоволосое, в веснушках, грязное, заплаканное лицо малолетки выражало протест и жалость, было явно славянской внешности. Мальчик вспыхнул от радости, поняв, что немец не злой и говорит по-руски. Он запинаясь стал ему жаловаться:
— Дедушка не стрелял бы в этих гадов. Они мамку насильничали, а потом убили.... Они мамку убили.... Сестричку то же насильничали, — мальчик зашмыгал носом, но через мгновение с ненавистью посмотрел на полицейского и крикнул:— Я все равно убью этих гадов!— и сильно дернув руку, вырвался. Но тут же был перехвачен другим полицейским.
Ольбрихт оторопел от услышанного признания малолетнего ребенка. Он понял что произошло. Руки в перчатках моментально напряглись. Он, не думая о последствиях спонтанно принятого решения, хотел, было, боксерским ударом "Хук справа" отправить полицейского главаря в нокаут. Но, неожиданно для себя, резко оттолкнулся левой ногой от земли и с разворотом тела на 180 градусов, словно из мортиры выбросил правую ногу по диагонали вверх, с одновременным выдохом "Ха!". Раздался ужасный хруст перебитой челюсти. Полицейский главарь с диким воем, пролетев несколько метров, грузно опустился на землю.
— Учись, капитан, пока я с тобой!— молнией пронеслась чужая мысль в голове Ольбрихта.
Рядом стоящие полицейские, от удивления замерли, открыв рты, но через несколько секунд схватились за карабины и сразу их опустили. На них в упор смотрели стволы двух "шмайсеров" командира взвода и водителя Брайнера. Те без промедления среагировали на инцидент и клацнули затворами автоматов. К спинам полицейских подкатил, урча "Цундап". Пулеметчик резко крикнул: — Стой! Руки вверх!
Ольбрихт был в бешенстве. Он понял, что проявил несдержанность, да еще в каком виде? Так нельзя было поступать. Но услышанные признания от ребенка его поразили:
-Полицейские свиньи! — крикнул он в сторону полицейских, не отреагировав на внутренний голос, который похвалил его за прекрасную физическую форму. — Сброд бандитов и насильников,— не унимался Франц, — именно за таких вояк.... Ты понимаешь, Карл,— он уже обратился к подошедшему адъютанту, который еще не понял причину взрыва своего командира.— Они мало того что сожгли дом этого мальчика, так еще изнасиловали мать и сестру. Как можно такое допускать? Именно за таких вояк, Карл крестьяне пошли в лес, в партизаны. Мы же принесли им просвещение. Дали землю. Разрешили свободную торговлю в зонах оккупации. А эти свиньи все гадят.
-Не ври сам себе, Франц,— вдруг вновь заговорил внутренний голос. — Крестьяне подались в лес потому, что видели в вас захватчиков, поработителей. Уничтожение славянских народов — было главным звеном в военой доктрине Гитлера.Что и делали карательные части. Да и Вермахт при отступлении не отставал от них. Не заблуждайся, радетель ты мой, правдоруб.
-Успокойтесь, господин гауптман,— поняв, в чем дело, без гнева высказался обер-лейтенант Риккерт.— Это же бандиты, полицейское отребье. Вы вляпались в дерьмо, господин гауптман. Поехали. Не обращайте внимание. В конце концов, эту грязную работу, как подготовка прифронтовой зоны мы делаем их руками. Они делали свое дело, господин гауптман. Кроме того, ими руководят жандармерия и гестапо. Можете доложить по команде. Но лучше сделайте глоток коньяка. Возьмите фляжку. Я приберег ее к подобному случаю. Успокойтесь.
— Что вы сказали, Рикрет? -Франц растеряно посмотрел на адъютанта.
;— Я сказал, успокойтесь, господин гауптман.Сделайте глоток коньяку.
Ольбрихт взял фляжку и порывисто сделал несколько глотков коньяка.
— Спасибо, Риккерт. Наверное, вы правы. Идет война! Но какие свиньи. Изнасиловать мать и девочку. Узнайте Риккерт номер полицейского участка и запишите их документы.
— Слушаюсь, господин гауптман.
Чуть погодя, взяв себя в руки, Ольбрихт подозвал Брайнера и приказал подвести мальчика. Сам уселся уцелевшую от пожара деревянную скамейку.
— Как тебя зовут, мальчик?— обратился он к ребенку, когда его подвели.
— Вася.
— Вася... Красивое имя. Где ты будешь жить, Вася?
— Не знаю,— мальчик потер нос усыпанный веснушками. — Пойду в Бобруйск. Там тетка живет.
— Прекрасно. Будешь жить у тетки.
Брайнер! Принеси из машины галеты и угости мальчика.
Пойдем со мной Вася,— Ольбрихт поднялся и подошел с мальчиком к полицейским. Те стояли у телег и не решались без команды грозного немецкого капитана уезжать . Да и пулемет мотоцикла продолжал держать их под прицелом. Здесь находился и адъютант.
-Господин гауптман, место дислокации полицейского участка Любоничи. Фамилия старшего отряда Яцевич. Вот его документ.
-Хорошо, Карл. Подведите ко мне этого мародера.
Этого мальчика вы отвезете в Бобруйск к тетке, — глядя в глаза полицейского начал говорить Ольбрихт, когда того подвели.— Если с ним что случится, я гауптман Ольбрихт вас повешу за потроха. Вы поняли мой приказ, пан Яцевич?
— Полицейский опустил голову, держась рукой за сильно распухшую челюсть, из которой струилась кровь.
— Хорошо, а теперь убирайтесь!
— Вперед, малец! — нечленораздельно, с явным трудом, проронил полицейский, толкнув Васю к телеге. — Доставим тебя с почестями.
Мальчик странно посмотрел на немецкого офицера, не поняв, что все это означает. Тем не менее, сжав галеты рукой, нехотя удалился, все время, оглядываясь в его сторону.
Ольбрихт бросил в сторону Васи подбадривающий, прощальный взгляд, а за тем громко и властно приказал: — К машинам!
Когда немцы скрылись за поворотом, главарь отряда схватил за грудки малолетку и, уже немного оправившись от удара, зло прорычал:
— Ты думаешь, я в штаны наложил, глядя на этого фрица? Ошибаешься малец. Не на того нарвались. Их власть сейчас кончилась, они уехали. Теперь я власть.
— Оставь его, Михась. Поехали. Сам дойдет.
— Чтобы я этого жидка оставил в живых? Да я что дурак?
Он же нас всех заложит "краснозадым".
— Отпустите меня, пан полицейский. Я никому про вас не скажу,— стал жалобно ныть мальчик.
— Я вам "большакам" не верю! Ты слышишь, малец не верю. Вы горазды, брехать, как и твой батька и дед. "Колхознички", вашу мать.