Карасев казался Андрею пожилым — ну как же, почти сорок лет!
Он спрятался за театральной тумбой, которая обещала выступления Вяльцевой, и стал наблюдать за художником и Дусей издалека.
Карасев смеялся и все время что-то говорил. А Дуся весьма благосклонно его слушала и тоже улыбалась, время от времени утыкая нос в муфту. «Замерзла…» — с нестерпимой нежностью мелькнуло в голове Андрея.
Дуся выглядела как настоящая дама — в светло-серой песцовой шубке, в теплом берете из серого бархата, из-под которого выбивались непокорные пряди волос… Если рассуждать здраво, то она была самым обычным человеческим существом женского пола, но Андрей любил ее так, что сам себе удивлялся. Так он не любил родную мать, и богу молитвы он возносил с гораздо меньшим трепетом, да и жизнь он, пожалуй, любил меньше Дуси Померанцевой.
А она взяла Карасева за руку и ловко прокатилась по ледяной дорожке вдоль тротуара. Огромный дворник в фартуке поверх тулупа неодобрительно посмотрел на нее и, как только Дуся проехала по скользкому льду, стал сыпать на дорожку песок…
«Нет, не могу, — сказал себе Андрей. — Не могу идти за ними, не могу смотреть… И за что мне такая мука!»
Он быстро повернул назад. Дома он первым делом сел за стол и стал писать письмо. На красной бумаге темные, лихорадочно жмущиеся друг к другу буквы слагались в слова страсти и мольбы.
«…Я знаю, что ни в чем не могу упрекнуть тебя — ты словно ангел непорочный, без малейшего намека на недостатки… Но я ужасно ревную тебя — ко всем, ко всему, к этому художнику…
Я думаю, что ты — самое совершенное существо на свете, я часами могу разглядывать твое лицо на фотографии, а когда вижу тебя живую, то нахожу, что ты еще прекраснее, чем я воображал до того. И каждое твое движение, и звук твоего голоса — все прекрасно и совершенно…
Скажи мне, что я не прав, скажи, что ты меня любишь!..»
Через два дня Дуся прибежала к Андрею, взволнованная и запыхавшаяся.
— Что, ну что случилось? — закричала она, и меж бровей ее легла страдальческая морщинка. — Я сейчас твое письмо получила… Ну говори же!
— Я видел тебя с Карасевым, — быстро произнес он. — Третьего дня, на Триумфальной.
— О господи… — Она упала на диван и засмеялась. — — Дурачок! Карасев приглашал меня в свою мастерскую показать мой портрет… Помнишь, он меня летом рисовал?
— Он смотрит на тебя. Он так смотрит на тебя…
— Ну и что с того? Я красивая девушка, на меня все так смотрят, я уж и не удивляюсь… Главное же другое — я твоя невеста, я тебя люблю. Помнишь — мы обручились? Где твое кольцо?
— Вот здесь, в этой книге… — Андрей указал на полку.
— Нашел куда засунуть… Это же Надсон! Сил моих нет — то Апухтин, то Надсон… — Дуся раскрыла книгу и осторожно взяла лежавшее между страниц импровизированное колечко из травинки. — Я вот лучше в стихи Пушкина положу…
Прости меня, я, кажется, напугал тебя, — с запоздалым раскаянием произнес Андрей. — Не надо было мне это письмо дурацкое посылать!
— Милый, милый, милый… — Дуся бросилась ему на шею и несколько раз быстро поцеловала в щеку. — Ну что за глупый, ревнивый мальчишка…
Ближе к весне со временем опять что-то случилось — оно вдруг перестало течь медленно и с усилием, стрелки на циферблате заворочались, точно сумасшедшие…
Дуся окончила гимназию и стала учиться в театральной студии. Она была увлеченным человеком, ей нравилось играть, переживать чужие, выдуманные страсти, на время становясь другим человеком, как будто собственной жизни ей уже не хватало. Андрей теперь видел ее реже, но каждый день писал ей письма. О том, как он ее любит…
Все в один голос твердили, что Дуся Померанцева необычайно талантлива и скоро она станет звездой русской сцены. Несколько молодых декадентских поэтов уже посвятили ей стихи, один драматург, вдохновленный Дусей, бросился специально под нее сочинять пьесу, в духе Метерлинка, описывающую космические страсти, где Дуся, по замыслу автора, должна была изображать Вечную весну. Карасев же вообще не вылезал из гостеприимного дома Померанцевых.
Но Андрей уже не осмеливался говорить Дусе о своей ревности. Он страдал в одиночестве, прекрасно понимая, что Дусю нельзя спрятать от мира и что ее красота и талант принадлежат сотням людей. Но в нем всегда вибрировала только одна мысль, которая поддерживала его существование, — мысль о том, что рано или поздно они с Дусей соединятся.
Они вполне, в духе двадцатого века могли поселиться с Дусей вместе, гражданским браком — примеров вокруг было много, патриархальность и домострой уходили в прошлое. Но это было как-то несерьезно. Что сказал бы Кирилл Романович, как бы к этому отнеслась Мария Ивановна? И еще — нельзя сожительствовать с ангелом, с ним можно только обвенчаться! В церкви, где очевидная близость к богу, где с хор льются молитвы, где не обычным, а церковно-славянским, старинным и таинственным языком скрепляют связь, где держат венец над головой и рассказывают про голубицу, которая «грядет от Ливана». Нельзя пьедестал пачкать грязью…
Надо было ждать.
Не раз сотоварищи Андрея, не обремененные никакими обязательствами, звали его в веселые заведения, где можно было за деньги приобрести немного любви, но сама мысль о том, что можно изменить Дусе, приводила его в недоумение. Андрея даже прозвали монахом… Впрочем, он не обижался.
В один прекрасный майский день произошло нечто, что ошеломило Андрея и заставило его по-новому думать о жизни. Он случайно услышал чужой разговор.
Это было в четверг, когда у Померанцевых, как всегда, собралось много гостей. Пришел и он — тем более что его всегда ждали, как родного, и Дуся просила его не пренебрегать визитами.
Как обычно — много говорили об искусстве, обсуждали будущее России…
Андрей в этих диспутах участия не принимал — ему они были скучны. Единственный смысл он видел в Дусе.
Он зашел в пустой кабинет Кирилла Романовича, стал смотреть в окно, откуда была видна зацветающая сирень. Тяжелые гардины скрывали его. Вдруг он услышал чьи-то шаги и тотчас же хотел выйти из своего укрытия, но что-то остановило его.
— Евдокия Кирилловна чудесна, я бы жизнь отдал за такую красоту… — Андрей узнал голос драматурга-символиста.
— Хе-хе-с… никто и не спорит, — проскрипел в ответ Фифинский, критик. — Только она не про нашу честь. Она царица, ей царь надобен…
— Не понимаю, — пренебрежительно возразил драматург. — Да, кстати, а что за существо вечно преследует ее? Говорят, ее двоюродный брат? Этот мрачный студентишка…
— Нет, он вообще ей никто… Сирота, из милости взятый ее родителями. Она очень к нему привязана, вы, наверное, заметили. Вот за него-то она скорее и выйдет.
— Чушь, бред, ерундистика…
Андрей, затаив дыхание, словно окаменел. Он был бы и рад пошевелиться, да не мог. Его назвали существом, говорили о Дусе… Он в первый раз увидел себя со стороны — существо, которое преследует Дусю, жалкий студентишка…
— Вовсе не бред, — проскрипел Фифинский. — Наша Евдокия Кирилловна очень жалостлива — типично русская женщина, таких Достоевский еще описывал… Раз уж она решила осчастливить кого — так все, ее с пути не свернешь. В бедности будет влачить дни свои, в Сибирь, на каторгу, за мужем поедет…
— А вы говорите — царь надобен… Где же логика?
— В том-то и смысл, что логики никакой нет. Пропадет наша царица ни за что…
Они ушли, а Андрей так и остался стоять в своем укрытии, пригвожденный этими словами. Разумеется, молодой драматург, тайный кокаинист и экзальтированный поклонник Вечной весны, тот еще демагог и вряд ли достоин Дуси. Впрочем, как и старый желчный Фифинский… И ревновать к ним глупо, но в их словах была правда. Та правда, которую Андрей до сего дня не хотел замечать.
«В самом деле — разве я достоин Дуси? — мелькали в его голове мысли. — Кто я? Жалкое существо, которое ничего собой не представляет и вряд ли, даже в будущем, будет что-то представлять! Вот мой отец — он был замечательным человеком, он шел к славе и известности, и ежели б не глупая смерть, сейчас бы его имя гремело на всю страну. Но у меня нет и честолюбия, чтобы стремиться к чему-то. Все, чего я хочу, — это быть рядом с Дусей. Да, я сделаю все, чтобы она была моей… Но кто я сам по себе? Жалкое, ничтожное существо! Господи, эти люди были правы — Дуся достойна большего! А она потратит лучшие свои годы на то, чтобы дождаться меня… И ведь не из любви даже — из жалости!»
Бледный, раздавленный этими мыслями, Андрей вышел в гостиную.
Дуся как раз появилась на импровизированной сцене, закутанная поверх платья в какую-то блестящую ткань — она изображала греческую богиню и принялась декламировать чеканные, звонкие стихи поэта Брюсова. Стихи были новыми, неожиданными для публики, а сама девушка была столь естественна и хороша, что все слушали ее, затаив дыхание, замерев.
Восторг и восхищение расплылись по лицам присутствующих — и это лишний раз доказывало то, что Дуся достойна царского поклонения. Последнее стихотворение поразило Андрея. «О, когда бы я назвал своею хоть тень твою! Но и тени твоей я не смею сказать: люблю. Ты пришла недоступно небесной среди зеркал, и твой образ над призрачной бездной на миг задрожал. Он ушел, как в пустую безбрежность, во глубь стекла… И опять для меня — безнадежность, и смерть, и мгла!..»
«Так я мог бы сказать тебе», — мысленно обратился он к Дусе.
Она декламировала, устремив глаза куда-то вверх. Закончив, опустила их — и встретилась с глазами Андрея. Беспокойство пробежало по ее лицу, точно губка, стирая вдохновение.
«Я мешаю ей», — подумал Андрей и вышел из комнаты.
Дуся догнала его в прихожей. За ней тащился молодой драматург, пылко сыплющий символистскими терминами, но Дуся весьма бесцеремонно задвинула драматурга обратно в комнату, бросив небрежно:
— Погодите, Костик, мне надо поговорить со своим братом…
Она захлопнула дверь и повернулась к Андрею.
— Ну, что случилось? — с тревогой спросила она. — Ты не заболел? У тебя такой вид…
— Да… То есть нет. Я совершенно здоров!
— А я тебе говорю, что с тобой что-то не в порядке. Ты такой бледный! Я, как только увидела тебя там, в зале, сразу поняла — ты болен.
— Я болен только в том смысле, что я дурак, и это абсолютно неизлечимо…
— Господи, милый мой… — прошептала Дуся и крикнула назад, в приоткрывшуюся дверь: — Костик, да отстаньте от меня! Вы уже переходите всякие границы…
— Дуся, я бы хотел поговорить с тобой, но не сейчас, — сказал Андрей, стараясь выглядеть спокойным.
— Я знаю: что-то случилось, у тебя все на лице написано… Опять тебе в голову пришла какая-нибудь ужасная, глупая мысль… Помнишь, как в тот раз? Только, милый мой, ты опять ошибся. — Она прижала спиной распахивающуюся дверь и произнесла негромко, твердо, точно клятву: — Я люблю тебя. Только тебя.
«Жалеет! — с отчаянием подумал Андрей. — Ясно же, как божий день, — не любит, а жалеет».
— Поговорим завтра… — скомканно бросил он.
На следующий день они встретились в кондитерской, что на Рождественском бульваре. Заказали по чашке горячего шоколада и сели в углу, где было меньше народа. Дуся выглядела измученной и невыспавшейся — наверняка всю ночь думала о нем, об Андрее. Вокруг ее чудесных глаз лежали легкие тени, но это не портило ее. Ее вообще ничего не могло испортить!
— Терпеть не могу май… — вздохнула она. — В мае как будто все маются… Да что случилось? Не молчи!
— Ничего не случилось, — сказал Андрей, а сам все смотрел и смотрел на ее прекрасное лицо и не мог насмотреться…
— Нет, ты скажи! — настаивала Дуся. — Я тебя сто лет знаю, по лицу могу читать…
— Ладно, я скажу. Я все равно должен это сказать. Дуся… мы должны расстаться. Мы должны разорвать нашу помолвку…
— Вот тебе раз! — ахнула она и чуть не уронила чашку с недопитым шоколадом. — Ты это серьезно?
— Более чем. Я сейчас объясню все тебе…
— Ты полюбил другую? — замогильным голосом спросила Дуся. Андрей не мог не улыбнуться — она иногда переигрывала. — Что ты молчишь? Танька, да? Ну конечно, это Танька!
Он покачал головой.
— Не она… — прошептала Дуся и рукой провела по его липу. — Зачем же ты меня обманываешь — нету тебя никого. Ты меня любишь…
— Нет у меня никого, — подтвердил он. — Дело в другом — я тебя недостоин. «В одну телегу впрячь не можно…»
Дуся не поняла.
— Ты отказываешься от меня? — с обидой произнесла она. — Вот так, просто?
— Не так и не просто. В конце концов, должен же я когда-нибудь поумнеть… Дуся, ты достойна большего!
— Ты меня замучил… — надув губы, сказала она капризно. — Чем ты вечно недоволен?
— Вот именно — я тебя мучаю. Что я такое? Я никто. Я точно про себя знаю: я родился только для того, чтобы любить тебя. А ты могла бы быть подругой героя, великого путешественника, первооткрывателя, талантливого политика… Да что я говорю. Ты сама по себе личность и будешь не хуже этой Сары Вернар или как там ее…
Глаза у Душ заблестели от нахлынувших слез.
«Надо проявить твердость, — мелькнуло в голове у Андрея. — Если я сейчас заберу свои слова обратно, все пойдет по-старому… Но рано или поздно опять настанет день, когда мы будем говорить об этом! Лучше сейчас!»
— Словом, мы должны отказаться от своих обещаний. Будем как брат и сестра, будем друзьями, отбросим безумные надежды на совместное будущее…
— Ты ведь любишь меня? — шепотом спросила Дуся.
— Люблю. И именно поэтому… Дуся, ты же приносишь себя в жертву! В жертву мне.
— А что в том плохого? — вдруг нахмурилась она.
— Я не могу быть счастлив, если ты несчастлива рядом со мной. А ты не можешь быть со мной счастлива, потому что отношения, построенные на одной жалости…
Он говорил долго и бессвязно. Дуся отвечала ему — тоже бессвязно и многословно. В конце концов, они запутались в словах и обещаниях и замолчали.
— Андрюша, ты же умрешь без меня? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла после долгой паузы Дуся.
— Умру.
— Вот! А я умру, если ты умрешь без меня…
Андрей вдруг засмеялся. И засмеялась Дуся…
— Ладно, мы умрем вместе! — басом торжественно произнесла она, и эта фраза прозвучала примирением.
На лето они опять были вынуждены разлучиться и встретились только в октябре. Андрей по-прежнему писал ей письма. Все на той же непозволительно дорогой, роскошной бумаге красного цвета выводил слова любви и страсти.
— Вы у нас самый почетный покупатель, — уважительно говорил ему приказчик из магазина канцелярских принадлежностей. — Хозяин велел вам скидку сделать — пять процентов-с…
— Это меня не спасет! — мрачно пошутил Андрей. — Даже если половину скостите…
Дуся относилась к нему трепетно, словно к больному, боясь обидеть случайным словом. Андрей сказал Дусе, чтобы она не так пеклась о нем («что я, инвалид, что ли?»), но это произвело обратный эффект.
Со всеми прочими она вела себя ровно и спокойно, была весела и охотно смеялась, но стоило ей увидеть Андрея, как выражение лица у нее становилось тревожным и озабоченным. Совсем не этого ему хотелось, и про себя он теперь точно знал, что Дусе счастья не составит.
Легче всего ей было с Карасевым. Он, старинный друг семьи, изображал из себя кого-то вроде доброго дядюшки, и постепенно их отношения с Дусей все больше принимали шутливо-доверителъный оттенок. Она даже начинала улыбаться заранее шаловливой улыбкой, стоило ей издалека заметить Ивана Самсоновича.
— Он такой душка, — однажды удивленно призналась она Андрею. — Странно только, что другие этого не замечают… Давеча опять предложил рисовать меня.
— А ты?
— А ты? — переадресовала вопрос Дуся. — Ты не будешь опять ревновать?
— Не буду, — сказал он, старательно скрывая ревность и отчаяние и улыбаясь холодной, мертвой улыбкой, думая про себя: «Мы притворяемся. Мы оба притворяемся друг перед другом!» — Если тебе надобно заручиться моим согласием — так вот, изволь.
— Фу, что за официоз… — тут же надулась она. — Ты как будто назло… А я, между! прочим, еще ничего не обещала Карасеву. Он в каком-то новом образе меня видит, правда, я не поняла, в каком… Я, может, сама еще не захочу.
Она уже играла небольшие роли в театре, и у нее были поклонники. В ней странным образом сочетались жертвенность и любовь к жизни, и двойственность эта начала разрывать ее душу…
Но и эту, новую Дусю, Андрей любил не меньше. Двойственность мешала и ему, в нем спорили разум и чувства. Разум говорил, что Дуся рано или поздно ускользнет от него, утечет сквозь пальцы, как песок, а сердце говорило: надейся, она будет твоей, она обещала…