— Да ладно тебе ворчать! — ответила я, сидя на подоконнике и болтая ногами. — Саша принес живую елку — маленькую, мохнатую… Она больше на ежика похожа, чем на дерево.
— Твои все сдали?
Она имела в виду — все ли мои студенты получили зачет.
— Все. У меня духу не хватило заваливать их, когда завтра — самый главный праздник.
— Да ты и не заваливала никогда… От Милорадова все, например, буквально стонут — уж несколько раз бегали к Викентию жаловаться. Ты куда сейчас?
— Не знаю… — мечтательно вздохнула я.
— То есть как это — не знаю? — удивилась Аглая. — Домой надо бежать, покупать шампанское, мандарины там, колбасу…
— Я не ем колбасу — у меня от нее изжога и мрачные мысли.
— А что же ты ешь?
— Да те же мандарины и ем! Послушай, Аглая, ты ужасно неромантичная — неужели все преподаватели грамматики такие? «Жи-ши» через «и», раздельное написание «не» и «ни»…
А у тебя совсем крыша от твоего декаданса поехала, и мрачные мысли у тебя от него, а не от колбасы! — рассердилась та. — Я тебя человеческим языком спрашиваю: ты куда сейчас?
— На кладбище.
— Тьфу ты! Я же серьезно…
— И я серьезно. Я еще с утра думала съездить на кладбище, да вот все еще колеблюсь…
Аглая сделала сострадательное лицо:
— К маме?
— Нет, к папе. Я кое-что узнала недавно… Кажется, мой настоящий отец умер. Похоронен на одном из московских кладбищ. Я хотела съездить туда, чтобы посмотреть на его лицо. На фотографию то есть…
— Зачем? — странным голосом спросила Аглая. — Хотя глупый вопрос… Наверное, ты хочешь убедиться, похож ли он на тебя. Только учти — не на всех надгробиях есть портреты умерших…
— Знаю… Но я все равно хочу съездить.
— С Сашей?
— Нет, одна. Глупо, но до сих пор я ему не рассказала, что пытаюсь найти своего отца. Глупо потому, что Саша из тех людей, которым можно рассказывать все, но… Черт знает почему — но не могу, и все.
— Тогда я с тобой, — решительно произнесла Аглая. — Я не могу отпустить тебя одну. Ты не против?
— Нет. Хотя не обещаю, что будет весело.
— Да ладно уж…
Мы вышли из института и сразу же поймали такси. Пока ехали, Аглая молчала и с любопытством поглядывала на меня. Кажется, я поняла, почему она отправилась сейчас со мной — ее занимала моя история с поисками отца. Жизнь такая скучная…
— С праздником, девочки, — сказал таксист, высаживая нас у конечного пункта. — Желаю хорошо повеселиться на Новый год…
— И вам того же! — горячо откликнулась Аглая.
— Только не здесь…
Мы прошли сквозь кирпичные ворота. Внутри, на кладбище, было тихо, лежал нетронутый белый снег, по черным деревьям прыгали галки.
— И где искомая могилка? — деловито спросила моя спутница. — Ты учти: по этим сугробам много не побегаешь, надо точно знать.
— Одиннадцатый сектор, как мне Алиса сказала…
— Какая еще Алиса?
— Да так, старая знакомая.
Полчаса мы бродили по утоптанным дорожкам среди оград и крестов, пока какой-то дедушка в ватном тулупе и со скребком не указал нам нужное направление.
Был третий час дня, мутное небо низко висело над головами, и, несмотря на некоторое потепление, даже в перчатках мерзли кончики пальцев. Неприятный, знобкий холод. Или холод тут ни при чем — просто я опять волнуюсь?..
Большинство могил было завалено снегом. Мы прыгали по сугробам, пытаясь отыскать нужную. Аглая взяла где-то веник и смахивала им снег с надгробий.
— Пустоземова Прасковья Никитична… Ого, девяносто лет прожила старушка! Ну-ка, а кто у нас тут? Сестры Лопаткины, покоятся с миром… Послушай, Лизавета, а раньше я не замечала за тобой такой сентиментальности.
— Сама удивляюсь. Наверное, возраст. Или мистика какая-нибудь…
— Точно, мистика! Наверное, твой папаша раскаивается на том свете, что так и не повидал свою дочку…
— Я думаю, он не знал о моем существовании.
— Ты думаешь? Гарибзян Леокадия, заслуженный акушер… Опять не то.
Я была на соседней дорожке. И вдруг увидела гранитный камень и надпись на нем — «Георгий Кар».
— Нашла! — вскрикнула я. — Аглая, я нашла… Простой камень за низкой железной оградкой и имя на нем. Даты жизни: тысяча девятьсот сорок шестой — двухтысячный. И никакой фотографии.
Алиса бежала ко мне, проваливаясь в снег, на лице — любопытство и страх.
— Ты нашла, не я!.. — задыхаясь, крикнула она и едва успела подхватить очки, сделавшие очередную попытку соскочить с ее носа. — Это действительно мистика! Ну-ка, где он? Фотография есть?
Она водрузила очки обратно на нос и печально констатировала:
— Нет. А, впрочем, если б и была… Ты знаешь, что сходство близких родственников весьма относительно и по внешнему виду ничего не определишь? Скорее даже наоборот… У меня есть знакомая семья — так там мальчик как две капли воды похож на своего отчима… А я, например, совсем не похожа на отца, я — в маму. У папаши стопроцентное зрение было, он никогда не пользовался очками…
Странное чувство охватило меня, когда я стояла у ограды и смотрела на черный камень. Он или не он? Теперь уже не узнаешь… Как будто шевельнулось что-то в сердце — отозвалось? Нет, это от холода дрожит все внутри…
Я вдруг пожалела, что позвала с собой Аглаю — она стояла рядом, держа в руке веник, и рассуждала о генетическом сходстве. Она была милой и доброй женщиной, но сюда надо было прийти одной.
«Папа. Это ты? — мысленно позвала я, словно он мог ответить. — Если бы знать точно!»
— Ты расстроилась? — прервав свой научно-популярный монолог, спохватилась Аглая. — У тебя лицо такое…
— Немного замерзла. Ничего.
— Не хватало заболеть перед самым праздником! — сердито воскликнула она. — Пошли отсюда. Посмотрела — и хватит. Еще неизвестно, твой это отец тут лежит или нет.
— Да, ты права — надо идти…
Я подхватила Аглаю под руку, и мы медленно побрели к выходу. Галки над нашими головами недовольно закричали, перепрыгивая с ветки на ветку…
— Ужасно замерзла, — пожаловалась я дома Саше. — Сейчас гуляли с Аглаей…
— Да вроде мороза не было — погода, почти как весной… — удивился он, но тем не менее закутал меня в теплое одеяло и пошел делать чай. — Лиза, я тут кое-что обнаружил…
— Правда, как весной… Но, знаешь, бывает такой холод, от которого мерзнет только внутри.
— Знаю. Особенно — когда грустно. Меня тоже перед Новым годом охватывает легкая печаль — все думаю о том, как коротка жизнь и как быстро летит время… Я бы хотел, чтобы каждый год тянулся долго-долго, как в раннем детстве…
Он принес горячего чая с лимоном. Я сидела на диване, закутанная в теплое одеяло, пила чай, и мне было почти хорошо.
— Так что ты обнаружил? — улыбнулась я.
— Очень красивую вещь. Я раньше ее не видел. У тебя на столе лежала, в вазочке для цветов.
Я вспомнила — и едва не опрокинула чашку.
— Саша, это не мое! — произнесла я испуганно. — Я должна это вернуть…
Он принес браслет, который я забыла отдать Денису.
— Не твое? — с любопытством сказал Саша, разглядывая, как блестят гранаты. — Красивая вещь…
— Брось это… положи обратно! — умоляюще попросила я. — Такая глупая история…
— Расскажи, — тут же попросил он. — Нет, правда, расскажи! Что за история?
Несколько мгновений я колебалась, а потом поняла — надо, пора все объяснить Саше. Будет хуже, если снова появится Денис, и на сей раз при Саше…
— Этот браслет подарил мне мой бывший… м-м… Ну, в общем, мой бывший.
Кажется, до сих пор Саше не приходила в голову мысль, что у меня еще кто-то мог быть. Положительно, он совсем как ребенок!
— Кто? — с удивлением переспросил он.
— Тот, с кем я когда-то… Мой бывший бойфренд. Я вовремя вспомнила словечко, которое часто употребляли мои студенты, — кажется, оно вполне нейтрально по своему звучанию. — Давно?
— Несколько дней назад…
— Погоди, погоди! — вдруг нахмурился Саша. — Ты что, хочешь сказать, что ты встречалась со своим… бойфрендом и даже приняла от него подарок?
— Да. То есть нет! Дай мне объяснить…
Саша не на шутку разволновался, и мне тоже стало как-то не по себе.
— Ты мне ничего не сказала!
— Ну вот — я же как раз и говорю тебе… А раньше просто повода для разговора не было. Саша, если ты меня не выслушаешь, я обижусь! Ей-богу, я сейчас все объясню, и ты поймешь, что ревновать меня глупо и бессмысленно…
Ладно, скажи. Только все скажи! — Он с отвращением посмотрел на браслет в своей ладони, потом запихнул его обратно в вазочку — с глаз долой.
— Мой бывший бойфренд…
— Как его зовут? — быстро перебил он меня.
— Денис. Так вот, Денис случайно встретил меня. Мы немного посидели с ним в одном кафе, поболтали… — Я вспомнила роскошный восточный ресторан, себя в блестящем сари, возлежавшую на атласных, расшитых золотом подушках, и мне в первый раз стало стыдно. Кажется, я действительно сделала что-то не то…
— Поболтали?
— Да. Мы же не врагами с ним расстались когда-то, так что болтали просто, как старые друзья… И он чуть ли не силой заставил меня надеть этот браслет — хотя бы на минуту. Естественно, я собиралась вернуть его Денису, но… я забыла!
— А зачем он хотел тебе его подарить — ты что, не сказала, что выходишь замуж?
— Конечно, сказала! — горячо воскликнула я. — Он очень расстроился и попросил меня хотя бы примерить…
— Почему он расстроился? Он что, до сих пор тебя любит?
Я вздохнула. Я очень не хотела ссориться с Сашей. Мама в таких случаях непременно обижалась — она не терпела оправдываться, даже если была не права. Я же была готова на все, лишь бы не ссориться с Сашей!
— Наверное. Я не знаю… Мне все равно.
— Он хотел вернуть тебя? — холодно спросил Саша.
— Да. Но я отказалась, конечно.
— Почему?
Саша, Саша, ну что ты такое говоришь… Я же тебя люблю. Я только тебя люблю! — в отчаянии воскликнула я. Скинув одеяло, я бросилась к нему, прижалась всем телом. Он стоял неподвижный, напряженный и никак не отзывался. Мне вдруг стало так страшно, так тоскливо — уж лучше умереть, чем жить с такой тоской…
— Почему? — опять холодно спросил он.
— Что — почему? Почему я отказалась или почему я тебя люблю? — растерянно спросила я.
Он молчал. И вдруг какое-то оцепенение напало на меня.
Я отошла к окну и выглянула на улицу. По черной дороге катились сплошным потоком машины, горела реклама на соседнем магазине, по тротуарам торопливо шли прохожие — — все в предпраздничной лихорадке. «Как глупо… — подумала я. — Неужели ничего не будет? Денис прав — я совсем не знаю этого человека. А как мы познакомились? Боже мой, слишком стремительно все произошло… Так всегда — если быстро началось, то быстро и закончится».
И в этот момент Саша подошел ко мне сзади и обнял.
— Верни браслет… — тихо сказал он. — — И не обнадеживай больше своих поклонников…
— Саша! Я не… Я никого не того… Господи, какая ерунда! Ты не должен меня ревновать, я тебе чем угодно готова поклясться…
— Я верю, — просто сказал он. — Нет, правда… Ничего удивительного, что этот человек… Денис, ты сказала, да? Ничего удивительного, что он захотел вернуть тебя. Ты такая красивая, ты такая хорошая…
Он повернул меня к себе — еще немного печальный, но он уже улыбался.
— И ты красивый! — с восхищением произнесла я. — Говорят, для мужчины красота неважна, но это не так…
— Ты же говорила, что у меня уши торчат?
— И ты поверил? Ни у кого не видела таких правильных ушей! — возмутилась я. — Я тогда говорила так нарочно, чтобы тебя немного помучить!
— Жестокая! — укорил Саша, и мы расхохотались.
— Послушай, а мы ведь в первый раз поссорились, — с удивлением произнесла я.
— Ага. И помирились!
— Мириться приятно, — с удовольствием констатировала я. — И вообще… с тобой всегда так хорошо!
— Ты горячая, а ведь только что жаловалась на холод. О, сколь непостоянны женщины!
Мария Ивановна совсем по-матерински обрадовалась появлению Андрея.
— Мой милый мальчик! — обняла она его и даже слегка всплакнула. — Господи, совсем взрослый!
Тень прошлого на миг опустилась на светлую гостиную Померанцевых — каждый раз, когда Андрей видел в глазах смотревших на него людей слезы, он понимал, что они вспоминают трагическую судьбу его родителей. «Хватит уже жалости! — с досадой подумал он. — Как будто я убогий какой…»
Все присутствующие с интересом слушали Карасева, который, как обычно дымя гаванской сигарой, рассуждал о современном искусстве:
— …Старые, классические идеалы уже давным-давно умерли… Не так ли, Кирилл Романович?
— В общем так, ноя бы уточнил — еще не умерли, но определенно агонизируют.
— Поправку принимаю. Итак, сейчас нужны новые формы, которые на первый взгляд кажутся странными и непривычными.
— Да, ты прав, голубчик, — вздохнул Кирилл Романович. — «Чайку» чеховскую публика сначала не поняла… А что у нас в театре? Поставили спектакль по пьесе господина Мережковского «Христос и Антихрист» и чувствуем — никуда не годится! Нужны новые формы, чтобы отразить нечто, витающее сейчас в умах людей.
— Задачей искусства в нынешний исторический момент является то, что необходимо отразить жизнь без эстетических и нравственных оценок… — продолжил важно Карасев.
— К черту материализм! — вдруг закричал рябой человечек в черной накидке, напоминающий летучую мышь, — это был критик Фифинский. — Я не верю в объективность человеческого разума и потому единственным критерием познания признаю внутренний душевный опыт, неуловимые ощущения и мистические прозрения… Вот, послушайте, что сказал по этому поводу Бальмонт: «Я — внезапный излом, я — играющий гром, я — прозрачный ручей, я — для всех и ничей…»
— Каждый любит только себя, — с царственной улыбкой произнес Карасев. — Господа, позвольте вам признаться — я себя люблю.
— Значит, Иван Самсонович, — бесцеремонно вклинилась в разговор старших Дуся, — вы не боитесь признаться, что вы — пуп земли и центр вселенной?
— А что в том такого? — ответил художник, взмахивая сигарой. — Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.
— И я себя люблю! — заорал Фифинский. — Что хочу, то и делаю!
— А как же долг? — внезапно спросил Андрей.
— Забудьте про долг, молодой человек, — поморщился Карасев. — Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.
— Нет, без долга, кажется, нельзя, — с сомнением протянула Дуся. — Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут — я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.
— Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! — похвалила ее Мария Ивановна.
— Господи, Дусенъка, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, — сказал Карасев, пристально глядя на девушку. — С вами никакие войска не понадобятся.
— Братец, не испорть мне ребенка! — погрозил пальцем Кирилл Романович. — Она и так слишком много воли взяла, совсем перестала нас слушать. Вот как скажет теперь — чего моя левая нога хочет, так тому и быть, и все, не отговоришь ее уже.
Андрей смотрел на Карасева со странным чувством — с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию — и находила ее забавной.
После того Андрей еще заходил к Померанцевым — и каждый раз заставал там Карасева. Тот говорил много, горячо, очень забавлял своими речами Кирилла Романовича, но Андрей словно прозрел — все это художник делал исключительно ради Дуси. Только на Дусю смотрел Карасев и превозносил ее красоту до небес.
— Нельзя жить одними высокими идеалами, — продолжал вещать он. — Мораль, нравственные нормы… Какое, к черту, это имеет значение, если человек задыхается в общепринятых рамках? Если хочешь быть счастливым — будь им! Я тут недавно познакомился с одним молодым, подающим большие надежды писателем — Мишей Арцыбашевым. Слыхали про такого? Так вот, он собирается в ближайшем времени написать книгу о новом герое. Онегин с Печориным уже отошли, обществу необходим другой, свежий идеал… Жизнь не должна быть ограничена никакими социальными или нравственными обязательствами, ибо человек подл по своей природе!
— Ваня, Ваня! — остановил его Померанцев, совершенно не замечая, какое впечатление производят слова Карасева на Дусю. — Кабы я не знал тебя сто лет, то ни за что не принимал бы в доме после таких-то слов! Не оговаривай себя. Ты же хороший!
Андрей ревновал Дусю к Карасеву, но не мог сказать об этом ей. «Дураку ясно, что старый сатир на нее глаз положил, но это ж вовсе не означает, что он ей тоже нравится. Она любит меня, только меня!» — горячо убеждал он сам себя.
Однажды зимой Андрей оказался в районе Триумфальной площади и вдруг увидел, как со ступеней остановившейся конки спрыгивает Карасев, как он подает кому-то руку… Но не кому-то, а Дусе — увидел он в следующее мгновение.
«Странно, они вдвоем, — подумал Андрей, и сердце его сжалось от неприятного предчувствия. — Зачем, куда они идут?»
Первым делом он хотел подбежать к ним, заговорить, но потом вдруг решил, что это будет глупо. Карасев опять надменно, свысока посмотрит на него, назовет ехидно «господином студентом», Дуся бросится защищать Андрея по своей старой детской привычке… Самое обидное, что Андрей не смог бы дать достойный отпор наглому художнику — тот был слишком изощрен в словесных баталиях. «Господи, хоть бы на него какой кирпич свалился! — с досадой подумал он. — И чего он к Дусе привязался, искал бы себе ровесниц!»