— Мы говорим о вашей первой любви. — В голосе Вали укор.
— Ну да, о любви.
— Но если вы все-таки хотите выпить… надраться…
— Да не хочу я.
Еще пауза.
— Игорь Петрович…
— А?
— Мне кажется, вы хорошо варите кофе, — угадала? — Валя Тонкострунова сама меняет тему: она видит его смущение, и она хочет ему помочь. Какая она умничка. Как хорошо она придумала насчет кофе. Игорь Петрович ей нравится. Игорь Петрович ей очень нравится, и Валя отбрасывает глупые подозрения. Валя смеется мягким и счастливым молодым смехом. — Вы будете варить кофе, а я… а я буду смотреть на вас.
— Смотреть?
— Да, смотреть на вас.
Игорь Петрович понимает, что его простили.
— Кофе?
— Вот чашечки.
— Вижу. (И здесь варить кофе!)
Игорь Петрович начинает возиться у плиты. С отвращением зажигает газ. Ставит на огонь воду. Матриархат не за горами. Все они хотят, чтобы он варил, начиная от тещи и кончая случайной чужой женой. Заразы.
— А я покажу вам фотографии моего сына Сережки.
Валя уходит в дальнюю комнату.
Телефон здесь же, на кухне, — Игорь Петрович тупо берет трубку.
— Светик, — шепчет он, — ни черта не получается. Гость по последней моде — дальше газовой плиты меня не пускают.
— Разговариваете о твоей депрессии?
— Ну да.
— Тупица… Потрогай ее руку повыше локтя. Не будь же болваном. Она уже ждет и томится. Пожалей женщину.
— Боязно.
— Чего боязно, глупенький, вы ведь вдвоем… Ну в самом крайнем случае ты схлопочешь по роже — мужчина, если его не били по роже, не мужчина.
— Меня били, Светик.
— Вот и чудненько. Опыт надо наращивать. Как там у Пушкина — вперед, и горе Годунову. Смелей, болван!
И Светик бросает трубку.
Игорь Петрович топчется на выходе из кухни — можно ошибиться направлением в незнакомой квартире и пойти не в ту комнату: комнат две. Ноги не слушаются, ноги еле-еле ведут. Зато руки, будь что будет, делают свое дело вернее. Игорь Петрович приближается к Вале — она стоит спиной к нему и смотрит в окно, — Игорь Петрович кладет ей руки на плечи. Она не вскрикивает. Она не дергается в сторону. Она стоит и смотрит в окно.
Фотографии сына Сережки лежат перед ней на подоконнике — Валя плачет.
— Не надо… пожалуйста.
— Почему?
Прозаик не знает, снять ему руки с ее плеч или не снять. Плечи теплы, молоды и вроде бы даже знаемы каким-то давним знанием, — он зажмуривает глаза и делает еще шаг в том же направлении. Валя легко и холодно отражает его натиск. Игорь Петрович сбился с ритма, он все еще тянется к ней, вытягивает вперед губы, жадно дышит — делает все, что делают в подобных неудачных случаях, — а потом вдруг иссякает и устало плюхается на стул. С него хватит. Он творческий человек.
— Некрасиво, — говорит Валя.
Он молчит.
— Некрасиво… Говорили о своей первой любви. И вдруг полезли.
Он молчит. Ему все равно.
Валя мучается. Он нравится ей. И ей больно, что он стал лезть с поцелуями, не заметив даже, что она в слезах.
— Надо быть чутким. Добрым, — говорит она.
Творец молчит.
— Надо быть искренним… а скажи… скажите, я действительно вам нравлюсь? Любите вы меня?
Молчит.
— Вы ведь взрослый человек… Вы потеряли голову… да?.. скажите… Вы любите? — Голос Вали дрогнул. Она уже начинает ему подсказывать и помогать. Может быть, она была слишком груба, ей жаль его. Она хочет, чтобы он хоть как-то вышел из этого постыдного положения.
Молчание. Творец вяло прихлебывает кофе из чашечки. Он не хочет выходить из положения, он вообще ничего не хочет. Он устал.
— Знаете что, — Валя берет вдруг всю тяжесть на себя, как и положено брать всю тяжесть женщине, — давайте забудем, что было.
Валя сама делает шаг по шаткому мосту:
— Вы мне симпатичны. Вы мне дороги. Я… — Тут голос ее дрогнул. — Но я не хочу ни поцелуев и ничего другого, пока вы мне не скажете, как и что. Я разведусь с мужем — да?
Игорю Петровичу на секунду делается плохо.
— Это… это такой шаг, — говорит он запинаясь. Теперь Валя видит, что и ему тяжело. Она касается рукой его плеча: женщина чувствует, когда надо приободрить. Она берет его за руку и ведет на кухню.
— Еще чашечку кофе? — трепетно спрашивает она.
— Спасибо.
Валя не понимает:
— Спасибо — нет? Или спасибо — да? — Она улыбается.
— Нет. Не хочется больше. Мне пора, Валя.
Он прощается.
— Когда ты… вы придете? — спрашивает она.
— Я позвоню.
Он уходит. Уже в дверях ему вдруг становится стыдно и совестно, словно он первый раз в жизни обманывает женщину. Он поспешно склоняет голову и целует ей руку, это и впрямь он делает впервые в жизни, такая вот минута.
Валя одна. Она призналась ему, что любит, — на лице ее радостные слезы, она ждала этих слез так долго. Но тут она вспоминает о муже, о мягком и добром Тонкострунове… И вновь начинает терзаться.
— Ну, напоролись! — говорит Светик.
Игорь Петрович и вовсе удручен.
— Собираются разводиться. Милые и такие порядочные, такие тонкоструновые, — иронизирует Светик, — когда не нужно, эти люди непременно возникают и портят всю картину.
Она продолжает:
— А вот когда таких, именно таких, ищешь и ждешь — их не найдешь днем с огнем.
Игорь Петрович мрачно вздыхает:
— Мы сделали зло, Светик.
— Чего тебе?
— Я говорю, зло сделали — развалили семью ни за что ни про что.
— Не ной. Мы не виноваты — мы собирались завести обычный романчик на стороне, разве нет? — Светик чертыхается: — Ума не приложу, как мы теперь добудем икону.
Она закуривает.
— Похоже, и впрямь придется их развести и получить божью матушку в одной из двух половин. После раздела имущества в суде.
— Без меня. Я не играю, — отрезает Игорь Петрович.
— Да я пошутила, дурачок.
Оба невеселы. Как ни тонок расчет, когда имеешь дело с незнакомыми людьми, получается перекос. Какая-то ниточка из расчетных и хорошо расчисленных непременно рвется. Светику ли не знать!
Глава 4
— Не угадать тебе, что меня волнует, — продолжает Светик. — Почему мне раньше не попался в жизни такой Тонкострунов? Ведь какой муж!.. И человек мягкий, добрый. Глуповат, конечно, но моего ума нам на двоих как-нибудь хватило бы, а?
Игорь Петрович мрачно кивает:
— Еще и на меня бы немного осталось.
— Шутишь — а ведь я не шучу. Я всерьез о Тонкострунове.
— Ну так и займись им, а мне пора к жене и к дочке.
— Ох, не знаю…
Некоторое время оба молчат.
Прищурив глаза, Светик разглядывает свою левую ладонь: жизненная ситуация готова скакать и развиваться теперь сама собой, — хоть к гадалке беги, карты бросить.
А Валя Тонкострунова в этот же вечер сидит на приеме у районного невропатолога. На ней нет лица. Она комкает платочек.
— Что скажете?
А она молчит.
— На что жалуетесь?
Она молчит. Наконец она кое-как подбирает слова — она хотела бы просить врача, да, да, она просит его, чтобы он вызвал на прием ее мужа, Тонкострунова, и как-то мягко подготовил его… Мягко и заботливо подготовил его нервную систему к тому, что Валя Тонкострунова уйдет от него к другому мужчине…
— Наконец-то я хоть что-то понял, — смеется врач. — Значит, к другому, да?
Валя кивает — да, она боится, как бы с мужем после этого известия не стряслась беда. Она боится, как бы он не сделал с собой что-то плохое. «Он может не вынести. Он так меня любит… Он…» И бедная Валя плачет, комкая платочек.
— Вот что я тебе скажу, — говорит невропатолог, здоровенный и громадный мужчина, — не так уж меня твой муж волнует во всей этой истории. Ты меня волнуешь.
Валя всхлипывает.
— М-м… Ну и что же — ты уже с ним?
— С кем?
— Откуда мне знать с кем — с тем, с кем ты собираешься наставить рога своему мужу.
Это звучит ужасно грубо. Валя Тонкострунова плачет:
— Я… я не хочу… рога…
— Знаю, знаю. Никогда не изменяла. Никогда не ссорились. Жили дружно. Смотрели телевизор…
— Я никогда… рога…
Она плачет. Невропатолог пожимает плечами. Ему жаль ее. Он смотрит на нее, как на инопланетянку. Крякнув, он встает и подходит к ней. Он успокаивает ее. Он гладит ее по головке. «Не волнуйся, девочка. Не волнуйся. Я постараюсь что-нибудь придумать. Поверь — все наладится само собой». Он выписывает ей валерьянку, и это все, что он может придумать.
Вечер. Валя уже понимает, что дальше так жить нельзя: она решается сказать мужу. Он приехал от сестры. Он уже поужинал. Валя протягивает руку и убавляет звук (они смотрят телевизор), — она решительно набирает воздуха в грудь и поворачивает к мужу бледное лицо. Она хочет, чтобы он простил ее…
Но как раз тут Тонкострунов говорит:
— Валя. Ты должна простить меня; понять и потом простить, — он сглатывает тяжелый ком, — я… я, кажется, здорово влюбился.
— Что?
— Влюбился… Полюбил.
На экране показывают Север — показывают тонконогих бегущих оленей. Звучит еле слышно музыка Чайковского. Тонкострунов сидит и ждет приговора — он все сказал. Он никогда не обманывал и не обманывает сейчас.
Когда с оленями на экране покончили и пошли бескрайние снежные просторы, решается сказать Валя. Она говорит:
— Кажется… я тоже полюбила.
Оба долго молчат. Все силы ушли на сказанное. Оба опустошены и потрясены.
Весь следующий день у себя на работе Валя Тонкострунова задумчива и как бы больна — она бродит по цеху, потом мастерит (как всегда, из отходов производства) игрушку для сына. Она рассеянна: она мастерит зайца и приделывает к нему голову оленя. В игрушке появляется что-то языческое. Валя — инженер, и кто-то из ее товарищей, из молодых инженеров, спрашивает шутя, с какой это стати у зайца такие пышные рога. «Рога?» Вале Тонкоструновой послышался намек, она вспылила, и молодой инженер полдня извинялся, не понимая, чем это он так ее обидел.
Тонкострунов тоже весь день на работе рассеян. И вял. И не способен сопротивляться в разговоре. Когда старушка Зуева, их уборщица, просит в очередной раз продать ей икону (он как-то сам похвастал, что купил задешево), Тонкострунов машинально кивает — он согласен. Пусть бабка молится! Бабка уже десять лет вытирает пыль с их настольных ламп!.. Они едут прямо с работы, и Тонкострунов старушке икону отдает. Он ей дарит. Механически и ни о чем не думая. Он отдает ее, как отдают ненужный билет в кино. Он даже не вспомнил, что обещал подарить ее Светику. Он ничего не помнит. Он ничего не делает. Он ходит как потерянный.
И ждет четверга.
Светик тоже ждет четверга.
— Я иду к моему чудесному дурачку в гости, — говорит она Игорю Петровичу. — А ты тоже сговоришься с ней на четверг — ты хорошо слышишь?
— Слышу.
— Повези ее за город. Свежий воздух. Вечерняя прохлада. Перелески — и алый закат.
Игорь Петрович мрачен.
— Светик, я не хочу, я не буду переходить грань.
— Боже, как пышно. Почему ты не сказал — запретную черту и не поскрежетал зубами?
— Но я действительно не хочу.
— Твое дело. Я не настаиваю… Погуляйте, полюбуйтесь березняком — березняк очень хорош на закате. Мне важно, чтобы в четверг Вали не было дома. В четверг вечером.
— Циник ты.
— Я ужасный циник. Я баба. Ты не знал?.. Кстати сказать, мебель и вещи наши Тонкоструновы все еще почему-то не делят. Не дозрели. Они сейчас в состоянии: забирай все, мне ничего не надо… Но поверь, Игорь, скоро они протрут глазки. Они протрут глазки и начнут двигать вещи по разным комнатам. «Шкаф, моя радость, я возьму себе, не хочешь ли взамен кушетку и магнитофон?»
Тонкострунов и Светик встречаются возле его работы. Они садятся в такси. Таксист поглядывает на них в зеркальце.
— Я волнуюсь, — говорит Тонкострунов.
Светик потупила глаза. Она смущена.
— Милый…
— Очень волнуюсь.
— Милый. Женщина всегда волнуется больше.
— Ты права. Прости.
Они пересекают проспект. Тонкострунов говорит с горечью:
— Валя никогда не привела бы в дом мужчину.
— Где она сейчас, милый?
— Не знаю. Она уехала на весь вечер — мы теперь не спрашиваем друг у друга.
В первые же минуты (Светик осматривает жилье: «Как хорошо у тебя, милый!») она не упускает возможности спросить:
— А где же Божья Матерь, которую ты никак не решался мне подарить?
— Что?
— Икона где, милый?
— Ах, ч-черт, — хватается за голову Тонкострунов. — Совсем забыл, о боже мой, — я же ее продал, Светлана!
— Кому? — В первый раз она не прибавляет слова «милый».
— Одной сослуживице.
— Фамилия?
— Что?.. Уборщица наша. Зуева… Каждый день ко мне приставала. У нее дома все время пропадают иконы. Ворует кто-то… А бабка молится день и ночь…
Светик к ударам привычна.
— Ты, конечно, знаешь, где она живет?
— Разумеется, могу узнать. Вздорная бабка… Но она вряд ли вернет.
— Одна живет?
— Не знаю… Я дубина, я склеротик. И как я мог забыть твою просьбу!
Он искренне огорчен. Пять минут кряду он поносит себя последними словами — наконец, спохватившись, он замечает, что и Светик грустна.
— А что с тобой?
— Ничего.
— Светлана, я же вижу.
И тогда она объясняет:
— Мне так не хочется, милый, говорить тебе эти слова — я завтра уезжаю. В командировку. В Читу. На месяц.
Тонкострунов сражен — как, на целый месяц?! И уже сегодня нужно собираться в дорогу?.. Значит, она уйдет — а он так ждал этого вечера, значит, она уйдет и даже не посидит с ним вместе?
Светик отвечает с грустью в голосе — она посидит с ним, но засиживаться не будет. Она ведь и пришла к нему сегодня на час-другой. Нет-нет, вина она не хочет. Ну хорошо, она пригубит. И не надо ничего лишнего, милый. Как-никак она впервые пришла к нему в гости, и он должен ее понять: он должен считаться с ее скромностью. А как только Светик вернется из командировки, они сразу же встретятся. Они встретятся у него или у нее дома, она это обещает. Встреча будет долгой, до самой ночи. Хорошо, милый, до самого утра. Я же тебя люблю, милый. Они встретятся. Обязательно. Обязательно. Что бы ни случилось, они встретятся. Даже если мир пойдет прахом и пеплом. Даже если земля перестанет вертеться…
Тонкострунов расслаблен. Он целует ей руки:
— Приезжай. Приезжай скорее. Буду считать дни…
— Я пойду. Мне пора, милый. Не надо меня провожать — я не люблю, когда провожают, милый.
— Почему?
— Такая примета. Если отыскал родную тебе душу — не провожай ее…
На миг ей становится его жаль — ей хочется хотя бы вскользь и намеком сказать ему, чтобы он не ждал и что в эту минуту они уже прощаются. Но Светик не говорит ни вскользь и ни намеком. Она решает, что нет смысла. На ее взгляд, мужчины не стоят жалости. Дерьмо.
Игорь Петрович и Валя Тонкострунова в эту минуту за городом — они бродят. Вокруг поля и перелески. Вечерняя прохлада. Закат. Игорь Петрович устойчиво грустным голосом говорит Вале, что он уезжает и что всякого океанолога это рано или поздно ждет. (Он решил, что хватит с него, — он обеспечил Светику этот четверг, и конец. Он самостоятельно решил. Он так и доложит нынче Светику — конец.)
— Уезжаю, — повторяет Игорь Петрович.
Они прогуливаются. Валя Тонкострунова трогает руками стволы берез. Ей грустно.
— В командировку?
— Да, — отвечает «океанолог». — Завтра отплываем.
— Куда?
— На Тихий. С флотилией. На месяц-полтора.
Валя Тонкострунова задумчива. Ей грустно.
— Я буду ждать. Буду считать дни, — говорит она.
Светик рассказывает Игорю Петровичу, что икона переехала к некоей бабульке Зуевой — живет эта бабка где-то в Немчиновке. Туда Светик и отправляется теперь. Одна. А может быть, и дальше — к монахам, потому что иконы у бабульки имеют обыкновение пропадать, и надо успеть…
Игорь Петрович слушает Светика вполуха, он слушает и улыбается. Он доволен. Он по собственному почину навсегда расстался с Валей Тонкоструновой и даже не получил от Светика за это взбучки. Конец.
— Светик, — его вдруг охватывает испуг, — а как же я буду жить один?
— Я постараюсь скоро вернуться.
— На что жить — денег-то нет?
— Ходи чаще в комиссионку.
— Ты же знаешь, у меня плохо получается.
— Пора научиться. Хватит тебе мыть посуду… Мы с тобой продали двое джинсов и одни туфли. И уже проели их. И должны дяденьке Фин-Ляляеву сто тридцать рублей — ты должен долг знать и помнить.
— Но Светик…
— Что еще?
— Ты же знаешь — я робею в комиссионке. Там могут быть мои знакомые. И, не дай бог, жена или теща.
— А будь осторожнее. Зрение у тебя нормальное. — Светик с ним не церемонится. Денег нет, что поделаешь. В конце концов, он сейчас работающий спекулянт и этим живет, и ам-ам любит, и аппетит у него отменный — он спекулянт, а его заботы и его честное прошлое Светика мало интересуют.
Светик начинает собираться. У нее свое дело, и оно поважнее всех чужих забот и дел. Ей плевать на дяденьку Фин-Ляляева. Ей плевать на этого пишущего психа… Но что-то Светика вдруг останавливает — не хочется ехать в Немчиновку вот так сразу. Верное дело надо начинать с утра. Интуиция — это интуиция, и Светик этой хитрой и пронзительной штуке верит.
Она стелет постель. Пораньше ляжешь — пораньше встанешь.
— Не поедешь? — спрашивает Игорь Петрович. У него появляется надежда.
— Поеду с утра.