Она сидит на крышке собственного гроба.
— Нет, моя голубка, ничего нет.
— Мы на загородном?.. Или нашем, фамильном?
— На загородном.
— Что ж, здесь воздух почище. И какие звезды… Внучек. Зачем ты суешь мне эти тряпки?
— Это не тряпки. Это костюм. Шерстяной. Вам надо переодеться, бабушка.
— Ты прав, мой милый, поганая синтетика совершенно не греет. Однако полагаю, что до дома я как-нибудь выдержу…
Игорь Петрович и сторож в себя еще не пришли.
— Где машина, внучек?
— Там.
Старуха медленно и прямо (какая спина!) идет к кладбищенским казенным воротам, выходит за — и садится в такси. Таксист просыпается и заводит мотор. Ему заплачено за всю ночь вперед. Старуха садится на заднее сиденье и брезгливо оглядывается через плечо на оставшихся:
— Ну и общество вокруг тебя, мой милый.
— Случайные люди, бабушка, — оправдывается пожарник.
Они уезжают.
Оторопь прошла. Игорь Петрович, посидев на гробе, тоже подымается.
— Э, мил человек. Не выйдет! — Сторож вцепился ему в спину и держит обеими руками.
— Чего надо?
— Как же так, мил человек, а гробик! — И сторож кратко, но энергично поясняет, что завтра им всем влетит, если они нынче до солнца не успеют навести порядок.
Игорь Петрович вздыхает:
— Дай хоть водки глотнуть.
— Самому хочется, мил человек, но нету — старуха как швырканула ее в темноту, так там все и вылилось.
Светает. Вдвоем они кое-как зарывают старухину могилу. Укладывают дерн. Они устали. «Хоть бы помог кто-нибудь», — вяло мечтает сторож. Игорь Петрович курит, а сторож стоит возле первого, не зарытого еще гроба и тупо бормочет: «Эй. Эй. Подымайся… Я думаю, может, и этот очухается и восстанет, а?»
Перекурив, они вновь берутся за лопаты и зарывают гроб. Кладбище погружается в тишину, в вечный покой и сон. Светает.
— Светает, — бормочет Игорь Петрович.
Он оглядывает квартиру и стены, в которых прожил это долгое дождливое лето, — он видит вещи: сапоги (три пары, женские, натур, кожа), туфли мужские (две пары), парик… — и вдруг все его существо наполняет дикий, утробный и зовущий звук: домой… Он пушечно хлопает дверью. Ключи под коврик, последний долг гостя.
Он возвращается… Дома только теща — она потрясена его видом и потому долго, подавленно молчит. Игорь Петрович не чувствует родных стен, не удивляется молчанию тещи. После событий на кладбище ни удивляться, ни чувствовать он некоторое время не способен.
— Помоюсь, — говорит он сам себе. — И спать, спать! — Он перепачкан могильной землей, он грязен и страшен. Он не похож на прозаика. Он не похож на мелкого спекулянта. Он похож на человека, проплывшего полгорода по канализационной трубе.
— Я счастливый, — без конца повторяет утром малокровный инженер. — Я счастливый.
— Я тоже. Я тоже, милый!
— Мне так радостно, что ты здесь и что ты не уходишь к своей тетке. (Светик ему говорила, что живет у тетки. Временно. Поскольку нет прописки.)
— Я не уйду. Ни сейчас и ни позже — считай, что я переехала, милый. Вещей у меня нет. Только те, что на мне.
Инженер в восторге:
— И будешь со мной весь день?
— И день. И ночь. И следующий день. До самой смерти, милый.
Светик улыбается: она человек решительный. Ни Фин-Ляляев, ни этот писателишка, ни все их дела отныне ее не интересуют. Пусть их себе живут как хотят. И даже любопытства нет: ушла — значит ушла. Давно хотела.
— Ты опаздываешь на работу, милый. — Светик живет новой жизнью.
— Я одеваюсь.
— Я сварила тебе кофе.
Старый Фин-Ляляев пришел и сидит в заброшенной квартире. Он несколько раз сюда позванивал, но трубку никто не брал. Теперь все ясно: и Светик, и ее подручный исчезли. На столе, на стульях, на полу слой нетронутой пыли.
Сапожки дамские валяются (три пары), туфли (две пары) и парик. Вещи тоже пропылились. Надо бы теперь найти кого-то новенького — самому Фин-Ляляеву продавать трудно, опасно, да и возраст не тот, чтобы толкаться возле комиссионки.
Старый Фин-Ляляев вытряхивает из пепельниц окурки. Преодолев одышку, он берется за швабру и выметает мусор из-под кроватей — надо прибрать квартиру, мало ли что и как.
Игорь Петрович хочет пойти за дочкой в школу — он соскучился. Он вернулся, и теперь, вернувшись, он понимает, что он скучал. Но теща тут как тут:
— В школу я схожу сама. Тебе больше никуда не придется ходить. Привыкай.
— Никуда?
— Может быть, ты не согласен? — Она готова затеять серьезный разговор.
— Нет-нет, согласен, — поспешно отвечает он.
Теща приводит дочку — та виснет на отце и требует, чтобы он рассказал про медведей. Про Зауралье. Про Сибирь. Про дремучие леса. Она первоклассница, и ей все это очень интересно.
Затем приходит жена. Она роняет из рук сумку с продуктами. Она плачет:
— Как долго тебя не было…
Мир в семье. Мир и покой. Игорь Петрович может свободно перемещаться по своей комнате и может даже пройти, например, на кухню, чтобы поесть.
Его движения отныне ограничены.
Телефон, конечно, в комнате тещи. Туда Игорь Петрович подойти не может. На звонок теща отвечает сама:
— Игорь Петрович в командировке.
Или так:
— Игорь Петрович еще не вернулся из Сибири. Скоро ли вернется, сказать не могу.
И вешает трубку. Она изолировала его от внешнего мира. Пусть трудится. Пусть пишет…
Игорь Петрович встает из-за письменного стола. Потягивается. Он устал. Он подходит к окну.
Он смотрит в окно и вспоминает то время, когда он был Жориком, — рабские дни у Светика и Фин-Ляляева кажутся ему теперь не такими уж рабскими, прошлое всегда слаще. За окном дождь.
«Свобода, — повторяет он про себя слово, единственное слово, которое, как ему кажется, он любит всю свою жизнь. — Свобода…» И вглядывается в окно, там хоть что-то или кого-то увидеть.
— Не слышу-у-у, — раздается из тещиной комнаты требовательный голос.
— Сейчас…
И, не выждав полной минуты (сладкую мысль все равно уже спугнули), Игорь Петрович возвращается от окна к столу. Садится. Пишущая машинка выдает первую резкую очередь — фразу. Потом машинка набирает ритм и работает ровно, мерно и долго.
Глава 9
Инженер приходит виноватый и кающийся (прошел месяц, ну, может, полтора, как они поженились).
— Светлана… — Он мнется, он не находит слов. — Понимаешь… Такое дело.
— Что случилось, милый?
— Помнишь, я рассказывал тебе о Коле и Маше — Коля и Маша Калугины. Обаятельные люди.
— Ну?
— Симпатичная пара. А крыши над головой нет.
— Милый, что случилось?
Случилось то, что инженер дал четыреста рублей этим обаятельным людям. Коле и Маше. Чтобы они добавили эти деньги к своим и сделали первый взнос. И чтобы у них была наконец крыша над головой.
Светик смеется:
— Ты меня напугал. Я ждала чего-то ужасного… Но ведь они вернут.
— Не знаю. Не уверен. Я вроде как… подарил.
— Как это — подарил?
— Они бедные люди. Сто рублей зарплата. Едва ли они вернут даже через год-два.
Светик сердится. Но не слишком. Малокровный Разин (это ясно) не привык к деньгам — пусть привыкает. Из-за четырехсот рублей они не обеднеют. Не умрут. Они как-никак при деньгах. Они только что купили машину: шесть тысяч. И въехали сразу в готовый кооператив, в прекрасную четырехкомнатную квартиру: первый взнос плюс то да се, еще шесть тысяч. Правда, мебели пока нет.
— У нас с тобой такие хоромы… Я не удержался.
— Но больше так не поступай, милый. Подарил — значит подарил, мы не скряги. Но запомни — денег много не бывает.
— Но ведь у нас их много.
— А мебель? А гараж? А ежемесячный пай?
Они мирятся. Они смеются. И Светик уже совсем мягко журит его: веди себя хорошо, милый, — иначе, мол, она не разрешит ему пользоваться вкладом. Разумеется, деньги их общие и принадлежат им обоим. Но все же.
— Поцелуй меня, — просит она.
Они расхаживают в обнимку по своей четырехкомнатной. Квартира большая. Квартира замечательная. С двумя лоджиями. «Ау-у-у!» — пробует на звук Светик, и из комнаты в комнату летит и аукает эхо. В квартире пока пусто и голо. Светик с мебелью не спешит, она не хочет покупать как попало. Они переходят из комнаты в комнату — здесь они поставят арабскую спальню из белого дерева, а здесь красивый старинный шкаф. Они ходят в обнимку, смеются и мечтают.
Рабочий день. Светик сметывает выкройки, которые сделал мастер. Мастер смотрит.
— У тебя неплохие руки, — говорит он. — Но чувствую, что давненько иглу в руках не держала, а?
— Я старательная, — говорит Светик тихо.
— А это главное.
— А это главное.
Мастер уходит. Светик продолжает сметывать. Она действительно старательная. Она будет здесь работать — ей много не надо. А когда-нибудь сама станет закройщицей. Когда трудишься — уважаешь себя. А уважать себя Светик любит.
Она улыбается, вспомнив о четырехстах рублях, которые ее муженек пустил на ветер. Вот недотепа. Тут есть своя закономерность: не привык к четырехкомнатной. Не привык к машине возле подъезда. Не привык к счастью. Слишком резкий переход.
Но через неделю Светик делает ему уже вполне серьезный втык: мозги надо вправлять, как вправляют вывихнутую руку, — резко. Он подарил деньги (на этот раз всего лишь двести!) своему приятелю Сереже Скобликову. Обаятельному человеку, который лечит свою мать. Лечить мать — дело святое и нужное, кто же спорит. И вот заботливый сын Сережа поедет теперь с матерью (и с деньгами!) в санаторий…
Инженер разводит руками:
— Но это же Скобликов. Сережа Скобликов — обаятельный человек!
Светик в гневе:
— Мне надоели твои обаятельные люди. Мне надоели их больные мамы. Мне плевать на крыши над их головами. Мне плевать — ты хорошо слышишь?
— Светик…
— Молчи!
И уже на следующий вечер он привозит полдюжины обаятельных людей в дом — он привозит на своей машине… Он приглашает в свой дом и кричит своему Светику:
— Жена-а! — Голос у него стал сильный. Прорезался. Совсем другой голос и совсем другой человек. — Жена! Накрой стол!
Светик по вековечной, пусть даже таящейся в тени, бабьей инерции быстренько накрывает стол: она ведь жена. Она хозяйка. Она делает вкусный салат. Она отдает им жаркое, сготовленное на три дня впрок (они его тут же сжирают). Она сама садится с ними за стол. Она и рюмку пригубляет. Пить она не пьет. Она улыбается гостям, хорошая жена и хорошая хозяйка. А вино льется рекой. И Светик даже не спрашивает, на чьи деньги эта река, — ясно на чьи.
Инженер выкрикивает:
— Пейте, друзья!.. Гуляйте!
Он кричит:
— Пей — не робей! Я всю жизнь робел. Я всю жизнь заикался. Я всю жизнь стеснялся сказать лишнее слово. Моя душа ссохлась — моя душа хочет быть широкой…
Он поднимает стакан с вином:
— Хочу любить всех. Хочу любить и тебя… и тебя!.. и тебя!.. И хочу, чтоб меня все любили.
— Мы любим! — кричат друзья. — Мы любим тебя, Семен!
— К черту Семена, нет больше Семена — я с детства Степан. Я теперь опять — Степан. Гуляй, голытьба!
Светик потрясена. Он пьян, это ясно. Но откуда такая перемена — машет руками, кричит, и глаза — не его глаза. Он весь пылает. Он требует, чтобы друзья сейчас же — сию минуту — спели хором «Вниз по матушке, по Волге…» — и друзья, наэлектризованные его словами, немедленно впадают в песенный раж.
Когда же, если не сейчас, споешь хором! Самое время. Голоса грянули. Гремит вольная казацкая песня… Жильцы снизу бьют по радиатору железом. Жильцы колотят и взывают. Но напрасно.
— Громче! — кричит инженер Разин. — Громче, други. Однова живем!
Светик пробует с ним по-хорошему. Светик пробует с ним по-доброму. Приятели и обаятельные люди наконец разошлись. После гульбы (а с инженером от непривычки пить случилась тяжелейшая рвота) Светик быстренько все прибирает, а потом ложится с ним, измученным и обессилевшим, рядом. Она целует его. Она шепчет:
— Милый. Нельзя тебе пить… Ты же сам видишь. — И еще шепчет: — Мы собирались с тобой строить жизнь — неужели забыл? — общую нашу жизнь. Достойную. Честную.
— Мещанскую, — хрипит он.
— Пусть мещанскую. Пусть немного мещанскую. Но ведь честную. И достойную… Милый, ну что делать, если твоя жена немного мещанка?
Он молчит.
— Ну убей меня за это. Ну я такая — что поделаешь.
Он молчит.
— Я люблю тебя. Я хочу, чтобы у нас была семья… Дети… Работа…
Он начинает стонать:
— Голова. О господи… Голова… Раскалывается.
Светик варит ему крепкий кофе. Таблетка анальгина тоже наготове. Ничего, думает Светик. К достатку привыкать непросто. К семье привыкать непросто. Свыкнется. Сживется. Ничего…
— Пей кофе, милый.
Он пьет. Рука его дрожит. Кофе плещет там и сям. Ночь тянется. Ночь никак не проходит. Он стонет. Светик сидит над ним. Светик вытирает первую свою слезу — она не хочет да уже и не может расстаться с нарисованной давным-давно картиной: тихий муж, семья, счастье. Все было так хорошо. Все было так правильно. Она так старалась.
На другой день он опять приводит компанию. На третий день тоже. Да, да, он извиняется. Он просит прощения. Но опять приводит. Его уже не рвет от спиртного. Он пьет мощно, пьет будь здоров!.. И весь он как-то преобразился, окреп… Плечи раздались. Лицо решительное.
Днем на работе, отложив выкройку и иглу в сторону, Светик в обеденный перерыв идет к телефону — позвонить Ае. Они давние подруги. Они вместе промышляли когда-то на толкучке. Едва-едва не угодив вместе со Светиком в исправительно-трудовое Зауралье, подруга Ая вовремя одумалась — теперь она честно трудится в районном филиале Обменного бюро. Молодая женщина. Милая. И приветливая. Светик вновь встретилась с ней, когда устраивала себе четырехкомнатную квартиру. Именно с помощью Аи она въехала в кооператив так быстро.
Ая благоговеет перед Светиком с давних пор: она считала и считает Светика самой умной и самой красивой. Такая вот женская симпатия. И потому теперь Ая возмущена:
— Не понимаю тебя, Светик, ты же умная из умных. Забери у него сберкнижку. Не будет сберкнижки — не будет этих его казацких выходок.
Светик прижимает телефонную трубку ближе к уху. И отворачивается к окну, чтобы мастерицы и швеи не прислушивались.
— Но нельзя же, — говорит Светик, — начинать строить семью с дележки на «твое» и «мое».
— А почему, собственно, нельзя? — сурово спрашивает Ая.
— Некрасиво. И прочности на будущее нет…
— Для меня это непонятно. А начинать строить семью с гульбы — можно?
Светик вдруг плачет:
— Думала, что жизнь уже наладилась…
— Я тоже. Я так за тебя, Светик, радовалась!
— Строила дом, строила, строила — а он рухнул.
— Еще не рухнул.
— А трещина какая…
Вечером (уже почти ночь) Светик видит из окна — он выходит из машины, с ним какая-то длинная девица. Они целуются. Это занятие длится минут пять или даже десять. Оба покачиваются. Потом (спьяну инженер все же сообразил, что привез девицу не по адресу) они опять садятся в машину. Уезжают. А через полчаса (довез девицу до ее дома) он наконец возвращается.
Приходит. Шумно топоча, возится на кухне — напевает. Гремит бутылкой и стаканом.
Светик вылазит из постели. Она в ночной рубашке. Ей зябко. Она стоит возле и смотрит на его покусанные губы.
— Милый, — говорит она тихо. — А ведь это уже подло.
Инженер Разин добродушно машет рукой:
— Пустое!
— Милый, ты посмотри, что она сделала с твоими губами.
— Пустое, — говорит он. — Не обращай внимания. Я, Светик, люблю тебя. Только тебя. Но я широкая натура — и не виноват, что меня все любят.
Светик колеблется, сказать или нет.
— Раньше — они тебя не любили (когда не было денег).
— Что?
— Они ведь раньше тебя не любили.
— Все меняется. Светик.
Теперь он швыряет деньги направо и налево. Он дарит обаятельным людям (их оказалось немало). Он раздает малознакомым бедным старушкам (их оказалось еще больше). Про гульбу и говорить нечего. Отчасти это как-никак добрые дела, и он этим гордится. Собственная доброта его распирает.
— Я щедр, — говорит он. — Я очень щедр! — кричит он. — Я не мышь. Я не крыса!
Светик пытается его вразумить:
— Не против я доброты и не против щедрости. Но я за эти самые деньги хорошо попотела и побегала.
— Брось. Какой же тут пот — получить наследство. Самое легкое дело получить деньги от родителей.
— Нелегко это было…
— Брось. Я всю жизнь вкалывал, а таких денег не видел — почему?
— Так или не так, а я против твоих пьянок. Я против твоих приятелей.
— Но я широкая натура — ты можешь это понять?
Он действительно добр, и широк, и щедр. Именно это не дает Светику поставить на нем крест. И еще одно, он, в общем, любит Светика. Ее мало любили. Он не слишком ей верен, это правда, бабенки виснут на нем, но ведь он так и говорит и не скрывает — виснут, что я могу поделать.
— Они виснут, лезут, стараются. А люблю я только тебя, Светик.
— Правда?
— Клянусь!
И Светик терпит.
На мебель денег уже нет или почти нет — Светик заглядывает в сберкнижку (она вынимает ее у него из кармана, когда он спит; сердце ее колотится от стыда и от очевидного разрушения давным-давно нарисованных счастливых семейных картин). При свете ночника она листает сберкнижку — осталось полторы тысячи, чуть больше.