Комиссионный магазин закрывается. День кончен.
— Жорик, — отзывает его в сторону Шапокляк.
— Ну?
— Только тс-с… У меня клиент есть. С деньгами. С большими деньгами. Хочешь обделаем вдвоем? — Шапокляк протягивает списочек. — Эти вещички клиента очень интересуют…
— Оставь мне список. Я дома прикину.
— Жорик, только не тяни долго.
— Лады.
Игорь Петрович возвращается и тут же садится подводить баланс за этот день. Подробности, главное, подробности, ах, как сгодится ему эта книжица после, цены ей нет! Из сегодняшней партии только сапожки не реализовались, не товарный вид…
Возвращается Светик — она улыбается:
— Боюсь, Игорек, что я в него влюбилась.
Прозаик раскладывает выручку на две горки, правая — Фин-Ляляеву, левая — нам.
— Слышишь, Игорек, — влюбилась.
— Шутишь, конечно.
— Может, и шучу. А может, и не совсем шучу.
— В Степана Разина?
— В Семена Разина, — не без суровости поправляет Светик. — И не смейся больше. Я уже привыкла и не слышу в его имени ничего смешного.
— А икона?
— Икона останется при нас.
— Как это «при нас» — замуж, что ли, выходишь?
— Да.
Игорь Петрович присвистывает — ого! Но, в общем, это его мало теперь трогает. Он занят своим, он должен подвести баланс… Все разговоры после.
А Светик рассказывает — она ведь хотела иметь большие деньги не ради больших денег. Она хотела выйти замуж за скромного инженера. Или за скромного научного работника. Построить кооператив и купить мебель. И может быть, купить машину. Родить двоих детей — мальчика и девочку. Устроиться на какую-нибудь непыльную работенку и жить себе поживать, такая мечта.
— Игорь, ну оцени мечту — красиво я придумала?
— Ты мне мешаешь. Сто девяносто шесть минус тридцать восемь…
— Игорь… Оцени. Ты же художник.
— Я Жорик.
А Светик продолжает: так долго не везло, зато теперь какая двойная удача. Божья Матерь их общая. Так уж оно совпало — икона и будущий муж в едином месте.
— Смотри только не заскучай с ним. Судя по твоим рассказам, он стопроцентный девственник.
— Пусть. Что тут плохого? Игорек, это так быстро проходит. Я счастливая, — повторяет Светик. — Нет, я все-таки счастливая. Я под звездой родилась…
Она ходит по комнате. Она не может спать.
— Игорь. Ну идем прогуляемся.
— А?
— Идем. Не могу я сейчас спать — со мной что-то происходит.
Игорь Петрович не сразу, но соглашается:
— Ладно… Проветримся.
Светик долго ведет его улицами. Потом переулками. Они выходят к дому, где живет малокровный инженер, — его окна горят.
— Вот эти окна — видишь?
— Вижу.
— Тоже не спит. Волнуется мой милый, ах как он волнуется!
Теперь они возвращаются.
— Игорь. Луна какая. Ты только глянь.
Игорь Петрович задирает голову, смотрит — луна как луна.
— …Луна как луна. Ничего особенного, — говорит ворчливо Фин-Ляляев. — Твой ход!
Они устроили поминки в баре гостиницы, чтоб за снедью далеко не ходить. Сидят, как всегда, втроем — немножко пьют, немножко играют в карты. Платит пожарник Волконский. Уже день, как бабушка лежит в сырой земле, и помянуть ее, бабушку, для всякого человека, и уж тем более для Волконского, дело чести.
В баре почти пусто. Два-три иностранца… Хорошо!.. Звучит негромкая музыка.
Волконский у стойки бара.
— Друзья мои, луна необыкновенная, — рассказывает он своим. — Вчера луна была точно такая же. Бабушка лежала во гробе, и лунный свет делал ее совершенно живой. Она лежала как ангел.
— Н-да. Сколько же она прожила? — в миллионный раз спрашивает Фин-Ляляев.
— Сто восемь.
Бармен Гена ловко открывает шампанское — любимый напиток бабушки, — и все трое чинно и неторопливо пьют. Волконский продолжает:
— Лунные полосы лежали косо и таинственно. А на бабушке был костюмчик — прелесть!
— Знаю, — кивает Фин-Ляляев — Я сам тебе его и сосватал.
— Она лежала как ангел!
— Жаль, эти костюмчики нельзя носить живым. Костюмчики, между нами говоря, тьфу! — они на третий день испаряются. Тают, вот и все.
— Как это тают?
— А как снег тает.
— Ты… ты хочешь сказать, что моя бабушка лежит там в гробу голая?.. Под землей?.. Сейчас лежит голая?
— Еще нет. Но вообще-то, конечно, будет нагишом. Со временем, — философски замечает Фин-Ляляев.
Фужер с вином отлетел в сторону. Седой пожарник закрыл лицо руками. Он плачет.
— Перестань, — говорит ему бармен Гена. И треплет плачущего Волконского по плечу: — Перестань. Голая или не голая, какая, в конце концов, под землей разница.
— Налей ему, — говорит Фин-Ляляев.
— Водки?
— Не кислятины же этой. Что, ей-богу, за поминки!
— Дожди кончились. Наконец-то! — Светик целует инженера. Потом лицо ее серьезнеет. — Я ведь, милый, здесь не прописана. Я с Урала. Но мы поженимся, и я пропишусь у тебя.
— Конечно!
— Зато у меня есть деньги. Мы тут же построим на них кооператив.
— Ты хочешь двухкомнатную?
— Ну вот еще. Четыре комнаты, никак не меньше. У меня много денег, милый. Мне родители оставили.
— Да ты богатая невеста! — Инженер смеется.
— Конечно, милый. — Светик тоже смеется.
Инженер смотрит на нее и млеет. Он не думает ни о деньгах, ни о квартире, ни о чем другом — он думает о Светике.
— Когда же ты у меня останешься?
— Останусь, милый. Останусь, на всю ночь. Не торопи, милый. Мне так приятно быть влюбленной. Кстати, — говорит Светик. — У меня есть покупатель на икону.
— На эту?
— Я считаю, что надо ее продать, — ты сколько за нее заплатил?
— Не помню, кажется, пятьдесят рублей.
— Он даст рублей семьдесят. Но дело, милый, не в деньгах — этот человек поможет нам с кооперативом. Он собиратель икон. Его надо ублажить — и кооператив будет мигом.
Инженер согласен: конечно, продай ему икону, а хочешь — подари. Надо — значит надо. Кооператив — дело важное. Но в голосе инженера неожиданно для него самого проскальзывает некая неуверенность.
— Иногда мне кажется, — говорит он, — что эта старая икона принесла мне счастье.
— Неужели?
— Мне кажется, если б не икона, я бы тебя не встретил.
— Какая глубокая мысль, милый! — смеется Светик.
Игорь Петрович окунает кисточку в черную краску и осторожными ласкающими движениями закрашивает и затирает трещинки на левом сапоге… Сапожки модные, блеск, а не сапожки, но с малым дефектом.
— Игорь. — Светик стоит возле. В ее руках большой бумажный пакет. — Одевайся. Вот она.
— Сейчас.
— Игорь!.. Ты же сам сказал, что песенник после нашего разговора считает часы и нервничает, — одевайся!
Игорь Петрович моет руки. Одевается.
— Дай хоть глянуть, — говорит он. — Столько за ней гонялись.
— Не хочу разворачивать.
— Это две минуты.
Светик вынимает икону из пакета, высвобождает из легкой черной ткани, в которую та завернута. Они смотрят. Божья Матерь прекрасна. И отдаленно, пожалуй, похожа на Светика. Игорь Петрович отмечает это — и оба смеются.
Светик переводит взгляд на лик младенца.
— Господи, помоги.
Поэт-песенник уплатить двадцать тысяч отказывается. Но пятнадцать тысяч после упорной торговли и после угрозы немедленно продать другому покупателю все же дает.
Игорь Петрович (в нем заговорил Жорик) возмущается:
— Как это пятнадцать? Слово свое надо держать!
— Я, вероятно, был в азарте, неужели я давал старику двадцать — я даже не помню…
— Зато старик помнит!
— Послушайте — пятнадцать тысяч совсем не малые деньги!
Светик их разнимает. Она согласна. Она (в ней заговорил порядочный человек, которым она вот-вот собирается быть) ставит точку:
— Пусть пятнадцать. Мне хватит.
Они — все трое — идут в сберкассу. Это близко. Икону несут с собой. Поэт-песенник получает в окошке пятнадцать тысяч наличными — он специально звонил им загодя, просил выдать единовременно. Игорь Петрович передает ему Божью Матерь. Поэт-песенник разворачивает и еще раз проверяет — та ли? Икона та. Светик забирает деньги. Все это происходит тут же, в помещении сберкассы, где всякие там бытовые случайности исключены.
Поэт-песенник идет домой.
Светик с деньгами направляется в другую сберкассу — в сберкассу своего района, чтобы не ездить в будущем через весь город.
— Ты тоже можешь идти домой. К жене, — говорит прозаику Светик.
— Ну не сию же минуту.
— А почему не сию — конец фильма.
Игорь Петрович объясняет, почему он не спешит:
— Во-первых, я должен реализовать товар и рассчитаться с Ляляевым. Во-вторых, я должен из какого-нибудь вдребезги разбитого автомата (с плохой слышимостью) позвонить жене и сказать, что я выезжаю…
Светик смеется:
— Глупости. Приехал домой — вот и все. Здравствуйте. Я очень по вас соскучился…
— Я не люблю с корабля на бал. Я люблю постепенность.
— Как хочешь.
Они в метро. Они едут по той же линии…. двери закрываются. Следующая станция «Таганская»… Вагон полупуст. Вагон покачивается. Они прощаются. Вот так же они и встретились на этой кольцевой линии — в полупустом вагоне метро.
— А ты — едешь к своему малокровному?
— И останусь там ночевать.
— Медовая ночь?
— Знаешь — даже робею. Коленки трясутся. Честное слово…
— Представляю, как они трясутся у него. Вы расписались?
— Подали заявление.
— Поздравляю.
— Спасибо, Игорь. Я действительно теперь счастливая. И ведь я, согласись, сделала счастье своими руками.
— Что да, то да.
Глава 8
До позднего вечера Игорь Петрович толчется возле комиссионки, пытаясь реализовать последний товар. Уже и магазин закрыт, уже темнеет. Игорь Петрович вступает в разговор с удачливым Шапокляком.
— Закрываю дело. Могу уступить остатки товара.
— Недорого?
— Недорого.
— Уезжаешь, что ли?
— Вроде да… Завязал.
Подходит еще один спекулянт:
— Жорик, тебя там какой-то старикан ищет. Твой клиент. Длинный и худющий…
— Кто?
— Вон тот.
Длинный и худющий старикан (это пожарник Волконский) уже и сам видит Игоря Петровича. И налетает на него:
— У меня к вам серьезный разговор, молодой человек.
— Всегда готов.
— Отойдемте подальше.
Пожарник Волконский в бешенстве, у него прыгают губы. Он проклинает тот час, когда купил злосчастный костюмчик, — он не спал всю ночь!.. И весь сегодняшний день тоже не находил себе места.
— …Голенькая? Стало быть, моя бабушка лежит там голенькая?!
Игорь Петрович пожимает плечами — все мы там будем рано или поздно голенькие. И безгрешные.
— Ей ведь все равно.
— Зато мне не все равно!
— Допустим. Но чего вы хотите теперь от меня?
— Прежде всего гони назад деньги, спекулянтская морда!
— Гони костюмчик, — спокойно отвечает Жорик.
— Что ж, поехали.
— Куда?
— Куда, куда — на кладбище. Я переодену ее. Вот он — у меня с собой другой костюмчик. Настоящий, Шерстяной! А не твое похоронное дерьмо.
— Езжайте сами и переоденьте — ничего против не имею.
— А если он… м-м… испарился?
— Нет. Он испаряется не на третий день. Он еще неделю будет как новенький. Я еще успею его продать.
— Поехали!
— Езжайте…
— Э, нет. Одному мне не справиться. — Выясняется, что бабушка пожарника похоронена на неблизком загородном кладбище. А сторож там пьяница непробудный (он и на похоронах, поверите ли, был в стельку) — и, конечно, придется откапывать гоже без его помощи.
Это бы еще ладно, но как в одиночку вынуть гроб из могилы — неужели же покойницу переодевать прямо в яме? Кощунство, в гроб попадут комья земли, листья и всяческая дрянь…
— Так бы сразу и сказали, дедуля, — нужна, мол, помощь. Помогите, мол, пожалуйста. Бестолковая у вас речь. — Игорь Петрович закуривает.
А пожарник взрывается вновь — спекулянт вонючий! Ты еще будешь указывать мне на мою речь, ты разговариваешь с Волконским, хам, и можешь не сомневаться, что русский у Волконского безупречен. Как и французский, кстати.
— …У меня мхатовцы учатся речи, — кипит и бурлит Волконский. — Специально ко мне приезжают по средам.
— Будете ругаться — не поеду.
Пожарник сдерживает ярость. Он кричит и машет длинными костлявыми руками:
— Такси-и-и!
Они садятся в машину. Пожарник и в машине жестикулирует, нервничает и дергается на сиденье туда-сюда: «Лучшая кровь мира! Волконские! Из русских русская кровь — и будет лежать в гробу голая, как после набега мародеров!» Он горячится, он бормочет что-то несвязное, старый уже человек.
Или вдруг, всхлипывая, плачет: «Голубка моя. Родненькая. Ангел мой, бабуленька…»
Игорь Петрович его успокаивает:
— Ну полно, полно. Все умрем.
— Молчи, хам. И отодвинься от меня.
Они прибыли. Уже темно. Самое время для посещения кладбища. Спотыкаясь об оградки, они находят пьянчужку сторожа — Волконский минут пять трет ему большие теплые уши, и наконец тот начинает более-менее различимо бормотать: «Что? А?.. Конечно, откопаем. Конечно, помогу…» Волконский обеспокоенно спрашивает:
— Да ты хоть установил оградку?
— Не успел.
— А деньги взять успел, пьяная ты морда.
Сторож говорит:
— Тсс. — И после долгой ночной паузы несколько неожиданным, приятным баритоном поет: — Хо-ро-ша-а-а страна Болга-а-ария…
Все трое идут с лопатами. Темно. «Хотя бы керосиновый фонарь поставили», — возмущается Волконский. Они находят нужное место. Оградки, разумеется, нет. Но дерн уложен. И травка вокруг уже ожила, растет.
«Начали!..» — Волконский и Игорь Петрович роют землю бок о бок. Сторож стоит сбоку и, как дитя, играет фонариком: зажжет — погасит — зажжет — погасит.
Гроб обнажился. Они стоят по грудь в могиле. Вынимают и бережно ставят гроб на траву.
— Голубка моя, — повторяет Волконский. Они снимают крышку. В темноте на них накатывает волна тяжелого смертного духа.
Светик постелила. Темно… Светик слышит, как частит сердце. Она сбрасывает с себя все — нагая, она медленно идет к любимому. Шаг. И еще шаг. Она стройная, и она молодая. А такую грудь он видел только на обложках чужих журналов. «Неужели это мне?» Малокровный инженер немеет.
Смуглое, прекрасное, женственное тело медленно приближается к нему в темноте, и он точно знает, что ни он и никакой другой мужчина в мире не заслуживают этого подарка.
— Милый, — говорит Светик. — Это я…
— Это не она, — говорит Волконский. — Моя бабушка не может так смердеть.
Сторож отвечает:
— Ну-ну. Много на себя берете.
И качается из стороны в сторону. Пьяный луч фонарика ходит туда-сюда. И, покачавшись, в конце концов освещает место, где должны быть ноги покойницы, — там совершенно явственно виднеются громадные сапоги.
— И верно, — соглашается сторож. — На этом сапоги. А на том, который ваш, помнится, были ботинки.
— Я тебя сейчас убью, — вскрикивает Волконский, — у меня бабушка, женщина.
— Разве?.. Тогда мне непонятно.
Игорь Петрович спрашивает:
— Что будем делать?
Волконский в гневе:
— Как — что?.. Искать. Искать. Искать… Где наше место? — набрасывается он на сторожа.
Тот широко разводит руками и отвечает, что где-то здесь.
Теперь они роют рядом. Обнажается еще один гроб. Взялись за края и вынули. Волконский жестко приказывает — свети на середину, да свети же фонариком, черт тебя дери! — на правом боку гроба (он вспомнил) должны быть два затека от стеариновой свечки. Слегка отрезвевший сторож возмущен:
— Наделали дел. А я вот теперь никого не знаю…
— Сам виноват, — ворчит Игорь Петрович. — Почему оградки не поставил вовремя?
— А не успел.
— Завтра родные заявятся — набьют тебе морду.
— Набьют, — соглашается сторож.
Темно. Игорь Петрович присаживается, он устал. Закуривает. Сторож играет фонариком: зажжет — погасит… Кругом земля. Торчат лопаты. Сторож сокрушается: копали, копали… Волконский из темноты вновь взволнованно зовет: дай-ка сюда свет! Он смахивает землю с гроба, разглядывает знакомые стеариновые пятна: он! он!., открывайте!.. На этот раз ошибки не будет.
Крышку снимают. Бабушка лежит и чуть белеет лицом. Она слабо шевелит рукой. Потом приподнимает голову. Потом садится. Сторож роняет фонарик. И в совершенном мраке бабушка четко произносит:
— Александр, я озябла.
Волконский бросается к ней. Ощупью находит ее руки и целует их:
— Голубка моя. Радость моя… Проснулась!
— Отойди же, Александр, — говорит старуха. — Ты весь в земле. Ты нечист. Я встану сама…
— Проснулась!.. Какое счастье, что я сюда приехал… Бабушка! Радость моя! Летаргический сон у вас уже был трижды?
— В третий раз… Нет, в четвертый, милый!
Сторож извлек из фуфайки полбутылки и приложился. Ему не по себе.
Заслышав животворное бульканье, Волконский сурово говорит, что бабушке после летаргического сна глоток спиртного куда нужнее, чем прочим…
Без лишних слов пожарник изымает бутылку у сторожа и передает бабушке. Старая княгиня глотнула раз. Потом еще раз:
— Какая дрянь. У тебя нет ничего другого, мой милый?
Она сидит на крышке собственного гроба.
— Нет, моя голубка, ничего нет.
— Мы на загородном?.. Или нашем, фамильном?
— На загородном.