Неусыпная нежность Габа, его улыбки, предупредительность, сердечность, забота ранили Габриэллу. Какой лицемер! Полетта попала в самую точку: лжец высшей пробы, товар сертифицирован. Он стал ей отвратителен. Как можно быть таким слащавым?
Он не притворялся, только когда, пусть ласково, называл ее «старушка». С его стороны это было весьма неосмотрительно! Габриэлла каждый раз вздрагивала, будто под ударом кнута.
Она подумывала о разводе, однако понимала, что не сможет представить ни адвокату, ни детям приемлемых аргументов. Начнутся возражения: Габ такой чудный, не делай глупостей! А старшая дочь, пожалуй, потащит ее к психиатру, как своих собственных детей. Тут нужно действовать по-другому.
Она решила собрать против Габа улики. Согласно категоричному заявлению Полетты, чтобы узнать, что движет мужчиной, нужно его хорошенько допечь. И вот Габриэлла стала методично выводить мужа из себя: поминутно меняла мнение обо всем, назначала и отменяла поход в ресторан, время и место отдыха, придумывала все новые капризы. Бесполезно! Он не терял самообладания и каждый раз покорялся очередному требованию. Самым отвратительным поведением ей удавалось добиться лишь вздоха и усталого взгляда. «Что он скрывает?» — спросила бы Полетта. Габриэлла тоже задала себе этот вопрос. В постели между супругами уже давно ничего не происходило, они лишь обменивались нежными прикосновениями; большего ей и не хотелось. За прошедшие десятилетия они столько раз совокупились, что возврат к прежним отношениям казался Габриэлле таким же скучным, как отпуск в одном и том же месте. Она уже привыкла к этому воздержанию, но вдруг заинтересовалась его истинными причинами. А что, если Габ изменяет ей, когда перевозит мебель на грузовике? Она напросилась ездить с ним. Он был в восторге. За несколько недель они преодолели сотни километров, и Габ без устали развлекал жену веселой болтовней. Дважды он предложил ей заняться любовью, один раз на заднем сиденье, в другой раз прямо на траве. Она хоть и согласилась, но пришла в ужас. Вот доказательство измены! В дороге он привык удовлетворять свои сексуальные потребности.
С поездками было покончено. Габриэлла стала мрачной, никуда не ходила, не общалась ни с кем, кроме Полетты — неиссякаемого источника рассказов о мужских обманах.
— Этих кретинов можно поймать, проверяя мобильник. Я все жду, когда частные детективы устроят демонстрацию против сотовой связи, — такой убыток их торговому обороту в делах о супружеских изменах.
— А если у мужчины нет мобильника? — спросила Габриэлла, памятуя об отказе мужа принять сотовый телефон в подарок.
— Мужчине без мобильника вообще доверять нельзя. Ни в коем случае! Он-то и есть самый гнусный лжец, самый главный обманщик. Работает по старинке и, чтобы его не обнаружили, пользуется телефонными кабинами, звонки из которых невозможно отследить. Он знает, что адюльтер существует дольше, чем мобильники, и пользуется проверенными, отточенными годами методами. Он как Джеймс Бонд: сколько за ним ни гоняйся, поймать его не удастся.
С этого момента у Габриэллы развилась навязчивая идея узнать, что находится в тайнике на четвертом этаже. Там заключался секрет Габа и доказательства его развращенности. Габриэлла неоднократно подходила к тайнику с инструментами и собиралась взломать дверцу, но каждый раз ее удерживал стыд. Неоднократно пускала она в ход женские чары, чтобы заставить Габа открыть тайник, но каждый раз он увиливал: «Там ничего нет», «Ты будешь надо мной смеяться», «Еще не время», «Разве я не вправе иметь свои маленькие секреты?», «Это касается тебя, но я не хочу, чтобы ты знала». Эти отговорки, одна противоречивее другой, безумно раздражали Габриэллу, пока однажды Габ не произнес: «Ты все узнаешь после моей смерти, да и тогда будет слишком рано».
Такой приговор возмутил ее. Десять, двадцать, тридцать лет ждать доказательств его измены и притворства! Он ее провоцирует, или что?
— Какая-то ты сегодня молчаливая, — сказала Полетта, когда они пили чай.
— Я никогда не говорю о неприятностях. Меня так воспитали. Отец вбил мне в голову, что надо говорить только о хорошем, а остальное держать в себе.
— Вздор! Нужно выражать свои чувства, милочка, а то заболеешь раком. Все молчуньи заболевают раком. Вот у меня рака не будет, потому что я весь день ору и ругаюсь. Тем хуже для других, главное, что мне хорошо.
Вот так и сформировался план — избавиться от сомнений, то есть от Габа, — план, осуществившийся в Альпах.
Когда Габриэллу привели в камеру, она, не высушив волос, бросилась на койку и вновь погрузилась в размышления. Вот что происходило у нее в голове в последние три года, вот что она ото всех скрывала, вот как ее жизнь, потеряв вкус и смысл, превратилась в непрерывный кошмар. Решившись на убийство Габа, она, по крайней мере, стряхнула с себя оцепенение и освободилась от невыносимого беспокойства. Она не раскаивалась. Но показания врача ошеломили ее и поколебали ее убежденность в своей правоте: она поняла, почему Габ стал менее чувственным, поняла, как он от этого страдал.
Почему она узнала об этом только сейчас? Какая безответственность со стороны доктора Ракана не предупредить ее! Она-то думала, что муж ее избегает, дабы поберечь силы для любовниц.
— Габриэлла де Сарла, в приемную. Вас ждет ваш адвокат.
Весьма своевременно!
Мэтр Плиссье поставил на стол четыре жестяные коробки:
— Вот. Теперь извольте объяснить…
Габриэлла не ответила. Она сорвала крышки, пальцы ее наткнулись на какие-то бумажки, она стала их рассматривать, одну, другую…
Через несколько минут она, задыхаясь, упала на пол. Мэтр Плиссье позвал надзирательниц, они помогли ему поднять узницу, велели ей сделать несколько глубоких вздохов. Ее на носилках перенесли в лазарет и дали успокоительное.
Часом позже она пришла в себя и спросила, где ее адвокат. Ей сказали, что он ушел готовиться к завтрашнему слушанию и забрал с собой коробки.
Выпросив еще одну порцию успокоительного, Габриэлла погрузилась в беспамятство. Все что угодно, лишь бы не думать о содержимом жестянок.
На следующий день состоялись прения. Габриэлла была сама на себя не похожа — блуждающий взгляд, заплаканные глаза, пересохшие губы, в лице ни кровинки. Если бы она хотела разжалобить присяжных, то лучшего бы не могла придумать.
Заместитель прокурора произнес обвинительную речь, не столь строгую, сколь суровую и никого не впечатлившую. По ее окончании мэтр Плиссье расправил трепещущие рукава адвокатской мантии и выступил вперед, словно вызванный на аплодисменты солист.
— Что произошло? Человек погиб в горах. Отвлечемся от самого факта гибели и рассмотрим две противоположные версии случившегося, которые собрали нас всех в этом зале: несчастный случай, говорит вдова; убийство, утверждает неизвестный пастух. Отвлечемся еще больше, отойдем как можно дальше, так же далеко, как и пастух, если на таком расстоянии возможно что-либо различить, и поищем причины убийства. Чаще всего мне тяжело исполнять обязанности адвоката, так как моего клиента обвиняют все и вся. Но в данном случае ничто не обвиняет Габриэллу Сарла, ничто! У нее нет ни мотива, ни причины. Деньги ни при чем. Семейные конфликты ни при чем. Измена ни при чем. Только один-единственный человек обвиняет вдову. Человек, живущий в окружении животных, не умеющий ни читать, ни писать, взбунтовавшийся против школьной системы и способный вписаться в социум только в качестве изолировавшегося элемента. Короче, пастух — служащий, которого мне легко было бы дискредитировать, так как его многократно увольняли, работник, которым не был доволен ни один работодатель, мужчина неженатый и бездетный, вот этот-то пастух ее и увидел. На каком расстоянии он находился? Трудно что-либо различить уже на расстоянии двухсот или трехсот метров, а он находился за полтора километра от места трагедии согласно результатам следственного эксперимента. Задумайтесь, дамы и господа, что вы увидите с такого расстояния? Я — ничего. А он увидел преступление. Невероятно! Более того, став свидетелем нападения, он не бросился к жертве, не позвал на помощь, не обратился в полицию. Почему? По его утверждению, он не мог оставить стадо. Перед вами человек, который видел убийство ближнего своего и продолжает больше ценить жизнь ожидающих вертела животных… Я не понимаю его, дамы и господа. Это еще полбеды, но он указывает на чудесную женщину, безупречную жену, превосходную мать, обвиняя ее в том, чего она менее всего могла бы пожелать, в смерти ее Габриэля, Габриэля, прозванного Габом, любви всей ее жизни.
Мэтр Плиссье гневно повернулся к скамье присяжных:
— Вы возразите мне, уважаемые присяжные заседатели, что не бывает дыма без огня. Внешние проявления сильной любви супругов де Сарла видел всякий, но ведь чужая душа — потемки. Может быть, голова этой женщины, Габриэллы де Сарла, была битком набита подозрениями, ревностью, сомнениями? Кто докажет нам, что муж не стал причиной параноического невроза? Ко всем тем свидетельствам, которые вы выслушали и которые не дают ни малейшего основания для подобного умозаключения, я хочу добавить и свое свидетельство. Знаете ли вы, что эта женщина сделала вчера вечером? О какой единственной за два с половиной года предварительного заключения привилегии она меня попросила? Она умолила меня принести ей четыре коробки из-под печенья, куда она тридцать лет складывала письма мужа и свои письма к нему, а также другие знаки их любви — билеты на спектакли и концерты, меню свадебных и именинных обедов, записочки, которые они оставляли друг другу по утрам на кухонном столе, — все, от возвышенного до ничтожного! Тридцать лет. До последнего дня. До трагической поездки в Альпы. Надзирательницы подтвердят, что, просмотрев содержимое этих коробок, моя подзащитная несколько часов проплакала, думая о том, кого она потеряла. Я задаю вам вопрос и завершу им свою речь: так ли ведет себя убийца?
Габриэлла была на грани обморока, ее дети и наиболее чувствительные из присутствующих с трудом сдерживали слезы.
Присяжные удалились на совещание.
Сидя в коридоре на скамейке рядом с мэтром Плиссье, Габриэлла думала о прочитанных накануне письмах. О том письме, в котором Габ называл ее «старушкой», он и в молодости ее так называл, как можно было забыть это прозвище и принимать его за жестокую насмешку? О том письме двадцатипятилетней давности, в котором он обращался к ней «моя неистовая, моя неукротимая, моя таинственная, моя непредсказуемая», — вот, что он думал о своей убийце, «неистовая и непредсказуемая», как он был прав, бедняжка. Значит, Габ действительно любил ее такой, как она есть, с ее вспыльчивым характером, приступами ярости, гнева, хандры, занудства, и все ее выходки не могли сокрушить его спокойствия и благодушия.
Значит, секретом Габа была она сама.
В своем воображении она разрушила их любовь. Но, увы, в пропасть она столкнула мужа не в своем воображении.
Почему она придала такое значение суждению Полетты? Как она могла опуститься до уровня этой отвратительной женщины, видящей в окружающем мире только грязь и пошлость? Нет, обвинять Полетту слишком просто. Виновата Габриэлла, только она, и никто другой. Она вооружилась мощным аргументом против Габа: «Мужчина не может любить одну и ту же женщину в течение тридцати лет». Теперь она понимала, что в действительности руководствовалась совсем другим: «Я не могу любить одного и того же мужчину в течение тридцати лет». Габриэлла де Сарла — виновна!
Звонок. Шум шагов. Гул голосов. Перерыв окончился. Все возвращаются на свои места, словно зрители на ипподроме после антракта.
На вопрос судьи: «Считаете ли вы, что обвиняемая умышленно посягнула на жизнь своего мужа?» — присяжные единогласно ответили: «Нет».
По залу пробежал одобрительный шепот.
— С Габриэллы де Сарла снимаются все обвинения. Мадам, вы свободны, — заключил судья.
Все остальное для Габриэллы потонуло в тумане. Ее обнимали, поздравляли, дети плакали от радости, вокруг нее гарцевал мэтр Плиссье. В качестве благодарности она сказала ему, что глубоко проникла в смысл его защитительной речи: невозможно, немыслимо, чтобы столь счастливая в браке женщина совершила подобное преступление. А про себя прибавила, что это преступление совершила какая-то другая женщина, чужая, незнакомая, не имеющая к ней никакого отношения.
Она ничего не отвечала тем, кто спрашивал ее о планах на ближайшее время. Отныне ее жизнь должна стать трауром по чудесному человеку. Неужели они не знают, что два с половиной года назад какая-то сумасшедшая отняла у нее мужа? Сможет ли она жить без него? Пережить это насилие?
Через месяц после освобождения Габриэлла де Сарла покинула свой дом в Санлисе, отправилась в Альпы и сняла номер в отеле «На солнечном склоне», неподалеку от отеля «Бельвю», где она в последний раз останавливалась со своим мужем.
Вечером, за узеньким бюро из некрашеной сосны, она написала письмо.
Мои дорогие дети, суд признал меня неспособной убить такого чудесного человека, каким был ваш отец, Габриэль, единственный мужчина, которого я любила, но оправдательный приговор лишь усугубил мои страдания. Жизнь без Габриэля невыносима. Поймите мою боль. Простите мне мой уход. Я ухожу к нему.
На следующий день она поднялась на Орлиный перевал и с той же тропинки, откуда два с половиной года назад столкнула своего мужа, бросилась в пропасть.
Выздоровление Пер. Алина Попова
— Повезло, меня лечит красивая женщина…
В первый раз, когда он пробормотал эти слова, она решила, что ослышалась, и даже рассердилась на себя. Вот выдумала: принять хрип больного за комплименты! Если подсознание будет и дальше играть с ней такие шутки, придется сходить к психоаналитику. Не хватало еще, чтобы комплексы мешали работать. Довольно и того, что они мешают ей жить…
Настроение у Стефани было скверное, и, как только выдавалась минута передышки, она пыталась сообразить, что же на самом деле сказал пациент из 221-й палаты. Начало фразы, похоже, она разобрала правильно: «Повезло, меня лечит…» — а вот что дальше? «Красивая женщина»? Никто и никогда не называл Стефани красивой. Что и понятно, считала она.
Вечером, уже выйдя за ворота больницы Сальпетриер, медсестра продолжала ломать голову над этой загадкой. Она задумчиво брела под набрякшим черными тучами небом мимо высотных домов, фасады которых резко уходили вверх, а улицы у их подножий, окаймленные чахлыми акациями, казались плоскими и пустынными. Она жила в китайском квартале на юге Парижа, в царстве зеленовато-серых стен и алых вывесок. В этом районе, среди худеньких миниатюрных китайских женщин, шустрых муравьишек, спешащих с работы, она представлялась себе великаншей. Даже ее рост — самый обычный, впрочем, — казался там огромным, что уж и говорить о пышных формах, которые подчеркивались соседством с тоненькими фигурками китаянок.
Дома она тщетно пыталась сосредоточиться на какой-нибудь из передач, которые выплевывал ей в лицо телевизор, потом отбросила пульт и сказала себе, что так зацикливаться — это уже странно.
«Повезло, меня лечит красивая женщина»! Бедняжка Стефани, делаешь вид, что хочешь разобраться, что же он вправду сказал, а самой просто нравится повторять фразу, которая тебя зацепила. Только ее ведь не было. И ни в чем ты не разберешься, так, зря мусолишь одно и то же, обольщаешься, морочишь себе голову.
Тут она загрузила машину стирки — это ей всегда помогало — и начала гладить скопившееся белье. По радио передавали песни ее детства, она прибавила звук и с утюгом в руке во весь голос вторила знакомым припевчикам.
К полуночи, когда выглаженная одежда была сложена в несколько ровных стопок, она так напелась, что у нее кружилась голова, а в глазах рябило; она уснула, совершенно успокоившись, — кажется, дневные дела забылись.
Однако назавтра она с трепетом переступила порог 221-й палаты.
Красота этого мужчины ее смущала.
Карл Бауэр уже неделю провел в реанимации после комы. В автокатастрофе ему раздробило позвоночник, и врачи сомневались, что он выкарабкается, но пока ничего не говорили: сейчас они стимулировали нервные окончания, пытаясь определить, насколько все серьезно.
Он лежал под простыней, глаза прикрывала повязка, но и то немногое, что было видно, волновало Стефани. Перво-наперво руки: длинные пальцы, изящные овальные ногти, чуть ли не отполированные, эти руки были созданы, чтобы перебирать драгоценности, гладить длинные волосы… А цвет: смуглая кожа, темные волоски, выше — крепкие мускулы и сияющая чернота завитков под мышками. И губы: четко очерченные, выпуклые, они так и притягивали… А особенно — нос, клинок плоти, точеный, сильный, внушительный, чарующий, полный такой мужской силы, что, задержав на нем взгляд, Стефани ощутила покалывание внизу живота…
Он был высокий. Заметно даже в лежачем положении. Пришлось привезти из подсобки специальную кровать, чтобы не свисали ноги. Он лежал в неподвижности, дышал через трубочку и все равно заворожил Стефани: он казался ей воплощением мужественности.
«Он мне так нравится, что я ничего не соображаю. Будь он некрасивым, мне бы вчера не послышались те слова».
Сегодня она держала ушки на макушке, чтобы все разобрать. Пока она готовила капельницу, отсчитывала таблетки, он проснулся и почувствовал ее присутствие.
— Вы здесь?
— Здравствуйте, меня зовут Стефани.
Крылья его носа задрожали. Пользуясь тем, что он не может ее видеть, Стефани разглядывала его ноздри, жившие какой-то своей самостоятельной жизнью.
— Вы ведь уже были тут вчера утром?
— Да.
— Я очень рад, что вы снова пришли, Стефани.
И его губы расплылись в улыбке.
Стефани не знала, что сказать: ее тронуло, что человек, которого мучают боли после тяжелейшей травмы, находит в себе силы говорить приятное. Этот пациент не похож на других.
«Наверное, он и вчера это сказал, — решила она, — какую-нибудь любезность в этом духе. Да, конечно, тут и думать нечего».
Успокоившись, она поддержала разговор: они поболтали о том о сем, о предстоящем лечении, о больничном распорядке и о том, что с завтрашнего дня к нему начнут пускать посетителей. Прошло несколько минут, Стефани перестала смущаться и совсем освоилась. А потом — она так и застыла — он опять сказал:
— Повезло, меня лечит красивая женщина…
На этот раз Стефани была уверена, что не ослышалась. Ну не с ума же она сошла. Одна и та же фраза — вчера, сегодня. И обращается именно к ней.
Стефани наклонилась, чтобы рассмотреть выражение его лица: чувственность разгладила его черты, подтверждая сказанное, губы набухли; и хотя глаза были закрыты повязкой, казалось, он с удовольствием смотрит на медсестру.