— Я подумаю.
Стефани действительно не переставая думала — но прежде всего о том, что, собственно, она могла бы надеть. Если она влезет в свои всегдашние кроссовки, вряд ли Карла это порадует.
В свободную минуту она расспросила самых элегантных медсестер, и они посоветовали ей несколько магазинов.
Ее сослуживицы почти все были мартиниканки, поэтому Стефани, выйдя из больницы, спустилась в метро и поехала на север Парижа, на Барбес, в африканский район столицы, где в витринах теснилось множество туфель — попроще и поизысканнее, — и все не слишком дорогие.
Несколько раз ей хотелось развернуться и уйти: очевидно было, что многие из здешних магазинов рассчитаны только на проституток, — такие в них царили откровенные, агрессивно-броские формы, материалы и расцветки.
Как ей и советовали, она зашла в «Grand chic parisien» — неоновые лампы, нагромождение обувных коробок, продавленные, с вытершейся обивкой банкетки, залатанный линолеум выглядели непрезентабельно: магазин явно недотягивал до своего гордого названия.
Она все же настроилась, что не уйдет отсюда без покупки; правда, необходимость примерять туфли на каблуках пугала ее так же, как если бы пришлось, к примеру, отправиться на стажировку на дальние пастбища департамента Ланды. Однако с помощью продавщицы ей удалось подобрать каблуки такой высоты, чтобы ее не качало, и она решила купить две пары.
— Как вам эти?
Стефани прошлась в очередной паре.
— Эти не понравятся мужу.
— Не любит лакированную обувь?
— Нет, он слепой. Звук не подходит… они стучат так, будто школьница спешит к первому причастию… мне нужен более сексуальный звук.
Заинтригованная продавщица принесла несколько пар туфель более изысканной формы.
— Отлично, — похвалила Стефани, ошеломленная тем, что обнаружилась связь между видом туфель и звуком их каблуков. — Теперь мне нужно только подобрать цвет.
— С цветом будет проще, вы же его выбираете только для себя.
Эта идея подбодрила Стефани, подходящая модель уже была выбрана, и она купила две пары: черные и красные. Конечно, покупка лодочек карминного цвета ее немного смущала: Стефани сомневалась, что решится их носить, но в тот день благодаря Карлу она позволила себе запретное удовольствие, словно девочка, которая мечтает тайком от матери прогуляться в ее вечернем платье.
В четверг она сложила свои обновки в старую спортивную сумку и отправилась в больницу.
В десять минут одиннадцатого — момент, когда, она была уверена, ни один врач не зайдет в палату, — Стефани объявила на ухо Карлу:
— Я принесла.
Она прикрыла дверь, поставила у входа свои сандалеты-размахайки, чтобы можно было быстро в них запрыгнуть, если кто-то войдет, и надела черные лодочки.
— Займемся процедурами.
И она принялась за дело, порхая вокруг его кровати. Острые каблучки энергично постукивали по полу, замирали, когда она останавливалась, а потом легко скользили дальше.
Карл улыбался во весь рот.
— Какое счастье, — прошептал он.
Вдруг Стефани захотелось попробовать красную пару:
— Подождите-ка, я принесла еще одни. Они не так уж отличаются, но все-таки…
Она надела (на этот раз — для себя самой) другую пару, алые лайковые лодочки, и продолжала работать — радостная, немного возбужденная.
Неожиданно Карл спросил:
— У этих ремешки тоньше?
— Да нет.
— Они больше открывают ногу? Вырез глубже?
— Тоже нет.
— Может, они из змеиной кожи?
— Нет.
— Тогда какого цвета? Случайно, не красные?
Стефани, опешив, подтвердила, что он прав. Глазные нервы Карла пострадали в аварии, да и на глазах у него толстая повязка. Как же он догадался?
Ей стало не по себе, она пошла к двери, сняла лодочки и опять надела свои обычные рабочие сандалии, а туфли спрятала в сумку.
— Спасибо, — прошептал Карл, — вы меня побаловали.
— Но как вы угадали?
— Конечно, я не мог видеть, чем отличаются туфли, но в вас я почувствовал что-то такое… вы сами в них очень переменились: двигались по-другому, покачивали бедрами… Держу пари, что именно эти туфли вы надеваете, когда хотите произвести впечатление на Ральфа. Я прав?
— Ну…
— И голос мне ваш ужасно нравится, такой насыщенный, певучий, ровный. Странно, такие звучные голоса обычно у чернокожих женщин! А вы ведь не чернокожая?
— Нет. Но у меня много общего с нашими медсестрами-мартиниканками.
— Да, это я тоже слышу. Широкий крепкий таз, упругая кожа чуть полноватой богини… Я не ошибся?
— Но как вы это узнали?
— По вашей походке в лодочках и по голосу тоже. У очень худых женщин редко красивый голос. Похоже, нужно внушительное тело, чтобы голос звучал насыщенно… И широкий таз, чтобы голос был густым, сочным… Говорят же о голосе, что он — полнозвучный. И если голос такой, то и сама женщина — не худышка. Какое счастье!
— Вы сами-то верите в то, что говорите?
— Еще как! Для голоса нужны пышное тело и резонанс. Если тела нет и резонировать негде, голос суховат. Как и сама женщина. Согласны?
— Судя по вашим подругам, которые здесь были на днях, вас интересуют только худые дамы.
— Стечение обстоятельств: я фотограф и часто работаю с моделями, делаю снимки для модных журналов. Но я так люблю женщин, что мне в худых нравится худоба, а в полных — полнота.
В пятницу конец смены застал Стефани врасплох. Как она проживет эти три дня без Карла?
Раз уж так вышло, надо посвятить это время ему; и она несколько часов провела в косметическом салоне, сходила в парикмахерскую, не без труда записалась к маникюрше, а потом, дома, открыла шкаф, чтобы устроить строгий досмотр своей одежде.
«Что бы ему понравилось? Что бы ему не понравилось? Разложу-ка я все на две кучки».
Она пообещала себе не лукавить — в результате полки опустели, и в субботу несколько мешков одежды отправились на сборный пункт Красного Креста.
В воскресенье она еще раз отправилась на Барбес, чтобы пополнить свой гардероб и подумать над тем, что Карл рассказал ей о полных женщинах. Если они ему нравятся, то и она тоже должна понравиться. Стефани сидела на террасе кафе и разглядывала прохожих.
Какой контраст между Барбесом и китайским кварталом! Здесь все было не похоже на ее район! Там — улицы азиатские, а здесь — африканские, в них отличалось абсолютно все: зеленовато-желтые ароматы китайского квартала, запахи корней и трав сменялись здесь багряными, пряными, резкими запахами Барбеса, духом жареной баранины, шипящих в масле колбасок-мергез; и толкотня на тротуарах Барбеса контрастировала с пустынными проспектами Чайна-тауна, но главное — женщины… Женщины отличались и ростом, и походкой, и одеждой, а прежде всего — своим представлением о женственности. Женщина с Барбеса подчеркивала свои формы эластичной лайкрой или придавала им больше пышности, облачаясь в роскошную африканскую тунику-«бубу» — яркую и просторную, а женщина из Чайна-тауна хоронила себя под бесформенной курткой, маскировала грудь прямым безыскусным кроем — на мужской лад, застегивалась на все пуговицы, а ее бедра и ляжки были задрапированы прямыми брюками.
Величественные африканки в широких платьях или обтягивающих лосинах плыли вразвалочку под страстными мужскими взглядами. Ни на секунду они не сомневались в своей привлекательности. Им и в голову не приходило принять за насмешку, если им свистели или подмигивали. Они держались раскованно, залихватски, даже нагло, настолько уверенные в своем непреодолимом очаровании, что и в самом деле одерживали победу. Стефани, так же как и все мужчины вокруг, решила, что они выглядят роскошно.
А ведь окажись здесь сейчас ее мать, она взирала бы на все это с тоской, словно ее затащили на парад бронетехники, в дом инвалидов или на балет китов. Стефани поняла, что ее недовольство собственным телом навязано матерью, которая слишком далеко зашла в самолюбовании и объявила себя каноном красоты. Мало того, когда Стефани наконец разъехалась с Леа, ее угораздило переселиться в китайский квартал, в среду милых, но миниатюрных моделей, что только усугубило ее комплексы.
Тут мимо прошла рыжеволосая женщина, худенькая, анемичная, точь-в-точь похожая на Леа. Стефани прыснула: вот картинка, стрекоза в царстве крольчих. Здесь, среди этих великанш, миниатюрность выглядела худосочностью и женщина с плоским животом казалась костлявой.
Так Стефани заключила, что привлекательность — понятие относительное, и вернулась домой умиротворенная, что-то напевая себе под нос. Проходя по авеню Шуази, от супермаркета «Тань» к заведению «Утка по-пекински», она вдруг почувствовала, что и ее рост, и весь облик — то, что надо, она выглядит просто ослепительно.
Дома в высоком зеркале она обнаружила новую женщину. В отражении не так уж много изменилось: только одежда, прическа и поза, но внутренний свет и уверенность в себе сделали ее другой — красивой пышной девицей с роскошной грудью. Она поблагодарила Карла и с нетерпением ждала следующего дня.
Дома в высоком зеркале она обнаружила новую женщину. В отражении не так уж много изменилось: только одежда, прическа и поза, но внутренний свет и уверенность в себе сделали ее другой — красивой пышной девицей с роскошной грудью. Она поблагодарила Карла и с нетерпением ждала следующего дня.
В понедельник она переступила порог 221-й и рассердилась, обнаружив там консилиум, — ей хотелось выгнать их всех, как она выставила его любовницу, и остаться с Карлом наедине. Врачи выглядели встревоженными — она испугалась. Стефани проскользнула в палату и встала в уголок, за спинами интернов, скромно, как и положено медсестре.
Профессор Бельфор — маска на подбородке, волосатые руки — казался очень обеспокоенным. Он немного пошептался с ассистентами и увел врачей совещаться в зал для собраний, потому что, как и многим светилам больницы Сальпетриер, ему было проще иметь дело с болезнями, чем с самими больными.
Стефани пошла со всеми. Врачи обсуждали результаты анализов, и она в ужасе поняла, насколько серьезно состояние Карла. Прошло несколько недель, но, как и в тот день, когда его привезли в больницу, врачи не слишком рассчитывали, что пациент выживет, пожалуй, прогнозы стали даже менее оптимистичными. Вся надежда только на операции, которые скоро должен сделать профессор Бельфор.
На нее навалился страх и еще — сильнейший стыд. В той самой 221-й палате, куда она так спешила по утрам, где прошли самые захватывающие минуты ее жизни, Карл, наоборот, переживал свои худшие дни, а возможно — последние. Один, в этих угрюмых стенах, обездвиженный, опутанный трубочками капельниц, в окружении банок с растворами, брошенный на милость интернов и студентов-медиков, которые смотрели на экраны и отпускали свои комментарии, — а ведь у него здесь не было ничего для души, он ничем не мог заняться, ему было нечем жить, и его существование поддерживалось только с помощью приборов. Она разозлилась на себя за эгоизм: надо же, она такая же бессмысленная, инфантильная, пустая кокетка, как и подруги Карла.
В тот день в наказание она запретила себе входить в его палату: договорилась, чтобы процедуры ему сделала другая сестра.
Во вторник она увидела, что Карл выглядит хуже. Да и вообще, он спит или… Она приблизилась, нагнулась к его лицу: ноздри не шевелились. Она прошептала:
— Карл, это я, Стефани.
— Наконец-то…
Голос доносился откуда-то из самой глубины его тела и подрагивал от волнения. Карл выглядел измученным.
— Четыре дня без вас — это слишком много. — Хоть он и не мог видеть, но повернулся к ней. — Я все время думал о вас. Я ждал.
— Каждый день?
— Каждый час.
Он говорил серьезно, без ехидства и преувеличений. Она заплакала.
— Простите меня. Я больше не уйду.
— Спасибо.
Она знала, что в этом абсурдном диалоге все было непрофессионально: она не должна давать таких обещаний, а больной не имеет права их требовать. Но этот странный разговор помог ей осознать чувства, которые их связывали. Может, это и не любовь, но уж точно, что они нужны друг другу.
— Стефани, сделайте мне одолжение.
— Да, Карл, чего вы хотите?
— Возьмите зеркало и опишите мне ваши глаза.
«Вот дурацкая мысль, — расстроилась она, — у меня банальнейшие карие глаза». Жалко, что он не попросил об этом ее мать, которая так гордилась своими голубыми.
Стефани принесла круглое зеркальце с увеличивающим эффектом и села на край кровати, разглядывая свое отражение.
— Белок глаза чисто-белый, — сказала она.
— Как яичный белок?
— Нет, белый, как старинная эмаль, глубокая и густая, или как взбитые сливки.
— Замечательно. Продолжайте…
— Черная каемочка, как будто чуть закрученная нить, она отделяет белок от радужной оболочки и подчеркивает переливы цвета.
— О, расскажите какие.
— Каштановый и потемнее, бежевый, рыжеватый, красный и чуть зеленого. Тут гораздо больше оттенков, чем кажется на первый взгляд.
— Подробности — для меня самое важное. А зрачок?
— Очень черный и очень чувствительный. Он округляется, сужается, застывает, потом расширяется снова. Очень разговорчивый зрачок и эмоциональный.
— Потрясающе… Теперь веки.
Игра продолжалась. Ресницы, брови, линия роста волос, мочки ушей… Стефани, следуя за взглядом слепого, открывала мельчайшие подробности зримого мира, неизвестные сокровища своего тела.
В раздевалке перед уходом она увидела у своего шкафчика букет розовых и лиловых пионов, изящно обрамленных бледно-зелеными листьями. Она подняла букет, чтобы отнести в регистратуру, — ей ни на секунду не пришло в голову, что это ей, но тут из букета выпала карточка, на которой каллиграфическим почерком значилось: «Для Стефани, самой потрясающей из медсестер».
От кого этот букет? Напрасно она изучала папиросную бумагу, в которую он был обернут, трясла его, раздвигала стебли — ни записки, ни даже малейшего намека.
Дома она поставила букет у кровати, чтобы все время его видеть; она не сомневалась, что цветы от Карла.
Назавтра она обнаружила еще один букет: под вечер у шкафчика ее опять ждали пионы, только на этот раз желтые и красные. Карточка с тем же комплиментом. И даритель опять, с такой же скромностью, не подписался.
Она вернулась в палату 221: ей хотелось удостовериться, что роскошные букеты были именно от Карла. Но никаких подтверждений в разговоре не возникало, и она спросила напрямик:
— Скажите, это вас я должна благодарить за сегодняшний и вчерашний букеты?
— Жалко, но я до этого не додумался. Нет, я здесь ни при чем.
— Это точно?
— К сожалению, да.
— От кого же тогда букет?
— Как это? Вы не знаете, кто за вами ухаживает?
— Понятия не имею.
— Вы, женщины, странные существа! Чтобы вы заметили мужчину, нужно столько времени… Повезло нам, что в природе хоть цветы есть…
Стефани была раздосадована: все это не обрадовало ее, а, наоборот, огорчило; знаки внимания между тем не прекращались: каждый день у ее шкафчика появлялся новый букет.
Из-за этой истории Стефани повнимательней взглянула на мужчин, окружавших ее в больнице Сальпетриер, и с удивлением обнаружила, что многие из них ей улыбаются.
Сначала она просто испугалась. Ничего себе! Вокруг столько соблазнителей, столько мужчин, которые смотрят на нее как на женщину! Выходит, она их просто раньше не замечала? Или это они ее заметили только после того, что у нее произошло с Карлом? Все это обрушилось как снег на голову, и непонятно было, что теперь делать: то ли жить как раньше, ходить опустив голову, ни с кем не встречаясь взглядом, никаких улыбочек, то ли вести себя по-новому: весело, свободно, так что чуть ли не каждый шаг превращался в приключение, на каждом шагу она встречалась с сотней глаз, и тут же возникал десяток поводов на мгновение остановиться…
Так в группе санитаров она выделила лицо Рафаэля. Трудно сказать, что раньше привлекло ее внимание: блеск в глазах юноши или пион, который был приколот на лацкан его халата. Стефани вздрогнула и догадалась, что это и есть ее тайный обожатель.
Она замедлила шаг, опустила ресницы и уже собиралась заговорить с ним, но не нашла подходящих слов, ничего не приходило в голову; она усомнилась в своей догадке, решила, что ошиблась, и, смутившись, побыстрее ушла.
Вскоре она снова увидела Рафаэля в компании других санитаров; каждый раз, когда их глаза встречались, его взгляд обжигал ее.
И что делать дальше? Как себя вести? Стефани абсолютно не знала, как реагировать, тем более что раньше она вообще не замечала этого юношу, и вся ситуация ее стесняла. Ну что, вот просто подойти к нему и сказать: «Спасибо вам, но больше так не делайте»?
По дороге в столовую Мари-Тереза высказалась на этот счет:
— Слушай, Стефани, этот Рафаэль, санитар, так и ест тебя глазами.
— Правда? Он ничего…
— Ничего? Ты даешь! Самый красивый парень во всей больнице! У него ресницы как у египетской принцессы. Все женщины в Сальпетриер по нему сохнут. Они все просто позеленеют от зависти, если ты его подцепишь.
— Я? Почему я?
— А цветы? Все же видят эти букеты. Он совсем спятил от тебя.
— Тебе не кажется, что он слишком молоденький?
— Молоденький для кого? Он же твой ровесник.
Мари-Тереза была права. Стефани обнаружила, что может кому-то нравиться, благодаря Карлу, которому было лет сорок, поэтому и сама она представлялась себе старше: она автоматически причисляла себя к категории сорокалетних, и ей сначала показалось дерзким, чуть ли не неприличным принять ухаживания молодого мальчика.
Эта неделя прошла в волнениях. Стефани теперь меньше времени проводила у Карла, который после очередной операции быстро утомлялся, тем более что она увидела мимоходом, как он себя ведет с другими медсестрами, и поняла, что только при ней он отчаянно старается выглядеть веселым, остроумным, беззаботным, тратя на это безумное количество сил, которых у него так мало. К тому же она избегала проходить через вестибюль: там можно было встретиться с Рафаэлем.