Ее это заинтересовало, и она подошла ближе. В какой-то момент ее волосы коснулись щеки Карла. Что подумали бы ее коллеги, увидев, как она склонилась к больному! Да какая разница. Она умилялась, глядя на его чудесное лицо, освещенное радостью.
Потом, когда наклонившись так, чтобы вырез халата был поближе к его ноздрям, она объявила, что ей нужно заняться другими пациентами, и он снова пробормотал, как в бреду:
— Вот счастье, что меня лечит такая красивая женщина…
— Поверьте, я вовсе не женщина-мечта, даже ничего похожего!
— Женщина-мечта — это не то, чем мечтает быть женщина, а то, что видит мужчина.
В субботу и воскресенье у нее были выходные. Она скучала по Карлу. Миновала разные стадии. Во-первых, она продолжала расхаживать по квартире голой, чтобы привыкнуть к этому новому качеству, о котором она раньше ничего не знала: у ее тела был собственный аромат! Во-вторых, много плакала, потому что смелая вылазка в китайский магазин шелковой одежды с вышивкой развеяла в прах все ее надежды, столкнув с суровой реальностью: ей по-прежнему ничего не шло, она, как и раньше, была некрасивой и толстой.
Она заперлась в квартире, чтобы не показываться на глаза людям, жевала консервы и разговаривала только с пультом от телевизора. Почему другие мужчины не такие внимательные, как Карл? Почему люди считают зрение главным из чувств? Если бы мир был устроен иначе и первенство отдавали обонянию, все бы ею восхищались. В таком мире она могла бы околдовывать. Но она знала одно место, где она была красивой женщиной. И она ждала утра понедельника, словно спасения.
«Да ты сама хоть понимаешь, что несешь, бедняжка Стефани? Ты — лакомый кусочек только для слепого паралитика. Это же кошмар!»
И надежда сменялась унынием.
Так она провела два дня, в метаниях: то печалилась, то бодрилась, то жалела себя, то радовалась… И когда в воскресенье вечером ей позвонили из больницы с просьбой выйти в понедельник пораньше, она охотно согласилась.
На рассвете бригады пересекались в кафетерии: там за чашкой капучино, последней в это дежурство для одних и первой для других, ночная смена уступала место дневной. То был особый пограничный час в серо-голубых тонах, когда в корпусах еще стояла тишина, но вот-вот все должно было преобразиться; как раз хватало времени сделать несколько обжигающих глотков, перекинуться парой слов, и вот уже наступал день: скрип носилок, хлопанье дверей, топот, беготня на всех этажах, жужжание пылесосов на лестничной клетке, потом служащие бюро пропусков открывали свое окошечко у проходной. И коридоры наполнялись другими ритмами: сестры будили больных, измеряли им температуру, раздавали лекарства, слышалось позвякивание чашек и блюдец.
В семь тридцать свежая, бодрая и радостная Стефани влетела в палату Карла.
— Доброе утро!
— Как? Вы, Стефани, так рано? — удивился мужчина с повязкой на глазах.
— А вот так. Одна медсестра заболела; знаю, знаю, всегда кажется странным, что медсестра или врач тоже могут заболеть. Я вышла в ее смену.
— Ну а я выйду в свою: буду изображать больного. Кажется, у меня неплохо выходит.
— У вас выходит отлично.
— Увы…
— Я хотела только сказать, что вы никогда не жалуетесь.
— А что бы это изменило?
За окнами еще стоял утренний туман.
Стефани записала температуру, сменила капельницу, сделала ему укол. Потом просунула голову в дверь, чтобы позвать санитарку:
— Мадам Гомес, помогите мне вымыть больного.
Карл у нее за спиной бурно запротестовал:
— Вы не можете мне это навязывать!
— Что?
— Умывание.
Недоумевающая Стефани подошла ближе.
— А что такое?
Он морщился, раздосадованный, мотая головой из стороны в сторону, словно искал помощи:
— Я… Мне это не нравится!
— Да вы не волнуйтесь, я привыкла.
Когда вошла мадам Гомес, он замолчал.
Стефани, считая, что уговорила его, взяла губку и флакон жидкого мыла.
Откинув простыню, мадам Гомес выставила тело Карла на обозрение, и Стефани бросило и в жар и в холод сразу. Он был красив, весь целиком. Ничего не отталкивало ее в этом теле. И все волновало.
В результате аварии оно было парализовано, но выглядело здоровым.
Она отвела глаза. В первый раз за время работы ей пришло в голову, что она не имеет права смотреть на обнаженного мужчину без его согласия; жест мадам Гомес, безразличие, с которым она сдернула с его тела простыню, показалось ей жестокостью.
Откуда начать?
Все эти движения были у нее наработаны за сотни раз, но сейчас это был Карл, и она смутилась. Ей надо было прикасаться к его бедрам, туловищу, животу, плечам… Обычно она мыла пациентов, словно клеенку на столе протирала; с ним же все было по-другому, он ее зачаровывал. Без этой встречи в больнице ей бы никогда не увидеть его голым. Хотя он и наградил ее особым запахом, но в любовницы-то он бы ее не выбрал, ведь так?
Мадам Гомес без всяких колебаний принялась тереть со своей стороны.
Стефани не хотела, чтобы ее замешательство стало заметным, и тоже принялась за работу. Однако ее движения были нежнее, чем всегда, будто поглаживания.
«О чем ты только думаешь, идиотка! — одернула она себя. — Он же парализован. Парализован! Значит, он не чувствует твоей руки. Ущипнешь ты или погладишь, это не вызовет ровным счетом никакого эффекта».
Осмелев от этой мысли, она сосредоточилась на всяких мелочах и торопилась быстрее закончить, только по неосторожности взглянула на его лицо и заметила, что он сжал зубы, челюсти у него были сведены и подрагивали. Когда она протирала его шею, он еле слышно прошептал:
— Мне очень жаль.
Она почувствовала в этом шепоте такую тоску, что услала мадам Гомес разобраться с вызовом из 209-й палаты.
— А здесь я сама закончу, мадам Гомес, не беспокойтесь.
Как только они остались вдвоем, Стефани наклонилась и ласково спросила:
— Жаль? Почему?
— Мне очень жаль, — повторил он, мотая головой из стороны в сторону.
Она задумалась, о чем это он говорит, опустила глаза и поняла.
У него была эрекция.
Стефани не могла не восхититься его внушительным пенисом с тонкой кожей, который поднялся в ее честь и казался ей одновременно сильным и нежным; тут она вспомнила о работе, встряхнулась и сообразила, что должна успокоить Карла.
— Не волнуйтесь. Мы привыкли. Это автоматический рефлекс.
— Нет!
— Да-да, не тревожьтесь, я знаю, почему так происходит.
Он яростно воскликнул:
— Да нет же, вы не знаете! Ничего подобного! И не говорите чушь: автоматический рефлекс… Когда меня трогают ниже подбородка, я ничего не чувствую. Когда ваша напарница Антуанетта мной занимается, я не волнуюсь, мне не приходится сжимать зубы. Почему? Да потому, что у Антуанетты и мадам Гомес не такой запах, как у вас. Я пытался вас предупредить…
— Успокойтесь… это не имеет значения…
— Если это не имеет значения, то что тогда имеет? — Голос у него прервался.
— Не обращайте внимания, меня это не беспокоит, — соврала она.
— Вас это не беспокоит? Ну спасибо! Только сейчас понял, что теперь я просто калека.
Стефани заметила, что повязка у него на глазах промокла от слез. Ей хотелось прижать Карла к груди, утешить его, но она не имела права. Вдруг кто-то войдет: а тут голый пациент в объятиях медсестры, да еще в подобном состоянии… И потом, если она его окружит своим запахом, все станет только хуже.
— Что я наделала, господи, что же я наделала! — воскликнула она.
В Карле что-то изменилось. Его тело затряслось. Из горла раздался стон. Стефани хотела позвать на помощь и тут сообразила, что с ним.
— Вы… вы смеетесь?
Он кивнул, продолжая трястись от смеха.
Увидев, что, пока он смеется, эрекция спадает, Стефани успокоилась и тоже хихикнула за компанию.
Она прикрыла Карла простыней, села рядом и ждала, пока он переведет дух.
Когда он наконец отсмеялся, Стефани спросила:
— Что вас так развеселило?
— То, что вы кричали: «Что я наделала!» — а наделали вы то, что у меня случилась эрекция. Разве не дурацкая история?
Еще несколько секунд они хохотали как ненормальные.
— Теперь давайте серьезно. Больше, пожалуйста, меня не мучайте. Никаких умываний с вашим участием. Понятно?
— Понятно.
На самом деле Стефани было не совсем понятно; все, что она осознала, — это ее способность, новая и ошеломляющая способность вызывать у мужчины желание. Да не у какого попало! У этого мужчины, вот у этого мужчины, потрясающего, обвешанного женщинами, у мужчины, за которого дерутся невероятные любовницы! Это она-то, толстуха, уродина!
В тот день она больше не заходила в палату 221: ей казалось, что коллеги догадываются, что там произошло, — так странно они на нее поглядывали. И сама она, помимо своей воли, чувствовала себя другой, стала более разговорчивой, возбужденной, по малейшему поводу на щеках у нее проступал румянец.
— Слушай, Стефани, а ты, случайно, не влюбилась? — спросила Мари-Тереза своим милым певучим акцентом: она проглатывала «л» и сладко растягивала гласные.
Почувствовав, что ее бросает в жар, Стефани не стала возражать, а улыбнулась и пошла за лекарствами.
— Влюбилась, — заключила Мари-Тереза, качая головой.
Однако она ошиблась: Стефани не влюбилась, она просто почувствовала себя женщиной.
В тот вечер она разделась и не шарахнулась от зеркала, как всегда, а встала прямо перед ним.
— Ты нравишься. Ты можешь нравиться!
Она объявила это своему телу, как благую весть или даже похвалу.
— Это тело возбуждает мужчину, — сообщила она своему отражению.
Но вид у отражения был не слишком уверенный.
— Да-да! — настаивала она. — Не далее как сегодня утром…
И она рассказала своему отражению, что случилось сегодня утром, какая привлекательность кроется в аромате ее тела…
После этого рассказа она накинула пеньюар, поужинала и юркнула в постель, чтобы прокрутить все это в голове еще и еще раз.
С утра во вторник, еще в раздевалке, Стефани поговорила с мадам Гомес, и она, за несколько мелких услуг, согласилась заниматься туалетом пациента из 221-й палаты одна, ни о чем не догадавшись.
Потом, когда Карл уже был вымыт, Стефани заглянула к нему.
— Спасибо, что не приходили, — шепнул он.
— Первый раз слышу, чтобы за это благодарили!
— Странно, правда? Есть люди, при которых забавно говорить непристойности, а при других как-то не решаешься. Может, потому что хочешь им понравиться.
— Вы хотите мне понравиться? — К горлу у нее подкатился ком.
Дожидаясь ответа, она чуть не потеряла сознание.
— Да, хотелось бы. Мне это было бы приятно.
— Вам удалось! Вы мне нравитесь.
Она наклонилась и коснулась его губ.
— Я брежу или вы меня поцеловали?
— Бредите!
Весь день она чувствовала на губах отпечаток этого прикосновения. Даже странно, насколько это было приятно.
Хотя она и заставляла себя заниматься другими больными, но все-таки проводила больше времени в палате Карла, а может, там просто время пролетало быстрее. Перешагнув порог 221-й, она словно переступала невидимый барьер и оказывалась в ином мире.
Днем, когда разговор у них шел о каких-то невинных вещах, Карл вдруг сменил тему:
— А как вы одеваетесь, когда не на работе?
Она решительно отбросила мысль ответить правду — о тех бесформенных тряпках, которые ждали ее в раздевалке и в шкафу дома, — и начала врать:
— Ношу юбки…
— О, вот хорошо.
— Ну да, юбки, блузки. Обычно шелковые… Иногда юбку с пиджаком. Летом — легкие платья…
— Прекрасно. А зимой?
Стефани аж покраснела от той невероятной лжи, которую собралась произнести:
— Я люблю кожаные вещи. Не такие, как у рокеров, а что-нибудь поизящнее, стильное, ну, знаете, всякие модные кожаные штучки?
— Обожаю это! Как жаль, что я не могу вас увидеть!
— В больнице мы ходим в брюках и халате. Не очень-то сексуально.
— Даже на вас?
— Даже на мне.
— Не уверен. И потом, вы берете свое после работы.
— Вот именно… Я беру свое…
Вечером, выйдя из больницы, она решила реализовать то, что еще утром было ложью, и направилась в сторону больших магазинов на бульваре Османн.
Она даже села в метро, что с ней бывало редко: Стефани всюду ходила пешком. Она уже много лет жила «сзади, за больницей». Человек новый в Париже не понял бы этой фразочки «сзади, за больницей», потому что у больницы Сальпетриер было два одинаковых входа, с двух бульваров, ограничивающих ее территорию: как решить, какой из них сзади, а какой спереди? Чтобы это понять, надо привыкнуть к особой геометрии Парижа — город вписан в круг, но у него тем не менее есть задняя и передняя часть… «Спереди» — считается то, что ближе к центру, к Нотр-Дам, а «сзади» — то, что ближе к внешней кольцевой дороге. То есть Стефани, которая жила в китайском квартале, в верхнем этаже высотного дома, неподалеку от пригородной зоны, оказывалась «сзади».
Спуститься под землю, сесть в набитый вагон, вариться там в сутолоке и запахе пота, вывалиться на нужной станции и опять нырнуть в толпу — для нее это было целым приключением. На бульваре, в этом торговом царстве, каждое здание имело какую-то свою специализацию; несколько раз она попадала не туда и вот наконец, слегка одурев от поисков, очутилась в магазине женской одежды.
Преодолев смущение, она попросила совета у продавщиц и после одной-двух неудачных попыток обзавелась несколькими нарядами, похожими на те, что она описала Карлу; к ее большому удивлению, они как будто даже были ей к лицу…
В среду утром Стефани вошла в раздевалку в кожаном пиджаке; коллеги засыпали ее комплиментами. Она раскраснелась, набросила свой всегдашний халат, но, чувствуя себя теперь немного иначе, оставила незастегнутыми две верхние пуговицы.
В кабинете старшей сестры Стефани узнала, что Карла Бауэра, пациента из 221-й, готовят к операции.
Когда она вошла, Карл сиял от счастья.
— Представляете, Стефани? Наконец-то я смогу видеть!
У Стефани перехватило горло. Видеть — да, конечно, но тогда он увидит и ее! И все, пиши пропало, конец их отношениям, катастрофа…
— Эй, Стефани, вы меня слышите? Вы еще тут?
Она попыталась говорить весело:
— Да-да, слышу. Я очень рада, что вы будете видеть. Это замечательно. Рада за вас.
Про себя она добавила: «А за себя — нет». Но больше она не позволяла своей тоске прорываться наружу и поддерживала, как могла, наивную радость Карла.
Вечером она сменилась с дежурства в четыре часа — как раз в этот момент его, под наркозом, ввезли в операционную.
В четверг утром, после ночи, проведенной почти без сна, она с тяжелым сердцем направлялась к больнице.
Шел дождь.
Утром Париж шумно сбрасывал с себя ночное оцепенение. Улицы заполняли гиганты, которые днем где-то прятались: грузовики, мусоровозы. Проезжая, они обливали ее водой из луж.
Но ей не было дела до капризов погоды. Она шагала под дрожащими опорами наземной линии метро, здесь дождь ее не мочил, а она бормотала себе под нос: «Какая разница! Какой бы он меня ни увидел: сухой, промокшей, — все равно это его оттолкнет. Нечего и стараться». Не сводя глаз с мокрого асфальта, она думала о том, что теперь ей придется вернуться в свое никчемное тело, которое никому не могло нравиться. Ее красота просто мыльный пузырь. Тоже мне «Завтрак на траве»! Была уродина и осталась, только уродство ее как будто съездило в отпуск, но какой недолгий…
И в то же время она ругала себя за эту тоску. Эгоистка! Вместо того чтобы думать о нем, о его счастье, думает только о себе. Выискалась любовница: страхолюдина и медсестра никудышная, нет, правда, недоразумение, да и только. Вообще все в ней сплошное недоразумение!
Разбитая, измотанная, она толкнула дверь больницы — шла, опустив плечи, раздавленная неизбывной печалью.
Сумрачный коридор, ведущий к 221-й, никогда не казался ей таким длинным.
Снаружи косой дождь лупил по стеклам.
Переступив порог, она сразу заметила, что Карлу еще не сняли повязку. Она подошла, он вздрогнул:
— Стефани?
— Да, это я. Как дела?
— Похоже, операция не удалась.
Она вспыхнула. Какое счастье: он не увидит ее никогда! Теперь она готова посвятить ему всю жизнь, если он этого захочет. Да-да, она станет его личной медсестрой, особенно если время от времени оттуда, из своей слепоты, он будет говорить ей, что она красива.
В следующие дни она чего только не придумывала, чтобы утешить, — в ней ключом била энергия: после краха она вновь обрела надежду.
Больше недели она ходила в приподнятом настроении, так что ей даже удавалось облегчить его страдания.
Как-то раз, это было в среду, он вздохнул:
— А знаете, что меня здесь, в больнице, больше всего мучает? То, что я не слышу стука женских каблуков.
— У нас такие правила.
— Но они не дают мне поправиться, эти ваши правила! Не могу я выздоравливать под шебуршание тапочек и бахил. Мне надо, чтобы со мной обращались не просто как с человеческой особью, а как с мужчиной.
Она сразу испугалась его следующей просьбы, потому что предчувствовала, что отказать не сможет.
— Стефани, пожалуйста, не могли бы вы нарушить правила и несколько минут побыть тут в палате в ваших обычных туфельках, а не в этих, больничных, — ну ради меня?
— Но ведь… Даже не знаю…
— Вас могут за это выгнать?
— Нет…
— Умоляю вас, доставьте мне такое удовольствие.
— Я подумаю.
Стефани действительно не переставая думала — но прежде всего о том, что, собственно, она могла бы надеть. Если она влезет в свои всегдашние кроссовки, вряд ли Карла это порадует.
В свободную минуту она расспросила самых элегантных медсестер, и они посоветовали ей несколько магазинов.