– Не найдут! – засмеялась Има. – У меня довольно типичная внешность. Нет никаких концов, которые могли бы связать меня с Костей. Эти двое, которые видели меня в «Видео», никому и ничего уже не скажут. Ты – тоже. В «Шоколаде» и дома я больше не появлюсь. Мать меня не выдаст, и даже если кто-то заподозрит, что часть левого товара мы сбывали через «Клеопатру», а не только через «Диамант», – она лукаво усмехнулась, – это невозможно доказать, мы очень аккуратно работали. Сейчас достанем то, что спрятал Костик, а уже вечером, с документами финской гражданки Имы Яаскеляйнен, я улечу в Питер с моим мужем – кстати, вот он стоит, его имя – Вейка, можешь нас поздравить! – И никто и никогда…
Алёна усмехнулась.
– Ну? – с тревогой спросила Има. – Что?
– Да ничего, – пожала плечами Алёна.
В самом деле, ничего. Она-то было подумала о Даниле, который собирался мстить за брата. Но то, как проворно он сбежал из переулка Клитчоглоу, очень много говорило о его характере. Не орел, нет, не орел, как говорилось в старом-престаром фильме «Простая история», который Алёна когда-то любила смотреть.
Теперь уже больше не посмотрит.
Она вдруг как-то невыносимо устала. Сук показался до жути тяжелым, рука онемела его держать.
– Серый, пойди посмотри, там наш Виталик не сдох еще? – приказала Има. – А то мы как-то о нем забыли… Вейка, ты сам ее пристрелишь? Или мне дашь пистолет?
Вейка медленно – наверное, чтобы не делать резких движений и не активизировать вирус бешенства, – начал опускать руку в карман.
Алёна покачнулась, но схватилась за край выщербленного оконного проема и кое-как удержалась.
Има засмеялась.
– Ты правильно делаешь, что не прыгаешь за окно. Наверное, знаешь, что там кругом просела земля так, что провалишься вроде бы в сугроб, но постепенно сползешь на глубину в десяток метров. И будет тебе готовая могилка. Нам даже пулю на тебя тратить не придется. Только смерть очень долгая…
Алёна снова покачнулась.
Возможно, о помощи она мечтает напрасно и бессмысленно… Андрей мог провалиться на страшную глубину!
А ведь его ждут жена и дочка, они в гости в деревню собирались, а он-то…
И все из-за нее, из-за ее проклятущего любопытства!
Глаза заволокло слезами, и все, что происходило потом, Алёна видела словно сквозь пелену дождя, и почему-то казалось, что оно происходит невероятно медленно… медленно… растянуто… как будто ее уходящая жизнь цеплялась за неумолимое время и пыталась замедлить его, но оно двигалось, и двигало события, и укорачивало то, что еще оставалось додышать, додумать, дочувствовать – дожить!
Дела давно минувших дней
На другой вечер у нас состоялась репетиция новой пьесы. Мы начали готовить «Мещан». На репетицию к нам давно напрашивался губернатор Гриневич, известный как большой театрал, давно желающий побывать, как он выражался, «при зарождении пьесы». И вот он явился со свитой, сидел в первом ряду, явно наслаждаясь происходящим, совсем не важный, веселый, добродушный… я его никогда не видел таким… Труппа моя была в восторге… все были довольны, кроме меня. Я не находил себе места от тревоги. С утра я снова ездил на дом к Серафиме, но на двери висел замок.
Ни звука, ни записки…
Весь двор был покрыт лужами и усыпан оббитыми соцветиями табачка и ночной красавицы. Они были жалкими, скукожившимися… как моя душа.
Я улыбался губернатору, я играл радушного, всем довольного режиссера и знаменитого артиста… но те страшные открытия, которые я сделал ночью, не оставляли меня в покое.
А через час губернатор был застрелен в упор неизвестным человеком. Случилось это, лишь только его превосходительство отошел на шаг или два от театральных дверей. Мы все оставались в зале, как вдруг услышали выстрелы. После мгновенного замешательства кинулись со сцены; вдруг в зал вбежал высокий парень в студенческой тужурке и фуражке, из-под который торчали светлые, точно соломенные волосы, и вскричал раскатистым, твердым голосом: «Губер-рнатор-ра убил-ли! Бегит-те быстр-рей!»
Мы всем скопом повалили в единственную незапертую дверь, где столкнулись с полицией. Началась свалка, нас отталкивали, мы кричали, что губернатора убили, не понимая, почему полиция рвется в зал… А тем временем этот «студент» – он-то и застрелил Гриневича – скрылся в здании театра, исчез, как в воду канул. Собственно, какая там вода… Пробежал через зал на сцену, затерялся среди многочисленных кулис и проскочил через заднюю дверь, которая вела в театральный двор, а оттуда – на улицу. Пока его перестали искать между креслами в зале, пока прочесали все кулисы – он уже был далеко.
Все произошло так быстро, так невероятно быстро, что его никто даже не разглядел толком. Все, знай, всплескивали руками и расписывались в собственной невнимательности. Много было слез и истерик. Полицейские чины, которые вели допросы, смотрели на нас, как на ненормальных, с презрением. Мне было предписано закрыть театр до окончания траурных церемоний.
Меня допрашивали, как и остальных, и я издавал те же невразумительные звуки, изображая потрясенного, ошарашенного, перепуганного идиота. На самом деле я один, наверное, мог бы рассказать об убийце хоть что-нибудь, во всяком случае, дать описание его внешности. Я видел его только один миг, но сразу узнал. Это был тот самый Венька, которого я видел вчера во дворе Серафимы. Тот самый светлоглазый и светловолосый высокий парень, который смотрел на меня сквозь ночь – и видел так же ясно, как я его.
Так вот в чем вчера подбадривала его Серафима! Вот о чем так убежденно говорила: «Завтра все пройдет отлично! Я верю в это!» Она подбадривала будущего убийцу. У них кое-что не заладилось вечером, и она вселяла в него бодрость.
Я хотел назвать его, хотел подсказать, где его искать. Совесть молила меня об этом! Но тогда я должен был выдать Серафиму. А вместе с ней – и себя, ведь моя связь с ней не была тайной для многих.
Прошел день. Невыносимо тяжелый день! Ночью опять грянула гроза и пошел дождь. Струи ливня били по земле с такой яростью, что кое-где подмывало мостовую и выворачивало камни потоками воды. Речка Ковалиха вышла из берегов и затопила огороды. Волга, а особенно Ока грозили подмыть набережные. Ливневой канализации, как в Москве или Петербурге, в Нижнем не было никогда, а потому улицы во время ливней превращались в неодолимые реки.
Я взял извозчика, и мы кое-как добрались через залитый водой город к 1-му Ильинскому. Дверь по-прежнему заперта на замок…
Я поспрашивал соседей. Нет, Серафиму никто не видел. Это известие меня огорчило. Единственное, что обрадовало, – что полиция здесь не появлялась.
А дома меня ждало письмо от Васильева. Оно было почему-то не от руки написано, а отпечатано на «Ремингтоне», что меня очень удивило. Васильев сообщал, что повредил правую руку, а потому отстучал письмо одним пальцем левой на машинке и настоятельно просил меня прийти на Городскую водопроводную станцию на Черниговской, где он работал сменным мастером, завтра в полдень и намекал, что речь идет о деле жизни и смерти.
Письмо было помечено вчерашней датой.
Место встречи он назначил в маленьком станционном садике слева от главного зала.
Я насилу дождался нового дня. Сейчас, без репетиций, время тянулось невероятно медленно и тоскливо. Да еще эта непрекращающаяся тревога о Серафиме… Наверняка Васильев мне что-нибудь скажет о ней, хоть как-то сможет утешить меня. Кроме того, мне хотелось задать ему один вопрос. У меня было смутное ощущение, что Васильев уже говорил мне об этом, но я не мог вспомнить толком, что именно. По пути я зашел в писчебумажный магазин и купил тетрадку и карандаш, думая, что покупаю их, чтобы переписать роль Тетерева. Эх… Да что говорить!
По раскисшему от дождей съезду я сошел сначала на Гребешок, а потом – на Черниговскую. Здесь недавно погорели кое-какие дома, и улицу отстраивали наново. Некоторые дома стояли уже готовые и покрашенные, но дождь нанес ужасный урон их стенам. Сейчас светило солнце, и они приобрели неприглядный вид, даром что новые!
В письме Васильев написал, что на станции строгая охрана, однако в тот укромный садик можно пройти через пролом в заборе (вот такая уж это страна – Россия, что во всяком заборе там непременно сыщется какой-нибудь пролом!), если свернуть с дороги примерно за треть версты до станции. Примета поворота – огромная осина в три ствола.
В самом деле, не заметить такое дерево было невозможно. За его широченным стволом крылась укромная тропка, по которой я живо достиг пролома и вошел на территорию станции. Но садик оказался пуст.
Я присел было на лавочку, но тотчас встал, потому что она покачнулась и боком ушла в землю. Дождь тут все подмыл! Запачкав башмаки, я выбрался на гравийную дорожку и нетерпеливо огляделся.
– Вы кого-то-с ждете, сударь? – окликнул меня человек в брезентовом фартуке, по виду слесарь. В руке он держал гаечный ключ.
– Вы кого-то-с ждете, сударь? – окликнул меня человек в брезентовом фартуке, по виду слесарь. В руке он держал гаечный ключ.
– Я жду господина Васильева.
– Это которого же Васильева-с? – удивился слесарь. – Неужто-с мастера из главного машинного отделения-с?
– Его-с.
– Да как же-с? – вытаращил глаза простодушный человек. – Как же-с так-с? Его ведь еще третьево дни под арест взяли-с!
– Арестовали?! – не поверил я ушам. – Позавчера?!
– Ну да-с, немедля после того, как застрелили губернатора-с, – словоохотливо и угодливо говорил слесарь. – Уж откуда они знали, что Васильев в сем замешан, не ведаю, а может, гребли всякого, и правого, и виноватого, точно рыбак в Плесе частым неводом.
Я стоял как окаменелый.
– Вы вот что, господин хороший, – шепнул, озираясь, слесарь. – Вы бы шли отсюда, пока лиха не случилось.
– Какого лиха? – свел я недоумевающе брови.
– Ну как же! – шепнул он еще тише. – Ведь полицейские наказали всех примечать, кто его спрашивает, и обо всех докладывать. А что ж я о вас побегу докладывать? Вы ведь наш артист знаменитый-с, про вас весь город знает-с! Моя дочка вас, как они говорят-с, барышни-с, обожает-с, вы ей как-то раз на Благовещенской площади лично-с контрамарочку вручили-с… Так что вы уж лучше уходите-с тем же путем-с, что пришли-с, а я никому и словом не обмолвлюсь, что вы здесь были-с. Идите-с, идите-с…
Он чуть ли не вытолкал меня из садика и вывел на дорогу, по которой я пришел. Я оглянулся – он смотрел мне вслед. Я прошел чуть ли не половину пути до поворота, прежде чем он перестал на меня смотреть и убрался восвояси.
Тогда я медленно повернул назад. Одна мысль посетила меня. Если Васильев арестован позавчера, то как же он мог вчера отправить мне письмо? И оно было напечатано на машинке… А ведь, если поразмыслить, не Серафима ли написала мне? Предположим, она скрывается. Она ждет от меня помощи! И если я уйду, я опять ничего не узнаю о ее судьбе!
Я повернул назад.
Садик был по-прежнему пуст. Я взволнованно ходил по дорожкам. Если меня спросят, что я здесь делаю… что отвечать? Скорей бы пришла Серафима! А может быть, она была здесь, пока я уходил, подгоняемый доброжелателем-слесарем? Нет, она не могла прийти иначе, чем по той же дорожке. Не станет же она лезть по грязному, раскисшему склону.
Я ходил взад и вперед, не в силах справиться с волнением. А между тем я непременно должен овладеть собой, чтобы задать Серафиме те вопросы… вопросы, на которые я и так знаю ответы…
Тут я поскользнулся и угодил в лужу правым башмаком. Чертыхнувшись, я покачнулся, попытался удержаться на ногах, но вместе этого поскользнулся еще сильней и резко сел, вернее, упал на скамейку. И вдруг она начала крениться, оседать, проваливаться по землю… я попытался вскочить, но не успел и руками взмахнуть, как вся земля под скамейкой вдруг расселась, и мы с ней рухнули в черную сырую глубь.
Наши дни
Вейка вынул из кармана пистолет, протянул Име. Она взяла оружие, вскинула – легким, привычным, каким-то очень мужским движением – руку…
И вдруг из соседнего зала раздался пронзительный вопль. Има повернулась, вскрикнула, выстрелила в ту сторону… и тут же выронила пистолет, взмахнула руками, запрокинулась на спину… рухнула плашмя, тяжело грянувшись о промерзший пол.
В дверной проем с воем ввалился Серый. Он еле передвигал ноги, потому что на его спине висела черно-серая овчарка, показавшаяся Алёне неестественно огромной и чем-то знакомой.
Вейка метнулся к окну, выходившему на улицу, и выпрыгнул в него так проворно, как будто у него выросли крылья.
– Помогите… – задушенно провыл Серый и вдруг увидел лежащую Иму. Алёна тоже посмотрела на ее залитую кровью голову…
У Серого подогнулись колени, он рухнул ничком и замер.
– Возьми второго! – послышался мужской голос, и собака, сорвавшись со спины Серого, метнулась к окну.
И вдруг оттуда донесся рев мотора, шум стремительно отъехавшей машины…
– Так, – сказал какой-то мужчина, входя в зал. – Удрал. Надо как можно скорее дать его в розыск. Никуда не денется!
Собака запрыгнула в окно и с повинной головой подошла к нему.
– Ничего, бывает, – сказал мужчина, трепля ее по загривку. – Зато ты сегодня след взяла замечательно. Если бы не ты… мы могли бы и опоздать.
Собака повернула голову и посмотрела на Алё– ну. Издала короткое тявканье.
– Господи, Алёна Дмитриева, – изумленно воскликнул мужчина, тоже повернувшись к ней, – вы что там делаете? Уже все в порядке, спускайтесь.
Алёна молча смотрела на него. Она чувствовала, что слезы уже высохли, но вот вопрос, почему же все продолжало плыть в глазах, двоиться и даже троиться, принимать все более расплывчатые очертания. И как-то медленно соображалось. Она точно знала, что уже видела этого мужчину раньше, кажется, ей даже было известно его имя… да она и собаку тоже видела, только неизвестно где и когда…
Ноги стали слабые-слабые, руки тоже, пальцев она вообще не чувствовала, но все еще цеплялась за оконницу, потому что помнила кошмарные слова Имы: «Ты правильно делаешь, что не прыгаешь за окно. Наверное, знаешь, что там кругом просела земля так, что провалишься вроде бы в сугроб, но постепенно сползешь на глубину в десяток метров. И будет тебе готовая могилка. Нам даже пулю на тебя тратить не придется. Только смерть очень долгая…»
Но теперь пришли они – этот мужчина и эта собака, теперь не страшно, даже если она провалится, ее найдут. И Алёна с почти мучительным напряжением опустила руки и сразу покачнулась, начала падать, долго-долго…
Она никуда не упала, ни в сугроб, ни на пол. Она словно бы невесомо повисла в каком-то беззвучном пространстве между небом и землей. Отсюда, будто сквозь дымку, было отлично видно не только то, что происходит рядом, но и за стеной. Она видела Андрея, который пытался поставить на ноги окровавленного Виталия. Ему помогал еще какой-то человек – в сером пальто и черной вязаной шапке, низко надвинутой на лоб, в черном шарфе…
Да ведь это же тот самый, кто следил за ней в переулке Клитчоглоу!
Алёна вздрогнула, рванулась… пространство раздвинулось, беззвучная невесомость исчезла.
– Алёнушка, ну ты что? – услышала она тихий шепот рядом. – Ну уже все хорошо, ну успокойся, ну я тут…
Она почувствовала, что полулежит. Нижней части ее тела было холодно и твердо, а верхней – тепло и довольно уютно.
Решилась разомкнуть крепко сжатые веки и увидела прямо перед собой собачью морду с блестящими каштановыми глазами.
«Это она говорила?!» – изумилась было Алёна, но тут же собака приветственно тявкнула – обыкновенно, по-собачьи, неразборчиво, а потом Алёна сообразила, что нижней части ее тела холодно потому, что она лежит на промерзлом кафеле водокачки, а верхней тепло и уютно потому, что ее поддерживает и обнимает сидящий рядом человек.
И тут до нее дошло, что она знает этого человека. Это был Александр Викторович, водитель из «Нового такси». Собака очень напоминала Сильву из парка Пушкина, но пожилой толстухе Сильве бы вовек таких прыжков не совершить, какие совершала эта псина!
– Привет, – сказала Алёна, слабо улыбаясь собаке, но ответил Александр Викторович:
– Привет. Не ушиблась?
Вот, и этот в разговоре с ней сразу перешел на «ты»! Почему люди такие грубые?!
Алёна залилась слезами.
– Так… – растерянно сказал Александр Викторович. – Еще не хватало! Ну, моя дорогая…
– Да я на ее месте вообще бы в истерику впал, – раздался знакомый голос, и Алёна сквозь слезы увидела Андрея, который вошел в зал, поддерживая Виталия. – Я ведь все слышал, пока из сугроба выбирался, слышал, как она время тянула, разговоры с этой тварью разговаривала, чтобы я успел выбраться и помощь позвать. Жуть! Надо же, пуля прямо в горло попала, поглядел он на убитую. – Лихо стреляете!
– Она сама себя убила, – сказал Александр Викторович. – Выстрелила в меня, но промахнулась, пуля срикошетила от стены. Так что мои руки в данном случае чисты, хотя совесть бы меня не слишком мучила по отношению к этой особе.
– Да, – пробормотал Андрей, – понимаю, что о мертвых вроде бы… того-этого… но, по мне, собаке собачья и смерть!
Овчарка возмущенно залаяла и зарычала на Андрея.
– Извините, – сказал он испуганно. – Я совершенно даже не вас имел в виду, это просто… – Он замялся в поисках слова.
– Фигура речи, – сквозь слезы подсказала Алёна.
– Вот именно, – кивнул Андрей. – Так что извините!
Овчарка перестала рычать.
– Ага! – обрадовался Александр Викторович. – Если речь пошла о фигурах речи, значит, все не так страшно. Ты как, получше? – заглянул он в лицо Алёне и вдруг совершенно бесцеремонно коснулся губами ее виска. – Знаешь, я так перепугался… когда мы нашли таксиста из «Сатурна» и он показал, где тебя высадил, а потом Сильва взяла твой след и повела нас какими-то немыслимыми зигзагами, – то к Университету, то на обрыв, то под Окский мост, а потом к водокачке, я просто чувствовал, что с тобой беда. Данила тоже испереживался…