Настя, прочитав письмо, попятилась к кровати и села. Теперь, когда она осталась один на один в доме с незнакомым мужчиной, вновь накатил противный, вяжущий страх. Ее совершенно не пугали ни запущенный дом, ни уборка, ни готовка, но вот встреча с мрачным инвалидом – если уж собственная жена зовет его «угрюмым обитателем» – заставляла сердце бешено колотиться от страха. Но идти ей некуда, да и долг за лечение нужно отдавать. Если задуматься, так, наверное, даже лучше. Надо быть сильной, перебороть себя – собраться с духом и спуститься вниз.
В доме, за пределами Настиной спальни, было темно и тихо, как в склепе. Лестница, ведущая на первый этаж, зловеще поскрипывала под ногами, в коридоре стоял противный, чуть сладковатый запах затхлости и гнили. Настя поморщилась. Для французского дома такая атмосфера была не просто непривычной: она была невозможной. Сколько ни жила Настя в разных семьях, когда студенткой приезжала во Францию по обмену, везде любили свет, уют и продуманную изысканность интерьера. И уж чего точно нельзя было себе представить, так это неприятных запахов в жилых помещениях французов: казалось, они обладают какими-то особыми носами. Всегда пахло чистотой и специальными ароматными смесями из сухих листьев, шишечек, цветов, которые насыпали в стеклянные сосуды различной формы обязательно с широким горлом и расставляли по всему дому. Сначала Настя даже думала, что такие отдушки в каждой семье готовят сами, но потом пакеты с разноцветной ароматной смесью появились и в супермаркетах в Москве.
Стараясь не шуметь, Настя прошла на кухню, совмещенную со столовой, и, не сдержавшись, ахнула вслух от изумления. Даже в полумраке было видно, какая вокруг невообразимая грязь. В мойке, несмотря на то что на кухне имелась посудомоечная машина, лежала гора немытых тарелок. Некоторые уже покрылись серо-зеленой плесенью, прикрывавшей частички присохшей еды. Огромный стол на двенадцать персон был заставлен всевозможными картонными коробками из-под хлопьев, чашками, кружками, баночками с конфитюром, а пол устлан ковром из мелких крошек. Было ясно, что по ним ходят, то есть ездят на инвалидной коляске уже не первый день – тут и там виднелись проложенные в мусоре маршруты и колеи.
Настя засучила рукава и для начала забралась на подоконник – снять шторы: кажется, их не стирали уже целую вечность. Вслед за шторами дело дошло до пустых банок и коробок, которые безо всякой жалости были отправлены в гигантский мусорный пакет; потом к занавескам, валявшимся теперь в углу в ожидании своей участи, присоединилась скатерть, заляпанная таким количеством всевозможных застарелых пятен, что их происхождение уже невозможно было определить. Настя погрузилась в работу – даже привычно тяжелые мысли куда-то делись – и с удивлением обнаружила, что ей нравится расчищать, сантиметр за сантиметром, эти авгиевы конюшни и видеть результаты своего труда: сверкающее чистотой окно освобожденную от завалов посуды раковину, вычищенные поверхности стола, старинной горки для посуды и многочисленных кухонных шкафов. Она даже забыла о том, что где-то в глубине дома скрывается незнакомый мужчина и, раскрепостившись, непроизвольно начала насвистывать мотив «Елисейских Полей».
Оглушающий низкий голос ворвался в ее тихий свист так неожиданно, что сердце чуть не вырвалось из груди от ужаса.
– А вы не похожи на страдалицу, как описывала Элен! – В широком дверном проеме возник силуэт инвалидной коляски и изможденного худого мужчины с седыми волосами. Не верилось, что в этом тщедушном теле, разгрызаемом болезнью, мог сохраниться гигантский голос. – Притворялись, чтобы втереться в доверие?
Настя не могла вымолвить ни слова. Ее трясло от страха, лоб покрылся испариной. В одну секунду вернулись унижение, ненависть, боль.
– Вон отсюда! – Месье Дюваль въехал в столовую и смотрел на Настю с презрением, болезненно щурясь на яркое солнце. – Я сказал – вон!!!
Она заметалась по кухне, как лесной зверек, очутившийся в клетке, неизвестно зачем схватила в охапку валявшиеся в углу грязные скатерть и занавески, выскочила за дверь. Слезы ручьями катились по щекам. Не разбирая дороги, Настя вырвалась на улицу и оказалась в небольшом внутреннем дворе. Трава здесь доходила ей чуть ли не до пояса – было видно, что за все лето ее не стригли ни разу, а прежний газон давно переродился в поле гигантских сорняков. Пластиковые стол и стулья, которые, судя по всему, выставили сюда по привычке еще весной, были серыми от грязи и пыли. Настя пробралась в дальний угол двора, к ближайшему стулу, бросила на него занавески, скатерть и села сама. Слезы никак не останавливались, сердце бешено колотилось. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться в дом до приезда Элен. Здесь, во дворе, Настя была в безопасности – при всем своем желании месье Дюваль не смог бы добраться до нее в инвалидной коляске. Настя притянула второй стул поближе, расстелила на нем свисавшие до земли занавески и легла на получившийся импровизированный диван. Она лежала и думала, что если только выживет, будет мстить всему мужскому роду, из-за которого на нее свалилось столько унижений, несчастий и бед! А что касается Эдгара Дюваля… В самом деле, глупо было пугаться из-за злости несчастного, который возненавидел весь мир только потому, что разучился любить себя. Настя смотрела в небо и размышляла о превратностях судьбы: своей, Дюваля. От сознания того, что не она одна была раздавлена бедой, что где-то рядом страдал получивший по заслугам мужчина, почему-то становилось легче. По крайней мере, и голова, и руки, и ноги у нее-то остались целы. Разумеется, никто не сказал, что проще вылечить душу, но хотя бы есть надежда забыть тяжелое прошлое. А вот новые ноги уже не пришьешь.
Разбудил ее смутно знакомый голос, но теперь он звучал не зло, а растерянно: «Мадемуазель, Настя, вы где?» Настя боязливо подняла голову и увидела, что месье Дюваль сидит в коляске у самого порога, не решаясь съехать вниз. Она молча встала и подошла к нему.
– Я слушаю вас, – произнесла она как можно вежливее. Теперь, когда она увидела этого человека при дневном свете, он не вызывал ничего, кроме досады и жалости.
– Возьмите, пожалуйста, трубку, – он протянул ей телефонный аппарат, – вас просит Элен.
– Настя, – сразу послышался в динамике взбудораженный высокий голос, – что там у вас случилось?
– Ничего, – меньше всего Насте хотелось расстраивать несчастную женщину, у которой и без этого хватало проблем. – Месье Дюваль просил меня уйти, и я ушла. Во двор.
– Дочка, – возбужденно зачастила Элен, – не обращай внимания на его слова. Он не хотел тебе зла. Это все болезнь.
– Я понимаю. – Настя тяжело вздохнула, удивляясь, откуда в Элен столько терпения и добродетели. Ведь этот человек подвел не только себя, но и прежде всего ее. Все-таки насколько женщины отличаются от мужчин: нет в них этой жестокости, бессмысленной злобы и врожденного стремления предавать.
– Прекрасно! – Голос Элен расцвел улыбкой. – Я попросила его быть с тобой внимательней. Будет хорошо, если ты ему о себе расскажешь.
– Нет, Элен. – Ни одному человеку на свете Настя не собиралась рассказывать о том, что с ней произошло. Она и сама старалась поскорее отбросить прошлое прочь и начать жизнь с чистого листа. И уж последним, кому бы довелось услышать ее историю, мог стать мужчина.
– Постарайся, – заговорщицким тоном попросила Элен, – вам обоим откровенный разговор пойдет на пользу. Кстати, – добавила она, словно вдруг вспомнив что-то, – сегодня я ночевать не приду. И завтра, возможно, тоже. Справишься?
– Ну, – Настя не ожидала такого поворота событий: оставаться один на один в чужом доме с наполовину выжившим из ума мужчиной на целую ночь?! Как Элен могла так поступить?
– Не бойся, – Элен словно прочитала ее мысли, – он тебя не тронет. К тому же твоя комната на втором этаже, а туда он забраться не может. – Такие нехитрые утешения только еще больше расстроили Настю. – И, пожалуйста, приготовь обед. В последнее время я была очень занята, боюсь, бедный Эдгар уже забыл, что существует какая-то еда, кроме хлопьев.
Не попрощавшись, Элен отключилась. Настя передала трубку месье Дювалю, который внимательно слушал весь разговор от начала до конца, и молча побрела сквозь заросли забирать скатерть и занавески с пластикового стула.
– Где я могу это постирать? – не оборачиваясь, спросила она.
– В подвале стоит автоматическая машина, – последовал ответ, – но нужно собрать что-то еще. Неэкономично стирать при неполной загрузке.
– Хорошо, – Настя осторожно прошла мимо него, брезгливо дернув плечом, – в этом доме все требует стирки.
– Ваша правда, – эхом отозвался ей вслед месье Дюваль.
Обед получился поздним. Пока Настя закончила уборку в столовой, пока разобралась с тем, что можно приготовить из набора малознакомых продуктов в холодильнике, в город прокрался погожий летний вечер. Эдгар весь день просидел в своей комнате, сославшись на то, что от слишком яркого света – Настя поснимала во всем доме, кроме его спальни, шторы – и сквозняков у него страшно разболелась голова. Так что, когда все было готово, пришлось за ним идти.
– Где я могу это постирать? – не оборачиваясь, спросила она.
– В подвале стоит автоматическая машина, – последовал ответ, – но нужно собрать что-то еще. Неэкономично стирать при неполной загрузке.
– Хорошо, – Настя осторожно прошла мимо него, брезгливо дернув плечом, – в этом доме все требует стирки.
– Ваша правда, – эхом отозвался ей вслед месье Дюваль.
Обед получился поздним. Пока Настя закончила уборку в столовой, пока разобралась с тем, что можно приготовить из набора малознакомых продуктов в холодильнике, в город прокрался погожий летний вечер. Эдгар весь день просидел в своей комнате, сославшись на то, что от слишком яркого света – Настя поснимала во всем доме, кроме его спальни, шторы – и сквозняков у него страшно разболелась голова. Так что, когда все было готово, пришлось за ним идти.
Столовая сияла праздничной чистотой – на столе белела свежая скатерть, пол сверкал. Казалось, что это помещение в доме теперь живет какой-то собственной жизнью, отделившись от всего серого и грязного вокруг. Месье Дюваль нерешительно застыл на пороге и зажмурил глаза.
– Прикройте хотя бы жалюзи, – попросил он Настю, – за три года я отвык от солнца.
– И не хотите привыкать? – спросила она, исполняя его просьбу.
– Нет, – отрезал Эдгар, подкатываясь к столу.
– Как угодно, – Настя пожала плечами и поставила перед хозяином дома огромную тарелку с жареным беконом и вареной спаржей.
– А что, – месье Дюваль подозрительно посмотрел на содержимое тарелки, – в России принято обугливать мясо?
– Откуда такая осведомленность? – Настя не собиралась церемониться с этим человеком, если уж он сам не давал себе такого труда по отношению ко всем остальным.
– Ниоткуда, – в ответ он только скривил губы, – как-нибудь я вас научу, что нужно делать с беконом.
– Как скажете, – у Насти не было ни малейшего желания развивать никчемный конфликт.
За сегодняшний день она научилась воспринимать свое новое пристанище прежде всего как работу, а Эдгара – как тяжелого пациента или капризного ребенка. Элен была права – Эдгар Дюваль так упорно относился к себе как к недочеловеку, не имеющему больше никакого отношения к мужчинам, что это восприятие тут же передавалось другим. Настя не собиралась убеждать его в обратном, но все же ей захотелось сделать так, чтобы этот человек прекратил хоронить себя заживо и начал жить. Это стало новой, пусть и навязанной, но все же целью ее теперешней жизни.
Проворчав что-то невнятное, Эдгар взял в руки вилку и вопреки нелицеприятным комментариям к Настиным кулинарным способностям начал уплетать мясо со спаржей за обе щеки с неопрятной торопливостью нищего, который не видел ничего, кроме объедков, последнюю сотню лет. Если он и пытался сдерживать себя, то получалось это из рук вон плохо. Похоже, у Элен и вправду совершенно не было времени на мужа, а постоянные отказы от прислуги только ему самому шли во вред. Настя тем временем наполнила свою тарелку и села в противоположном конце стола. Кажется, хозяин дома этого даже не заметил.
На то, чтобы полностью привести дом в порядок, у Насти ушел почти целый месяц. За все это время Элен ни разу не ночевала дома: заезжала сюда она обычно днем, привозила продукты и тут же испарялась. С каждым визитом Элен выглядела все лучше: постепенно исчезали тени под глазами, разглаживались морщинки в уголках глаз, горделиво распрямлялась спина.
– Вы очень помолодели, – торопливо похвалила ее Настя, истосковавшаяся по живому общению, когда Элен в очередной раз стремительно запрыгивала в свою машину, чтобы уехать.
– Есть от чего, – подмигнула она, – ты мне здорово помогаешь. Раньше из-за хозяйства у меня не было времени на личную жизнь.
– А теперь? – Настя настороженно посмотрела ей в глаза.
– А теперь все в порядке, – широко улыбнулась Элен, – понимаешь, милая, оказывается, в пятьдесят пять лет жизнь только начинается!
– Как это? – В голове не укладывалось, что жена инвалида, мать двух взрослых дочерей, обманутая женщина искренне так считает. Хотя ее внешность упорно подтверждала сказанное – выглядела теперь Элен Дюваль «чуть-чуть за сорок».
– Любовь! – весело пропела Элен и, захлопнув дверцу машины, с размаху нажала на газ.
Недоуменно покачав головой, Настя потащила пакеты с продуктами, которые привезла Элен, в дом.
Жизнь Насти в доме Дювалей продолжалась без изменений до самого Рождества: она постоянно что-то убирала, стирала, гладила. Готовила по два раза в день – Эдгар оказался невозможно привередлив в еде и не притрагивался к блюду во второй раз. Интересно, как это он в свое время целыми днями жевал одни только хлопья? Внешне он очень поправился: щеки округлились, тело перестало производить впечатление тщедушного, но никаких изменений в душевном состоянии месье Дюваля не произошло. Он все так же брюзжал по поводу всего на свете и большую часть суток проводил в своей комнате перед телевизором, поглощая чертову тучу тыквенных семечек, шелуху от которых Настя едва успевала убирать. Месье Дюваль не удосуживался пользоваться посудой для шелухи и сплевывал ее прямо на пол.
Элен заехала за два дня до Рождества с полным багажником продуктов и маленькой живой елочкой на заднем сиденье.
– Милая, на Рождество к нам приедут гости! – весело проворковала она, вынимая из машины бесчисленные пакеты.
– Ваши дочери? – Настя обрадовалась, что наконец-то дети Элен перестали злиться на отца и готовы его простить. Это поможет ему воспрянуть духом, войти в нормальную жизнь. А значит, скоро и Настя станет свободна от своих обязательств: можно будет покинуть дом Дювалей и заняться поисками настоящей работы.
– Нет, – внимательно посмотрела на нее Элен, – с чего ты взяла?
– Просто подумала, что они его простили, – пролепетала Настя.
– Не уверена, что это когда-нибудь произойдет, – Элен безразлично пожала плечами. Казалось, проблемы в семье, которыми она была совершенно задавлена еще несколько месяцев тому назад, теперь нимало ее не волновали.
– А кто? – повесив голову, спросила Настя. Заговорить о том, сколько еще времени ей предстоит проработать здесь в счет своих долгов, она не решалась.
– Несколько моих аспирантов, – улыбнулась Элен. – Все интересные молодые люди – я тебя познакомлю.
– Что приготовить? – уныло поинтересовалась Настя.
– Всего и побольше! – радостно скомандовала Элен. – Только никаких французских традиций: сделай настоящий русский стол. Договорились?
– Как скажете, – Настя подняла с земли сразу четыре пакета и, согнувшись под их тяжестью, отправилась в дом. «За все в жизни надо платить, – повторяла она про себя слова Николая, чтобы сдержать обиду, – за все надо платить».
На рождественский ужин молодые люди прибыли во главе с хозяйкой дома. Гостями оказались двое болезненного вида юношей, две страшненькие девушки в очках и один молодой Аполлон, неизвестно каким образом затесавшийся в эту чахоточную компанию университетских ботаников. Мадам Дюваль сияла счастливой улыбкой, по очереди представляя Насте своих аспирантов:
– Клод занимается Верленом, Марсель пишет работу по Артюру Рембо, Стефани – специалист по символистам, Ирен работает над Малларме, а Жан, – она сделала многозначительную паузу, – исследует эссеистику Шарля Бодлера.
Настя молча улыбалась каждому и чувствовала себя безнадежно глупой – было такое ощущение, что она со своими тряпками-тарелками непростительно отстала от жизни, которой жили ее ровесники. Они общались друг с другом, разъезжали по конференциям, писали свои дурацкие диссертации и бегали на вечеринки. А она только и знала, что старалась угодить брюзгливому калеке и произвести впечатление хорошей хозяйки на Элен.
– Настя – моя добрая фея и верная подруга, – представила в довершение Элен ее саму, не вдаваясь в подробности.
От сердца отлегло: по крайней мере, никто не собирался озвучивать истинный смысл ее присутствия в этом доме и называть, как и есть на самом деле, прислугой.
Ребята вошли в столовую. Каждый держал в руках по бутылке – видимо, так французские гости вносили вклад в организацию праздничной вечеринки. Эдгар уже сидел во главе стола. Он заранее пересел на обычный стул – скатерть полностью скрывала его отсеченные чуть выше колена ноги – и попросил Настю откатить его кресло в спальню. Он по-прежнему упорствовал и, вместо того чтобы научиться жить без ног, заказать и освоить протезы, о чем Настя твердила ему беспрестанно, предпочитал притворяться перед незнакомыми людьми здоровым человеком.
– Это мой муж, Эдгар, – представила его Элен, и каждый из ребят почтительно подошел, чтобы поздороваться и пожать ему руку.
А потом все расселись по местам и неловко примолкли. Однако первая напряженная пауза длилась недолго: Элен решительно взяла дело в свои руки. Она сверкала остроумием, умело вовлекала каждого в беседу, рассказывала забавные истории из жизни университета, смеялась. Молодые люди смотрели на нее с плохо скрываемым восхищением, да и девушки хлопали увлажненными глазами, с обожанием разглядывая свою блистательную шефиню. Настя улыбалась, чувствуя чужие восторги, направленные на Элен. Возможно, думалось ей, в этой преданности учеников и заключается смысл счастья, по крайней мере, для упустившей все остальное мадам Дюваль. Поэтому она и не теряет присутствия духа. Может, именно это она и имела в виду, когда сказала слово «любовь». Настя почувствовала себя причастной к ее карьерному триумфу: ведь именно она освободила Элен от бессмысленных повседневных забот, дала ей возможность в полной мере посвятить себя ученикам и науке. Что ж, тогда ее, Настин, труд отнюдь не напрасен.