Быстро сменяются впечатления, особенно работает ум. Пейзажи, непрерывно меняющиеся, разнообразные в самом однообразии; новые лица на каждой станции, мимолётные встречи и знакомства за стаканом чаю, за кружкой мёду, за щами и говядиной... Петербург, любовь за спиною, а впереди родина, которую давно не видал, товарищи, полк, весёлая, разгульная, бесшабашная казацкая жизнь.
Ни на минуту не остановился в Москве ординарец донского атамана, снял кивер, перекрестился на Иверскую, у Кремля помолился и поехал дальше.
То, да не то пошло за Москвой. Раздались поля больше вширь, часто стали по холмам и пригоркам сверкать макушки церквей, реже стали леса. И зима та, да не та. И холодно, а солнце будто ярче светит, больше согревает. Воздух будто легче, свежее.
День и ночь гнал ординарец, торопясь отвезти нужные бумаги в войско. Но устали молодые кости, захотелось вздохнуть, подышать свежим воздухом, поговорить хоть с проезжими. И случай к тому скоро представился.
На втором перегоне от Воронежа, на одной из глухих степных станций, за маленьким столиком сидел человек в вольном платье и пил чай. При входе хорунжего он поднялся, взглянул пристально ему в лицо и низко поклонился.
— Кажется, мы встречались? — сказал он, не совсем чисто выговаривая по-русски.
«Хоть убей — не помню», — подумал хорунжий, рассматривая лицо, покрытое веснушками, с бесцветными серыми глазами, с рыжеватыми усами и большой плешью на голове.
Коньков нерешительно подал руку. Вольный с чувством её пожал.
— Конечно, встречались! — уверенно воскликнул незнакомец. — И даже скажу вам где: в Шестилавочной у Фёдора Карловича Клингеля... Помните, я играл в карты со стариком, а вы за барышней ухаживали. Славная девушка!
Прояснилось лицо у хорунжего, как вспомнилась ему чуткая и отзывчивая его невеста.
— Вы сильно торопитесь? — продолжал незнакомец.
— Я... нет... Видите, я ехал почти месяц день и ночь и вот утомился немного, башка трещит, хочу отдохнуть чуточку.
— Хороший план. Хотите закусить? Виноват, ваше имя и отчество?
— Пётр Николаевич Коньков, хорунжий.
— Барон Иван Феликсович Вульф. Садитесь, у меня в погребце дивные вина есть, и все заграничные. Есть, правда, и медок липецкий, собака, а не мёд. Вкус, чистота — кристалл.
Призадумался было хорунжий. Давно обещал он невесте не пить, да и Платов просил быть повоздержней, но трудно удержаться... С дороги пить хочется, а гость достал уже из погребца хрустальные рюмки, и прозрачное ароматичное вино льётся в них.
— Здоровье Государя!
Чокнулись проезжие. Ожгло всего Конькова дивное вино. И захотелось выпить ещё и ещё, захотелось щегольнуть тем уменьем пить много и свободно, чем прельщал он всегда черкасских приятелей.
— Здоровье славного атамана Платова и всего великого войска Донского! — поднимая бокал, воодушевлённо сказал он, и слёзы выступили на глазах его, как вспомнил, что Платов сватов готов посылать за его невестой.
— Охотно, охотно пью за вашего знаменитого атамана. Не раз любовался я им, когда проезжал он во дворец... А теперь выпьем за прелестную Ольгу Фёдоровну Клингель!
«Ишь, собака, говорит-то как важно!» — подумал Коньков и залпом выпил бокал.
Что это? Никогда с ним того не бывало, чтобы с трёх бокалов пьяным напиться. И вино-то будто бы не так чтобы очень крепкое. А между тем... Да, он пьян, он пьян, как свинья, пьян, как никогда ещё не был, пьян до бесчувствия...
Лицо барона, сидящего против него, то принимает ужасающие размеры, то съёживается, и корчится, и смеётся.
— Пётр Николаевич, что с вами? Устали, видно, с дороги... Выпейте ещё — это вас освежит и подкрепит.
С трудом поднёс рюмку к устам казак, выпил и как сноп свалился на лавку.
— Ну-с, — проговорил барон с подленькой улыбкой, — «будем посмотреть» — так ли вы идеально исправны, как думает про вас ваш атаман и как говорит про вас кузина моего друга... Бедненький, — притворно-жалостливо произнёс он, наклоняясь к недвижному казаку, — уж не умерли ли вы с перепою... Не отвесил ли злодей аптекарь больше, чем нужно... Ах, как мне жаль вас! Однако и действовать пора...
Он расстегнул чекмень казака, стянул шаровары и сапоги, потом, сняв своё платье, аккуратно и бережно сложил его в головах у Конькова и, надевши его форму, стал ощупывать карманы. В шароварах нашёл он кисет с несколькими золотыми, в чекмене надушенный платок с меткой О.К. и, разочаровавшись в своих поисках, хотел уже начать ощупывать казака, да схватился за кивер и на дне его заметил большой, аккуратно сложенный пакет.
— А, вон оно где! Теперь конец! — сказал он. — Нет, Берг умеет мстить! Это здесь, а что в Петербурге! И дурак же Платов, что с такими бумагами посылает юнцов. Через неделю Наполеон прочтёт его планы относительно Дона и не оставит меня без награды.
И негодяй прищёлкнул языком от удовольствия и даже подпрыгнул. Потом, надевши кивер и плащ, закрыв лицо по брови воротником, он вышел во двор.
— Лошадей!
Засуетились ямщики, зазвенели бубенцы, и самозваный хорунжий помчался в далёкие степи.
Вошедший в станционную избу смотритель нашёл там сильный беспорядок. Раскрытый погребец валялся на полу, на лавке, под образами, лежал недвижно бледный человек, а в головах его было сложено вольное платье.
«Что за притча такая! — подумал старик, — Лицо как будто у офицера такое было, а платье гражданское, да и офицер уехал давно. Чудно, со старческой слепоты, видно, мне так показалось... Ишь, бледный какой. Пьяный либо больной. Не дышит совсем. Плохо дело».
Смотритель нагнулся к молодому человеку, и действительно он не дышал. В ужасе, что на его станции совершено преступление, кинулся он вон из избы, распространяя по хутору весть, что приезжий барон умер и неизвестно от чего.
Вскоре вся комната, где лежал Коньков, начала наполняться народом...
VII
Наступил март месяц. Весна стала по Дону. Широкой полосой разлился он по балкам, затопил Старочеркасскую станицу и зашныряли по ней челноки, развозя казаков по улицам, словно гондолы в Венеции, зато в Новочеркасске — сухо и пыль даже показалась. Зеркальным озером стал разлив кругом, отразились в нём дома и деревья, и как острова стали одинокие хаты упрямых старочеркассцев. «Да, — соглашались передовые казаки, — прав наш атаман, что увёл столицу нашу с родного пепелища, но почему поставил нас здесь, на безлюдном холме, далеко от кормильца Дона, далеко от богатого моря. Почему не в Ростовской бухте, а здесь вот, вдали от торговых дорог, должен стать первый город Донского войска? Ведь затмят его своей торговлей Ростов и Таганрог, станут богаче его, и только собором, атаманским дворцом да присутственными местами будет выделяться Новочеркасск перед другими городами всевеликого войска Донского»...
Неужели правда, чтобы стать ближе к Мишкину, где пасутся атаманские табуны и разрастается сад атаманский?
Хоть и упорно носится слух этот по Новочеркасску, но не вяжется как-то представление о преследовании личных интересов с величавым, могучим образом героя-атамана.
Скорее, по глупости, по недальновидности, но неужели Платов глуп? Как может быть глупым человек, из простого казака ставший атаманом войска Донского! Как можно заподозрить в недальновидности человека, остроумием и хитростью которого восхищается вся Европа! Одно говорило в его пользу — это что два века разоряли ежегодные наводнения старочеркассцев, а только Платов рискнул перетянуть казаков с насиженных гнёзд. Один он не сробел поселить донцов на новом месте, не рассуждая, удобно оно или нет! Разве для этого не надо ума? Но почему же тогда выбран для столицы этот холм, окружаемый жалкими Аксаем и Туз ловом, которые несудоходны, а в летнее, жаркое время и совсем высыхают? Почему силком сгоняли туда казаков? Почему прекратили землекопные работы, которые оградили бы Старочеркасск от постоянных весенних наводнений, а стоили бы дешевле, чем перенесение города на новое место?!
Все эти вопросы волновали черкасское общество не менее, чем надвигавшаяся война. Казаки всё ещё лелеяли мечты, что поставят столицу у устья Аксая, при Доне, где было и возвышенное, и бойкое место, все думали, что Платов «поблажит» и оставит свою мечту — и по-старому центр войска будет в Старочеркасске, где был он почти двести лет. И неохотно строились казаки по Тузлову и Аксаю, неохотно подчинялись они требованиям новой, правильной разбивки домов, улиц и переулков...
Немногие поняли идею великого атамана.
Понял Зазерсков, генерал-майор Иловайский понял, поняли ещё некоторые люди старого закала.
Не любил Платов ни «письменюг», не любил торговых казаков. С грустью видел он, как год от года плошают казаки, мельчают кони и богатырская потеха — охота и кулачные бои — отходят в область преданий. Конскими ристалищами, своими атаманскими охотами, борьбой против всего регулярного, солдатского, наконец, перенесением города в уединённое место, где ничто не соблазняло бы и не совращало казаков, пытался Платов вернуть казакам их старинную лихость, их вековую любовь к приключениям, поискам и походам, их любовь к военной славе, к коню, не кормильцу-пахотнику, а боевому товарищу...
Но не в силах, не во власти Платова было дать казакам арену для воинских потех. Русь-матушка в могучем росте захватила в мощные объятия свои и Кубань-реку, и крымские степи, и строго запретила донцам шалить по Волге да по Синему и Хвалынскому морям.
Анахронизмом являлись поиски и набеги. Ермака наградили царством сибирским, а Емельян Пугачёв и Кондратий Булавин, которым тоже «не было от силушки их моченьки», — нашли бесславную смерть на плахе.
Не в Новочеркасск надо было переносить донскую столицу, а выводить всё войско Донское на Аму-Дарью или на Амур, чтобы поставить их там пионерами русской цивилизации, охранителями русских интересов и русской силы. Но войны, с одной стороны, а с другой — слишком большая ответственность не дали развиться в мозгу Платова этой идее, и мечтал он уединением столицы отдалить ту минуту, когда казак обратится в мужика!
Наполеоновские войны, вся эта бранная эпоха начала XIX века, дали возможность казакам доказать всему миру, что они достойны уважения, достойны любви к себе и забот...
Тяжела была весна 1812 года для всего донского казачества. Каждый день прибегали от Платова курьеры с предписаниями готовиться к походу на Неман.
Кряхтя и охая, садились старые полковники, ветераны екатерининских войн, на косматых маштачков и комплектовали полки.
По всем станицам шло оживление. Полковники, согласно получаемым инструкциям, требовали однообразной и форменной одежды. Чекмени должны были быть у всех синие, однобортные, застёгнутые на крючки, чакчиры того же сукна с широким лампасом, кивера барашковые с длинным цветным шлыком и этишкетом. Цвет шлыка, лампаса и выпушек на рукавах и воротниках должен был быть по полкам — красный, жёлтый, оранжевый и лиловый... Пики должны были быть красные, сабли одинаковые, ружья кремнёвые, драгунского образца.
Так требовали полковники, но требования их оказывались «гласом вопиющего в пустыне», и на смотрах полк горел как маков цвет. Попадались жёлтые, красные мундиры, попадались мундиры иностранных полков, в минувшие войны отбитые у врагов...
Иные щеголяли в черкесках, иные надевали короткие гусарские куртки, были и высокие и маленькие сапоги, были даже просто валенки. Рядом с кровными арабами, турецкими и персидскими конями стояли свои, доморощенные коняки, косматые, толстомордые и грустные.
Офицеры, да что офицеры, сами полковники не знали команд. Одни командовали: «С Богом! Ступай!», другие: «Ну, трогай!», третьи по-регулярному: «Марш»... Урядников опытных, бывалых было мало. Зато среди безусой молодёжи много было бородачей, уже смотавшихся в седьмом году на Неман, много было людей, знавших Дунай не хуже Дона и на практике изучивших артиллерию и фортификацию. Зато попадались такие люди, что без компаса находили страны света: восход, закат, сивер и полудень, что с первого слова запоминали и повторяли, не коверкая, даже такие мудрёные слова, как: Мариенвердер, Фалькенштейн, Фридрихсгафен и пр., что чистым французским языком спрашивали: «Qui vive?»[26] и спокойно отвечали «soldat»[27], что на карьере шашкой разрубали барана, а пикой попадали в брошенный пятачок и без промаху стреляли.
С одеждой и амуницией хлопот было много. Войсковая канцелярия, вняв воплям полковников, доставила ленчики, кожу, сукно всех нужных цветов, мерлушку, дало на руки полковым командирам и деньги, но мастеров... не дало.
Кто помоложе — смутился. «Письменюга» Каргин, полвека просидевший за книгами, а с 1805 года бывший учителем в Новочеркасском окружном училище, и совсем растерялся. Туда, сюда, тыц-мыц — ничего не поделаешь. Сукном завалена вся канцелярия, полковой писарь ежедневно пишет приказы, которых никто не читает, щепы сохнут в амбаре, а казаки пьянствуют на станичном майдане. Совсем закрутилась голова у бедного «письменного» человека.
И совета спросить не у кого. Сосед Сипаев злейший враг его — разве пойдёшь к нему за советом?!
Но не в характере казака оставлять товарища в беде.
Поздним мартовским вечером, когда туман навис над чёрной грязной степью, зашлёпали конские копыта под окнами каргинской избы, раздался суровый голос: «Подержи лошадь», застучал в сенях кто-то тяжёлыми сапогами, отряхивая степную грязь, что комьями поналипла на голенища, дверь отворилась, и в комнату вошёл Сипаев.
Каргин сидел в расстёгнутом чекмене и что-то писал. Нехотя встал он и застегнулся. Он понимал дисциплину и помнил, что Сипаев был старший.
— Ну, пан полковник, бросим вражду; дулись, сердились, бранил ты меня, корил взяточничеством да грабежами попрекал — Бог тебе судья.
— Я ведь и ошибиться мог, Алексей Николаевич. «Errare humanum est»[28], — говорит латинская поговорка, «несть человек, иже умрёт и не согрешит», — сказано в Писании. Прости мне на милость.
— Я не сержусь. Как с полком?
— Плохо, Алексей Николаевич. Никак не управлюсь. С войска выдали голые щепы, а у казаков сёдел нет… Сукно получено — чекмени некому делать отдать. Давать швальнистам на сторону дорого, да и когда-то управятся они. А тут через месяц идти к Гродну, да к маю там быть — сам Платов смотреть будет, а ты сам знаешь, что он за человек. Живо подтянет, коли что не так.
— Кабы через месяц идти — не пришёл бы я к тебе вызволять тебя из беды, ещё бы посмотрел, как ты «письменный» свой ум напрягаешь... А то через две недели поход, а в две недели тебе, видит Бог, не управиться одному.
— Как через две недели?
— А так. Очень просто. Получен приказ.
— Да как же? Ведь сказывали, в середине апреля...
— Ну, а теперь сказали — в конце марта.
— Но ведь я ни одного ученья не поспею сделать?! — в отчаянии, хватаясь за голову, воскликнул Каргин.
— И не надо!
— Боже мой! Ты шутишь?.. Как же не надо?!
— А так. Очень просто. Ну, слушай. Ты только хозяйство справь, а там не беспокойся — полк сам собою будет не хуже других.
— Странный ты человек. Само собою ничто, кажись, на белом свете не делается!
— Ну, вот. Ребёнок — раз... Ты его и не хочешь, да он у бабы родится, а казачий полк — два. Как по щучьему велению сформируется.
— Эх, не до шуток мне, Алексей Николаевич!
— Да я и не шучу. Ну, утро вечера мудрёнее. Вижу, совсем раскис человек. Прикажи ты мне постель сделать, коня прибрать, казака моего покормить да вечерять сготовь. Да покличь сюда сотенных да вахмистров...
— Но у меня нет сотенных.
— Как нет?! Ведь есть же старые казаки, есть офицеры войска Донского?
— Есть-то есть. Да молоды очень. Всё мне юнцы попались — пятнадцати да восемнадцати лет — все хорунжие, первый раз в полку.
— И ни одного старого?
— Есть один.
— Кто?
— А знаешь — есаул Зюзин.
— Ну, знаю. Где же он?
— Он при канцелярии.
— Напрасно. Его перёд строй. С хорунжими твоими дядьки из старых казаков наверное есть?
— Кажется, есть.
— Кажется... Я тебе говорю — наверное есть. Какой же отец, какая мать юношу-сына отпустит на войну без провожатого — старого, бывалого казака.
— Так толку-то что из этого?
— Как что? Неужели, «письменный» ты человек, не сообразил ещё?
— Эх, брат. Г олова кругом. С книгами-то много легче.
— Вот то-то оно и есть. Иной раз добычу возьмёшь, так не даром же? не зря? А за труды праведные — так полагаю?.. Ну, слушай: завтра дядек вместе попытаем, да у кого дядька поопытней, тем и сотни давай. В два месяца, да особенно коли война будет, не узнаёшь свою молодёжь — любо-дорого посмотреть будет.
— А обмундирование, а снаряжение?.. — оживая, спросил Каргин.
— И это придёт. Подожди. Вот нам водочку подали, вот и таранька, а после езды-то по этой гадости важно пьётся...
— Ну, на здоровье. Не обессудь на плохом угощенье.
— А что угощенье! Саме казачье. Водочка да рыбка, чего же ещё больше.
— Постой, и бараний бок с кашей подадут.