Секунда. Потом…
– Ладно. Увидимся, дружище, – сказал Джош.
– Увидимся, Джош.
– Пока, Стив, – сказала Нора.
– Пока, Нора.
И они отбыли.
Стивен чуть подождал, затем тихо вышел вслед за ними и встал на площадке спиной к двери, молча слушая их поцелуи и голоса, эхом разносящиеся по лестнице.
– Так о чем вы там разговаривали? – услышал Стивен голос Джоша.
– О тебе, моя любовь… – Звук очередного поцелуя. – Мы все время говорили только о тебе.
– Я не имел в виду…
– Я знаю, я знаю…
– Иди сюда, – сказал Джош и добавил что-то неразборчивое. Стивен предположил, что «я тебя люблю».
– И я тебя, милый. Я тоже тебя люблю.
…А Стивен стоял молча, слушая, как они уходят, и очень, изо всех сил, надеялся, что и не думает влюбляться в Нору Харпер.
Акт третий Удивительные приключения Норы Шульц
Нью-Йорк, Нью-Йорк
Нора Шульц уже семь лет делала карьеру профессиональной официантки, когда Джош Харпер щелкнул в ее адрес пальцами – в первый и последний раз.
Много сказано и написано об опасностях, которые таит в себе слишком ранний успех, но Нора не могла отделаться от ощущения, что ранний провал тоже не фонтан. После взлета на нижние позиции рейтинга «Биллборда» «Нора Шульц и новые варвары» сменили курс на более жесткий и экспериментальный материал, что в свою очередь привело к скидочным распродажам сингла, размолвкам в команде и злобному разрыву. Успокаивая себя тем, что ей всего лишь двадцать три, Нора собрала себя в кучку, проглотила гордость и прагматически решила поискать работу в ресторане – всего на пару месяцев, только чтобы продержаться, пока пишет новый материал и ищет новые контракты.
Ее первая работа была в «Ро!» – чудовищном суши-ресторане в стиле «съешь-сколько-можешь» в Вест-Виллидж, с кухней, вонявшей, словно лужа после отлива, и шеф-поваром, который как-то умудрялся делать так, чтобы тунец и в самом деле вкусом походил на морского цыпленка. Затем пришло время «Дольче виты», шикарного итальянского ресторана-для-отмывания-денег, где она смотрела вечерами на тундру пустых белых скатертей. За этим последовало фанатически макробиотско-веганское местечко под названием «Рэдиш» – скорее не ресторан, а бесчеловечная тоталитарная система, где музыка, алкоголь, солонки и удовольствия были объявлены вне закона, а бесцветные, нездорово выглядящие клиенты молча одолевали свекольное карпаччо и уходили, не в силах оставить чаевые. После начались восемнадцать мучительно несчастных месяцев в элитной мидтаунской «Старой Гаване», где ей ежевечерне строили глазки нетрезвые управленцы, одетые в стиле банановых республик: в идентичные брюки с высокой талией и стрелками, туго натянутые в паху широкими цветастыми подтяжками. Хотя это место было невероятно прибыльным, революция все же пришла в «Старую Гавану», когда Нора залепила клиенту за то, что тот попытался засунуть двадцатидолларовый счет ей в блузку. Сигара, которую неудачник в этот момент курил, взорвалась и отрадно разлетелась перед его лицом, точно как в мультиках «Уорнер Бразерс», но краткое ощущение эйфории быстро сменилось увольнением и разбитыми костяшками пальцев.
Непродолжительный период работы массажисткой в Центральном парке подошел к концу, когда клиенты стали жаловаться, что она мнет уж слишком сильно, и наступило недолгое отчаянное время безработицы. Норина музыкальная карьера – то, ради чего она в первую очередь переехала на Манхэттен, – съежилась до какого-то хобби: выступление субботним вечером под аккомпанемент гитары самого дружественного из «Новых варваров», в претенциозном баре в Вест-Виллидж, где клиенты состязались в перекрикивании их необычной акустически-джазовой версии «Smells Like Teen Spirit». К этому моменту Нора уже всерьез обдумывала возможность признать поражение и вернуться жить вместе с разведенной матерью и двумя младшими братьями в маленькой квартирке под Ньюаркской полетной зоной.
Затем, в последний момент, она наткнулась на работу в «Бобсе», соседнем баре-ресторане без претензий в Коббл-Хилле, одном из районов Бруклина, и полюбила это место, и перебралась жить поближе к работе. Здесь было все, чем может быть хороша ресторанная работа. Еда была приличной, повара – чистыми и дружелюбными, все мыли руки после туалета, и даже о наркотиках слышать практически не приходилось. Никто не уносился прочь посреди рабочей смены, никто не швырялся в нее оскорблениями и хлебными шариками на кухне, никто не воровал из шкафчика. Сменами можно было меняться, что позволяло ей иногда выступать, если и когда выпадал шанс. Люди помнили дни рождения друг друга. В общем, мечта, а не работа. И в этом крылась проблема: тут было уж слишком легко.
Потому что в остальном Норина жизнь представляла собой катастрофу. Ее последний парень Оуэн, почти коматозно вялый и язвительный типа-будущий-киносценарист, с которым она познакомилась в ресторане, стал писателем, временно приписанным к ее футону. Там он лежал целыми днями, полностью одетый, с остатками пищи в скудной бороденке, читая и перечитывая книгу «Сценарий запросто» – снова и снова, без всяких очевидных признаков, что это дело становится проще. Размеренные дни его нарушались внезапными набегами на Норин холодильник или местный видеомагазинчик, где он только брал фильмы напрокат, чтобы во время просмотра пожирать огромное количество соленых снеков и выдавать пространные зубодробительные комментарии в духе: «…И вот это они называют провоцирующим эпизодом… Конфликт, конфликт… О, начинается история „Б“!.. Ага, вот Противостояние Второго акта…»
Но если, как утверждала книга «Сценарий запросто», характер определяется действием, тогда Оуэн был человеком практически вообще без характера. Отношения стали бессексуальными, безлюбовными, лишились почти всех теплых чувств и держались исключительно на неспособности Оуэна самому платить за квартиру и болезненным страхом Норы остаться одной. Врач выписал ей прозак, который она начала принимать несколько неохотно; вина и тревога из-за «жизни на лекарствах» боролись в ней с разрекламированным ощущением умиротворения. Шли месяцы, переходя в года, но ничего не менялось. Нора начала больше пить, заедать стресс и набирать вес, курить слишком много травки, которую покупала у мальчиков-уборщиков. Ей стукнуло тридцать, и на день рождения Оуэн купил ей подарочный набор DVD с фильмом «Чужой» и какое-то однозначно пошлое белье неправильного размера: кричащее переплетение резинок, полосок алого винила и пряжек – такое чаще носят девицы, танцующие в клетках. Нора была не из тех девиц, что танцуют в клетках, а потому поскорее засунула это безобразие поглубже в шкаф. Сексуальная активность в любом случае иссякла еще несколько месяцев назад, и большинство ночей она теперь проводила, лежа без сна на футоне, уже неистребимо пахнущем Оуэном, с ватной после излишка красного вина и «вечернего» тайленола головой, и одурело размышляя: проломить подонку голову его же лэптопом или удавить подаренным бельем.
Ее собственная карьера, и в лучшие времена казавшаяся далекой перспективой, теперь начала выглядеть совсем уж надуманной ерундой. Нью-Йорк лопался от привлекательных женщин с приятными джазовыми голосами и версиями «Big Yellow Taxi» в стиле босановы. Она вряд ли смогла бы танцевать или играть на сцене – в городе, где почти каждую официантку можно было назвать «тройной угрозой», Нора представляла собой всего лишь одинарную угрозу, причем даже не особенно впечатляющую. В двадцать три она казалась себе певицей, которая иногда подрабатывает официанткой, в двадцать семь – иногда поющей официанткой, а в тридцать наконец стала полновесной официанткой. Амбиции и уверенность постепенно вымывались, замещаясь завистью и жалением себя, и все чаще и чаще она старалась не прийти домой вечером. Там, в маленькой перегретой комнатке, лежал Оуэн с набитым фисташками ртом, препарируя боевик, – и Нора становилась язвительной и вредной, насмехалась над ним, и они ссорились, и она злилась и стыдилась, что все никак не велит ему выметаться.
В поисках какой-нибудь творческой отдушины она как-то взяла его «Сценарий запросто», прочитала, переварила и засиделась допоздна, куря и пробуя делать наброски: диалог, услышанный от ребят в ресторане, истории из своей музыкальной жизни, немного семейной мифологии – страницы и страницы, исписанные нетрезвым размашистым почерком в ранние утренние часы. Перечитав записи на другой день, в тщетном стремлении быть объективной, Нора заподозрила, что, возможно, они не так уж плохи, а она все-таки может делать что-то еще. Но в следующий раз при попытке писать страница осталась абсолютно пустой, и эта новая амбиция внезапно показалась такой же непрактичной и тщетной, как и остальные.
Той длинной холодной зимой, просыпаясь поздно утром от очередного похмелья и теплого, пахнущего солеными крендельками дыхания на лице – дыхания мужчины, до которого ей уже давно не было дела, – Нора со всей очевидностью поняла, что отупела и одурела от одиночества. Ее судьба обязана измениться. Должно случиться что-то хорошее – и скоро.
Затем, в апреле, Джош Харпер вошел в ее ресторан и заказал клубный сэндвич.
Награды Мужчины года
Он приехал в Америку после шумного успеха: роли Кларенса, смертельно больного, умственно отсталого инвалида в «Живи одним днем» – телефильме, неожиданно вышедшем в киноверсии. Фильм подтвердил потенциал Джоша, прокатился по фестивалям и завоевал ему награду БАФТА. Отзывы были блистательные, сплошь в превосходных степенях, и предложения от телевидения, театра и кино посыпались горой. К тому же Джош потратил немало времени, беззастенчиво флиртуя с журналистками в гостиничных барах, и в результате получил некоторое количество восторженных до неприличия статей о себе, в которых пошлые заигрывания претендовали на серьезную журналистику: эти удивительные глаза, эта кривоватая улыбка, это простое, земное, непосредственное обаяние, этот сексуальный призыв, который, по-видимому, излучается без всякого намерения. Он демонстрировал мужские костюмы нового сезона для субботне-воскресных приложений к журналам – и мог их потом оставить себе. Он стал вкладывать деньги в недвижимость. Его пригласили на церемонию вручения награды «Мужчина года» от одного журнала, и хотя на самом деле Джош не был конкретно назван Мужчиной года, но, по крайней мере, познакомился с ним, и они нюхали вместе кокаин – по иронии судьбы, в туалете для инвалидов. Внезапно он обзавелся двумя агентами и импресарио, журналистом, архитектором, бухгалтером, финансовым консультантом – у него появилась Свита. Джош был таким человеком, который нуждается в Свите.
За этим последовал эксцентричный ультражесткий гангстерско-трансвеститский драматический фильм «Стилет», потом эпатажная роль антигероя в костюмной драме от Би-би-си, в которой, по словам «Радио таймс», он «заставлял дамские сердца бешено скакать». Желая расширить свое амплуа и популярность, он согласился на роль второго плана в «Завтрашнем преступлении» – дорогом американском коммерческом фильме, в котором ему предстояло изображать Отто Декса, Умника Новичка-Полицейского с Принципами, Воюющего с Продажными Властями в Мегаполисе‑4 – роль, о которой он сам говорил то как о «просто развлечении», то как о «самом жутком предательстве себя», в зависимости от того, кому это рассказывал. Лучше всего было то, что в Лос-Анджелес он летел первым классом; нет, даже не первым – премьер-классом, «первым» по-французски – реверанс от студии. Когда Джош принял третий бесплатный бокал шампанского от стюардессы (заметно более симпатичной, чем в эконом-классе) и обозрел бесстыдно обширные саванны почти пустого пространства перед своим откидным креслом, у него возникло ощущение какой-то чудесной ошибки. Вдобавок, открыв журнал авиакомпании, он обнаружил там статью «Без ума от этого парня[24]. Почему Голливуд сходит с ума по Джошу Харперу». Ничего удивительного, что люди на него глазели. Он поднес бокал с шампанским к губам и увидел, что стюардесса написала на подставке свой телефон. Перелет из Лондона в Лос-Анджелес занимает двенадцать часов, но Джошу Харперу их даже не хватило.
После двух недель звездной жизни в Лос-Анджелесе он вернулся в Нью-Йорк: увидеться с новыми друзьями и, в теории, поработать над своим акцентом для фильма. Заскочив в «Бобс» однажды поздно вечером, пьяный и немного обдолбанный, он совершил потенциально смертельную ошибку: щелкнул пальцами, чтобы привлечь внимание официантки. Последовавшая тирада была столь оскорбительной и красноречивой, столь остроумной и забавной, что Джошу не осталось выбора, кроме как рассыпаться в извинениях, поставить девушке выпивку, потом еще раз, пялиться на нее, пока она пыталась работать, а потом оставить демонстративные чаевые. После того как ресторан закрылся и все остальные ушли, он помог ей наполнить солонки и бутылки с кетчупом, поставить стулья на столы, все время украдкой на нее поглядывая. Затем, когда все было убрано, они плюхнулись на диванчик и принялись болтать.
Следуя своей натуре, Нора поначалу была настроена скептически. Она практически не обращала внимания на англичан, особенно молодых и предположительно понтовых, которые заходили в бар почти каждый вечер и громко несли всякую чушь. Ей не нравилось снисходительное, высокомерное отношение, самодовольная вера в то, что быть англичанином – уже само по себе заслуга, как будто Шекспир и «Битлз» уже сделали за них всю работу. И, нет, дело тут было не в акценте, который всегда звучал гнусаво, фальшиво и жестко для ее уха. Она ненавидела их самоуверенность в политических вопросах и абсолютную убежденность, что англичане – единственные люди в мире, которые способны быть либералами или пользоваться иронией. Нора эффективно применяла иронию последние двадцать пять лет, большое спасибо, и не нуждалась в уроках в данной области, и менее всего от нации, которая даже не может правильно слова произносить. Когда только стало ясно, что Джош не просто англичанин, но еще и английский актер, она приложила все свои силы к тому, чтобы не выбить собой пожарную дверь и не сбежать. Если и существовало слово, которое включало в Норе тревожную сирену, то это было слово «актер» – только «фокусник» и «добровольный пожарный» казались ей более ужасными.
Но в данный момент Нора решила дать Джошу время показать себя – решение это далось ей несколько легче обычного, поскольку он был, весьма кстати, самым привлекательным человеческим существом, какое она когда-либо видела в жизни. Ей даже пришлось сдержаться и не заржать: настолько он был красив. Он казался ходячим и говорящим рекламным плакатом: неправдоподобно голубые глаза, пухлые губы и безупречная кожа, будто совсем без пор, словно ее отретушировали, – но при этом не выглядел женоподобным, или сверхозабоченным собственной внешностью, или, упаси боже, холеным. Этот парень оказался не только красивым и бесспорно сексапильным, но еще и веселым и обаятельным, пусть даже несколько неуклюже и ребячливо. Он слушал ее с обескураживающей внимательностью, его пристальный пронзительный взгляд балансировал на грани театральности, с некоторым перекосом в переигранность. Он смеялся над ее историями, издавал все необходимые ободряющие звуки в адрес ее застопорившейся певческой карьеры, в то же время сдержанно и иронично отзываясь о своей, – казалось, он искренне смущен всем тем, что с ним случилось, и освежающе скромно называл это дурацким везением. Он был почти нелепо джентльменообразным и очаровательным, как будто вышел из какого-то старого черно-белого британского фильма, но при этом совсем не вялым и не бесполым – вовсе даже наоборот. К тому же его обаяние и внимательность не казались актерством, но если все же были им, то настолько совершенным и убедительным, что Нора была счастлива принять все за чистую монету.
Они обнаружили, что выросли в примерно одинаковой среде – шумных, но любящих семьях из высшего рабочего класса: в таких надо кричать, чтобы тебя услышали. Когда бутылка виски, к которой они прикладывались, сделала их чересчур пьяными, чтобы разговаривать нормально, они переключились на кофе и не заметили, как на улице стало светать. В итоге в шесть утра Нора заперла ресторан, и они пошли в направлении Бруклин-Хайтс и через Бруклинский мост в Нижний Манхэттен. Это было именно такое розово-слюнявое, типично романтическое поведение, над которым Нора обычно любила позубоскалить, – она так и сделала, немножко, пока они переходили мост рука в руке, но на этот раз без особой убежденности. В конце концов, в ее жизни появилось разнообразие. Оуэн на первом свидании повел ее в мексиканский ресторан ближе к вечеру, чтобы они успели попасть в счастливый час «два-буррито-по-цене-одного», потом на «Стомп!», от которого у нее разыгралась мигрень. Тогда ей было все равно или почти все равно. Романтика смущала ее, а Оуэн вел себя всего лишь практично, даже если остаток вечера прошел немного более пусто, чем девушке хочется на первом свидании.
Они добрались до отеля Джоша, как раз когда весь остальной город устремился на работу. Там они завалились спать в футболках и трусах на свежезастеленной кровати, свернувшись калачиком лицом друг к другу, словно круглые скобки. Проснулись через три часа, оба с пересохшими ртами и чуть смущенные, и пока Джош был в ванной, Нора выпила огромный стакан холодной воды, потом второй, потом воспользовалась гостиничным телефоном, чтобы позвонить в свою квартиру. Оуэн еще дрых и, когда его разбудил телефон, успел заметить только, что она не пришла домой. Беседа была не особенно долгой или нежной. Нора просто предложила ему надеть штаны, собрать вещи и выметаться оттуда, ко всем чертям, захватив с собой DVD с «Чужим».