Кто-кто, а я мог поладить с этими задаваками и их высокопарными идеями. Может, я и сын ранчеро, но вполне способен со знанием дела вести беседу о наследстве Просвещения – или, по крайней мере, притвориться, что и вправду что-то в нем смыслю. Главный вопрос совсем в другом: как бы узнать, куда идут эти франтоватые локомотивы? Рискнуть и спросить какого-нибудь местного рабочего? Надо ли тогда преподносить ему в дар пиво и порнографию? Не выйдет ли обменять карту одиночества на железнодорожное расписание? Лейтон бы без малейших проблем подошел к любому из работяг и завязал бы непринужденную беседу. Дьявольщина, да после пары минут такого милого ковбойского трепа они бы позволили ему везти поезд до самого Вашингтона!
И тут я вспомнил: Бродяжья Справочная. Куда как менее пугающий вариант – и можно избежать общения с угрюмыми путейцами. Хотя для этого нужен телефон – а значит, придется просить какого-нибудь прохожего на улице, нельзя ли позвонить с его мобильника. Выберу какого-нибудь доброго с виду джентльмена в атласном шейном платке, с маленьким аккуратным носом и маленькой собачкой на поводке – джентльмена, любящего классическую музыку и общедоступные программы по телевидению.
Порывшись в рюкзаке, я выудил блокнот З101, под обложку которого приклеил номер Бродяжьей Справочной. Используем технологию как силу добра. Остается только найти дружественного чикагца с собачкой, который поможет мальчику из Монтаны.
Сперва я переписал номера вагонов, прицепленных непосредственно за каждым из трех желто-синих локомотивов CSX.{146}
А потом отправился на поиски джентльмена в шейном платке. Не так-то это просто на сортировочной станции в промышленной глуши. В таких краях джентльмены с собачками не разгуливают. Вообще, казалось, сюда никто не ходит – разве что выкинуть пакетик из-под чипсов и поскорее смыться.
Я стоял в воротах, прикидывая, что лучше: сесть наугад в один из поездов и надеяться на лучшее – или набраться храбрости и подойти к кому-нибудь из покрытых татуировками рабочих – когда прямо передо мной открылось окно блестящего черного автомобиля. Из автомобиля вышел крепко сбитый здоровяк. Я сразу понял: это железнодорожный бык. Враг.
– Что ты тут вертишься, шнурок? Неприятностей ищешь?
– Нет, сэр, – заверил я. Было не очень понятно, при чем тут шнурки, но я не осмеливался спросить этого толстяка с несколькими подбородками – тем более что на поясе у него болталась увесистая дубинка.
– Ты нарушил границы чужих владений. Что у тебя там в рюкзаке? Баллончик с краской? Разрисовываешь стены? Увижу, что ты изгваздал хоть один вагон, тебе несдобровать, понял? Черт возьми, ты выбрал не тот день, чтоб пакостить, понял? Идем-ка со мной, сейчас мы тебя оформим, шнурок. Не тот день, сукин ты сын.
Эти слова он пробормотал, точно напрочь забыл обо мне.
Я запаниковал и, не зная, что еще делать, быстро сказал:
– Мне нравится Чикаго.
– Че-е-его? – потрясенно переспросил он.
– Ну, шумно, конечно, но это хороший шум, правильный. То есть, конечно, сначала надо привыкнуть… В смысле, я-то еще не привык… на ранчо гораздо тише, только что разве Грейси музыку включает, но все же басов поменьше. Но сам город очень, очень хороший. Да, кстати, а нельзя ли мне позвонить по вашему телефону?
Я сам не знал, что несу, я совсем лишился рассудка.
– Откуда ты взялся? – осведомился здоровяк, подозрительно глядя на меня и придерживая левой рукой дубинку.
Я начал было отвечать правду, но вовремя спохватился.
– Из Монт… из Монтенегро.
– Что ж, поганец ты этакий, добро пожаловать в великий штат Иллинойс. Ты его еще успеешь узнать на славу, когда мы тебя запишем и уведомим твоих родителей обо всех обвинениях против тебя: незаконное проникновение на охраняемую территорию, порчу железнодорожной собственности и что ты там еще натворил. Ох ты и познакомишься с Чикаго, мистер Монтинигро.
– Монтенегро, – поправил я.
– А ты у нас умник, да, шнурок? – протянул он. – А ну в машину!
Предо мной снова предстал выбор:
1) Склониться перед потным двойным подбородком власти и отправиться в участок, где меня посадят под яркими лампами, которые скрипят, когда их устанавливают под нужным углом. И тогда я, конечно, расколюсь и скажу, что я не из Монтенегро, а из Монтаны, и они позвонят моим родителям и все будет кончено.
2) Бежать. (Кажется, тут никаких объяснений не требуется.)
– Сейчас, – сказал я. – Только шнурок завяжу.
Он сердито кивнул и обошел машину, чтобы открыть мне дверцу с другой стороны.
И тут я рванул прочь. Старый как мир прием. Я слышал, как стучат подошвы кроссовок по гравию вдоль рельсов. Я выскочил из депо, промчался по улице, свернул налево, направо, опять налево, и потом еще налево, и вверх по ступенькам на пешеходный мостик – и по нему стремглав, навылет, даже не оценив его урбанистической красоты. Я понятия не имел, куда бегу – с таким же успехом можно было бы ориентироваться по сломанному счастливому компасу в рюкзаке. Налево, налево, направо, через лужайку, на которой стояли два больших мусорных контейнера – один опрокинутый, другой нормальный – через оградку, и наконец, когда легкие у меня уже разрывались, я очутился на берегу какого-то канала с матовой грязно-желтой водой. По обоим берегам канала дремали аккуратные буксирные катера, привязанные к швартовым тумбам канатами толщиной с мою шею.{147}
Я скорчился на неровном кирпичном парапете, обрамлявшем канал. От воды пахло бензином и гниющими водорослями. Когда-то, должно быть, это был естественный водосток, а теперь? Сквозившая во всем кругом сдавленная печаль, сплошные свидетельства деятельности человека напомнили мне чувство, что я испытал, выйдя из смотрового туннеля над Беркли-Пит в Бьютте и увидев простор темной, металлически-отсверкивающей воды, медленно поднимающейся к самому краю огромного котлована. Сперва все кругом словно бы мерцало и расплывалось, как во сне, когда стоит только крепко зажмуриться и открыть глаза – и все исчезнет. А потом тебя медленно охватывало ощущение обреченного одиночества. Этот котлован, канал, вода в нем – все существовало на самом деле – не воображаемое море, а самая настоящая вода, способная объять и утопить тебя. Реальность этой водной глади заставляла тебя посмотреть в лицо последствиям решений, принятых нашей цивилизацией, – и понять, что и ты за них в ответе.
Я понятия не имел, где нахожусь и что мне теперь делать. Вытащил из рюкзака компас, хотя сам не знал, чего я на нем ищу. Наверное, чуда. Но компас был все так же сломан и, как всегда, показывал на юго-восток.
Тут я заплакал. Отца рядом не было, так что я открыто плакал из-за никчемности сломанного компаса. Казалось, в этой упрямой приверженности к одной и той же стороне света больше не таилось никакой загадки. Теперь это был просто испорченный механизм, а я – последний оставшийся в живых моряк, тщетно ищущий значения там, где значения нет. Пропало главное – уверенная решимость, питавшая меня всю жизнь: чувство, что все будет хорошо, что высшие навигационные силы наблюдают за мной и направляют мою руку за чертежным столом. Ощущение надежного убежища исчезло, задержавшись лишь металлическим послевкусием: теперь здесь остался только я и неуравновешенное одиночество бесконечного города.
Я сидел возле канала, глядя на воробьиный скелет. Он перенес путешествие не очень хорошо: грудина треснула, головка свернулась набок, одна лапка совсем отвалилась. Косточки казались такими хрупкими, почти расплывающимися – как будто уже нельзя было понять, где кончается воздух и начинается кальций.
– Мистер Воробей, если вы дезинтегрируете, – спросил я, – что будет со мной? Останусь ли я жить? Сохраню ли свое имя? В чем на самом деле состоит связь между нами? Каковы условия контракта между мной и тобой, моим ангелом-хранителем? Ты можешь унести меня из Чикаголенда?
– Оставил ли ты Иису-у-са? – спросил вдруг рядом какой-то голос.
Я поднял голову. Надо мной возвышался великан в болтающемся пальто. Это обескуражило меня – ведь я не видел, как он подходит, ни с какой стороны, и думал, что совершенно один тут, так что, когда он вдруг навис надо мной и спросил про Иисуса, я не мог отделаться от ощущения, будто он грубо вторгся в очень личное – да так оно, надо думать, и было.
Заметнее всего была борода. Не длинная благообразная, пышными волнами спадающая на грудь, а просто здоровенная, широкая и кустистая. Благодаря ей лицо у него казалось шире, чем на самом деле, как будто голову слегка сдавили исполинскими пальцами. Средь всей этой буйной растительности еле виднелись глаза, один из которых был каким-то ленивым – настолько, что словно смотрел куда-то вдаль за канал даже тогда, когда его обладатель свирепо таращился на меня вторым глазом. Должен признаться, я на миг скосил глаза по направлению этого взгляда – проверить, не упускаю ли чего важного.{148}
– Забыл ли ты слово Господа? – повторил он, возвышая голос, и ткнул в воробьиный скелет пальцем. Ноготь на пальце был длиннющий. – Это ли обличье Дьявола? Книга Левит говорит, мы ненавидим сокола. Мы ненавидим его! Тот, кто касается тела мертвого, нечист и слуга Дьявола впридачу.
Он был довольно грязным, но не слишком – наверное, примерно как я. Волосы с одной стороны аккуратно зачесаны на лысую макушку, но немытые и сальные, и неопрятно завивались вокруг ушей. Под пальто виднелся белый смокинг, полы которого были все в пятнах, вроде как от кетчупа. В одной руке он сжимал Библию – или какую-то книгу библейского толка. И на всех пальцах такие же длинные зловещие ногти. Они-то и напугали меня больше всего. Если доктор Клэр чему и научила меня, так это тому, что ногти надо стричь коротко.
– Это не сокол, – возразил я. – Это воробей.
– Когда он лжет, то говорит на родном языке, ибо он лжец и отец всей лжи.
– Вы случайно не знаете, где здесь телефонная будка? – спросил я, стараясь превратить этого человека из неряхи с длинными ногтями, пустым глазом и пятнами от кетчупа в любителя классической музыки с маленькой собачкой.
Я внезапно вспомнил преподобного Грира – милого и заботливого преподобного Грира. Он тоже всегда говорил религиозным языком, как этот вот незнакомец – но в совсем другой манере, так что мышцы в ногах у вас сами собой расслаблялись, и вы чувствовали себя так спокойно, спокойно, спокойно, да еще это пение гимнов над головой. Что бы сказал преподобный Грир такому вот типу?
– От Него нельзя убежать, ибо Он всегда одним глазом следит за тобой, – заявил тот. – Он знает, когда ты обратился к сатане. Ты должен принять Его руку, сегодня же, и восславить Его, и тогда Всемогущий спасет тебя.
– Совершенно верно, – сказал я. – Спасибо, но сейчас мне нужно найти телефон. Очень важный звонок.
– Искушения и ложь! – прорычал тип в пальто.
– Что-что? – переспросил я.
Внезапно он вырвал воробьиный скелет у меня из рук и швырнул его о кирпичный парапет. Скелет разлетелся на куски.
– Уничтожь остов зла! – завопил незнакомец. – Очисти свою душу! Призови Его спасти тебя!
Крохотные косточки разъединились так легко, точно давно уже искали возможности проститься со своими собратьями. Сейчас, разбросанные по парапету и чуть подрагивающие в теплом едком ветре с канала, они походили на состриженные ногти.
Я ахнул, не в силах поверить в происшедшее. Кости! К этим костям никто не прикасался после моего рождения. Я подсознательно ждал, что теперь у меня все тело заходит ходуном, а кости, мои собственные кости, тоже рассыплются.
Ничего не произошло.
– Это был мой подарок на день рождения, придурок! – заорал я и, вспрыгнув со скамейки, толкнул незнакомца в грудь. Ну и худой же он оказался под всеми этими слоями одежды!
Не стоило мне так поступать. В первую секунду он вроде как изумился моей вспышке, потом ухватил меня за воротник и в буквальном смысле оторвал от земли – одной рукой – и притянул к себе. Здоровый глаз злобно сверкал на меня, а второй так и смотрел куда-то вдаль, ни на чем не фокусируясь.
– Дьявол проник в твое сердце, – прошипел он. Изо рта у него несло тухлой капустой.
– Нет-нет-нет, – жалобно залепетал я. – Простите, что толкнул вас. Пожалуйста. Нет тут никакого дьявола. Это просто я. Т. В. Я рисую карты.
– Притязая, что не согрешили, мы выставляем Его лжецом, и Слову Его нет тогда места в нашей жизни.
– Прошу вас! – закричал я. – Я просто хочу домой!
– Ты угодил в лапы дьяволу, но не бойся, ибо теперь с тобой Джосайя Мерримор, преподобный Детей Божьих, Древний пророк избранных израэлитов, Владыка Владык, и я спасу тебя и вырву из лап Лжеца.
– Спасете меня?
Он весь затрясся, и здоровый глаз закатился под стать второму. Библия выпала из его руки и упала на кирпичи рядом с обломками воробьиного скелета, но мой воротник он сжимал все так же крепко. Я ничего не мог сделать. Несмотря на потрепанный вид, этот самый Джосайя Мерримор обладал поистине сверхъестественной силищей. И тут он вдруг достал из кармана пальто огромный кухонный нож, дюймов одиннадцати в длину, весь грязный, в остатках еды, с заржавелым по краю лезвием.
– О Всемогущий, – возгласил он, – исторгни дьявола из сердца этого отрока, отвори его грудь и даруй ему освобождения от земных грехов, обладания запретными останками, от всех его порочных дум и побратимства с падшим ангелом – прими его в свое стадо, ибо благословен он будет, когда мы избавим его от тяжкой ноши.
Он поднес нож к моей груди и принялся разрезать на мне жилетку – медленными, методичными движениями. Даже прикусил язык от старательности – совсем как Лейтон, когда неуклюже завязывал шнурки на ботинках.
Так вот как было предначертано. Каждое действие порождает противодействие, равное по величине и обратное по направление. С того самого февральского дня я всегда подозревал, что роль, которую я сыграл в смерти Лейтона, рано или поздно потребует и моей преждевременной кончины. Вот оно, противодействие – полоумный проповедник, вспарывающий мне грудную клетку на берегу грязного чикагского канала. Не совсем то, что я себе представлял – но пути Господни (или чьи там еще) неисповедимы. Я закрыл глаза и приготовился покорно принять свою участь.
«Это за тебя, Лейтон, – думал я про себя. – Прости меня за то, что я сделал». Через прорезанные жилетку и рубашку я ощущал касание холодного воздуха, чувствовал, как с груди на живот ползут липкие струйки крови. Я умирал – можно сказать, уже умер.
Но во всех нас слишком силен инстинкт самосохранения. Боль заставляет нас реагировать самым непредсказуемым образом. Как ни хотел я терпеливо вынести столь неприглядную смерть и соединиться с моим братом на небесах… это чертовски больно!
Уже через несколько секунд я начал сопротивляться. Наверное, во мне проснулся инстинкт. Или я, Т. В. Спивет, еще не был готов принять свою судьбу – еще не исполнил всего, что должен исполнить в этой жизни. Люди рассчитывают на меня, я должен произнести речь в Вашингтоне, я даже не закончил карты Монтаны для мистера Бенефидео!
Я тоже актер на этой сцене – я могу действовать, говорить и реагировать по собственному моему усмотрению! Неизбежному противодействию придется подождать.
По-прежнему болтаясь в воздухе, я вытащил из кармана свой «лезерман» (для картографов), открыл нож и ткнул Джосайю Мерримора куда попало. Попало в грудь, чуть ниже левого плеча. Я нанес удар так, как мне бы тогда ударить гремучую змею, как отец стреляет койотов – уверенно и без колебаний.
Противник взвыл и отшатнулся. Кухонный нож с лязгом упал на кирпичи. Я поднес руку к груди – пальцы тут же окрасились кровью. Во рту пересохло. Подняв голову, я увидел, что Джосайя, шатаясь, пятится, пытаясь определить источник боли.
– Почто, дьявол? Почто ты поразил меня, когда я освобождал тебя от тяжкой ноши? Боже, что за милосердие Ты явил Джосайе? Что за милосердие, когда я нес Слово Твое?
Внезапно он споткнулся о швартовую тумбу и свалился за каменное ограждение прямо в канал. Когда он падал, я заметил, что на ногах у него тяжелые армейские башмаки без шнурков. Подбежав к краю, я смотрел, как барахтается Джосайя Мерримор.
– Я не умею плавать, – завопил он. – Боже Всемогущий! Господь, спаси меня!
У него шла кровь, по мутной воде расплывались розовые пятна. Вот он ушел под воду, появился снова, снова ушел – и все кончилось.
Я посмотрел на грудь. Кровь шла довольно сильно. Жилетка вся намокла и потемнела. У меня закружилась голова.
– Нет! – сказал я. – У ковбоев головы не кружатся. У Иисуса голова не кружилась.
Но у меня голова кружилась, и я, со всей очевидностью, не был ни ковбоем, ни Иисусом. Я опустился на одно колено. Кровь собиралась у меня в пупке и уже начала просачиваться за пояс брюк. Быть может, несмотря на все мои старания, противодействие все же осуществилось? Быть может, мы с Джосайей Мерримором, сами того не желая, исполнили древний ритуал дуэли, тот ритуал, что вновь и вновь разыгрывался на ветреных улицах и заснеженных полях истории – Пушкин, Гамильтон, Клей, а теперь вот и мы. И в ходе этого вневременного танца нанесли друг другу смертельные ранения, обменялись почетным рукопожатием.
Подняв голову, я увидел, как над гладью канала ко мне стремительно несется бесформенный пыльный вихрь, плотный клубок бурно хлопающих ладоней, наполнивших гулом весь воздух. Я даже не испугался. Когда облако приблизилось, я понял: это птицы. Сотни, тысячи птиц, держащихся так близко друг к другу, что казалось – ни одна из них не может даже крылом взмахнуть по собственной воле, вне зависимости от остальных. И в самом деле, все это скопление крыльев, тел, клювов и когтей двигалось, точно единый организм, управляемый одним общим разумом. Каждое крыло, взметнувшись, занимало клочок пространства, лишь миг назад освобожденный другим крылом – и вся эта живая масса передвигалась, словно хорошо смазанный старинный механизм с точно пригнанными друг к другу колесиками, зубцами и шестеренками. Я слышал, как качают воздух одновременные взмахи тысячи крыльев, как шуршат и трепещут бесконечные перья-перья-перья. Глаза птиц смотрели во все стороны сразу, вбирая в себя все – и ничего, проволочные нити восприятия тянулись от них к каждому отдельному предмету. Из множества клювов вылетал гул тысячи радиостанций. Иногда вся стая разом вздрагивала и шарахалась вправо или влево – но лишь затем, чтобы через секунду-другую вернуться обратно. Над местом, где скрылся под водой Джосайя Мерримор, воробьиная туча замедлилась и зависла. Вода расступилась и сомкнулась вновь, несколько птиц нырнули в молочно-матовую муть. А в следующий миг стая была уже надо мной. Я видел, как птицы слетают и пикируют на кирпичи, где валялись осколки воробьиного скелетика. Сквозь центростремительное бурление я разглядел, как один воробей, запрокинув голову, проглатывает кусочек кости – горлышко у него еле заметно дернулось и завибрировало.