Подняв голову, я увидел, как над гладью канала ко мне стремительно несется бесформенный пыльный вихрь, плотный клубок бурно хлопающих ладоней, наполнивших гулом весь воздух. Я даже не испугался. Когда облако приблизилось, я понял: это птицы. Сотни, тысячи птиц, держащихся так близко друг к другу, что казалось – ни одна из них не может даже крылом взмахнуть по собственной воле, вне зависимости от остальных. И в самом деле, все это скопление крыльев, тел, клювов и когтей двигалось, точно единый организм, управляемый одним общим разумом. Каждое крыло, взметнувшись, занимало клочок пространства, лишь миг назад освобожденный другим крылом – и вся эта живая масса передвигалась, словно хорошо смазанный старинный механизм с точно пригнанными друг к другу колесиками, зубцами и шестеренками. Я слышал, как качают воздух одновременные взмахи тысячи крыльев, как шуршат и трепещут бесконечные перья-перья-перья. Глаза птиц смотрели во все стороны сразу, вбирая в себя все – и ничего, проволочные нити восприятия тянулись от них к каждому отдельному предмету. Из множества клювов вылетал гул тысячи радиостанций. Иногда вся стая разом вздрагивала и шарахалась вправо или влево – но лишь затем, чтобы через секунду-другую вернуться обратно. Над местом, где скрылся под водой Джосайя Мерримор, воробьиная туча замедлилась и зависла. Вода расступилась и сомкнулась вновь, несколько птиц нырнули в молочно-матовую муть. А в следующий миг стая была уже надо мной. Я видел, как птицы слетают и пикируют на кирпичи, где валялись осколки воробьиного скелетика. Сквозь центростремительное бурление я разглядел, как один воробей, запрокинув голову, проглатывает кусочек кости – горлышко у него еле заметно дернулось и завибрировало.
Меня омывал белый шум приглушенного щебета – воробьиные голоса перебирали частоты, словно бы в ускоренном темпе проигрывали все разговоры, произошедшие за всю историю рода человеческого. Я слышал в них отца, слышал Эмму и отражающийся пустынным эхом финский акцент Терхо, слышал Пушкина и итальянские колыбельные, и плач молодого араба по утраченному сыну.
А потом воробьи пролетели мимо, дальше по каналу, и оглушительное щебетание постепенно затихло вдали. В висках у меня стучало, зрение затуманивалось. Черные крапинки растворялись в небе. Я заковылял им вслед.
– Куда мне идти? – закричал я. – Куда?..
Но они уже исчезли. Осталась лишь тишина канала и далекий гул большого города. Я стоял, пошатываясь от слабости. Я был совершенно один.
Не зная, что делать, я побрел в ту сторону, куда улетели птицы, и через некоторое время, показавшееся мне целой вечностью, оказался у подножия каменной лестницы. В глазах мутилось, в горле пересохло, как в пустыне. Обеими руками ухватившись за металлический поручень, я принялся подтягиваться наверх по ступеням. От каждого шага боль в груди пульсировала все сильнее. Голова кружилась. Добравшись до верха, я упал на колени, и меня вырвало в сточную канаву.
Вытирая губы, я осмотрелся по сторонам и обнаружил, что попал на парковку, сплошь забитую грузовиками. С неимоверным усилием поднявшись на ноги, я заковылял к какому-то человеку – он стоял, прислонившись к фиолетовой фуре, и яростно мусолил сигарету.
Увидев меня, он аж поперхнулся дымом и закашлялся, потер костяшками пальцев глаз и сощурился.
– Эй, малыш, что с тобой, черт возьми?
– Меня ранили, – ответил я.
– Чувак, тебе бы в больницу, да срочно.
– Со мной все хорошо, – морщась, заверил я.{149} – А можно просить вас об одолжении?
– Запросто, чувак, – ответил он и снова затянулся сигаретой.
– Вы не могли бы подвести меня в Вашингтон, в смысле, в город Вашингтон?
– Чувак, я ж тебе уже сказал – тебе и правда нужен врач. Серьезно.
– Я просто хочу попасть в Вашингтон, чувак. Пожалуйста.
– Ну… – Он посмотрел на сигарету и снова протер глаз. Руки у него были все в татуировках. – А ты крепкий орешек, да? Вообще-то я еду в Вирджиния-Бич, но чуваку, похоже, и правда нужна помощь, а Рикки от драки уворачиваться не привык, понимаешь, о чем это я? Ежели парень в беде, так какого хрена – Рикки его подбросит, куда надо.
– Спасибо, Рикки, – поблагодарил я.
– Да не о чем говорить, чувак.
Он последний раз затянулся сигаретой, осторожно затушил ее о колесо фуры, потом достал из кармана баночку и сунул туда окурок. Похоже, он очень серьезно относился к проблемам окружающей среды – никогда не видел, чтоб с окурками так поступали.
– Ну что, Рембо, может, тебе хоть пластырь дать? – спросил он.
– Да все в порядке, – заверил я и задержал дыхание, чтоб не заплакать.
– Лады, – сказал он. – Давай-ка отвезем тебя домой. Запрыгивай в Фиолетового Людоеда.
Я попытался залезть в кабину, но свалился на мостовую, весь задыхаясь.
– Чувак, а тебе крепко досталось, – заметил Рикки и, мурлыча что-то вроде «Военного гимна республики», легко поднял меня и усадил на переднее сиденье.
– Идет война, но тут ты в безопасности, малыш, – сказал он и захлопнул дверцу.
Часть 3 Восток
Глава 11
Эта иллюстрация осталась в отделении для перчаток Ф. Л.
– Как вот я это вижу, – разглагольствовал Рикки, – и пойми, чувак, я совершенно серьезно – надо с самого начала выяснить, кто тебе настоящий друг, а остальных слать на хрен. А что тебе остается-то – мир так охренительно велик и с каждым днем все больше и больше, да еще и расы постоянно на хрен перемешиваются, так что очень скоро будет уж и совсем непонятно, кому верить-то. В смысле, сюда ж кто только ни понаехал – и япошки-китайцы тебе с индусами, и арабы, и мексикашки, и хрен знает кто еще, а я тут сижу – и за это-то я, черт возьми, сражался? Это и есть великий американский путь? Да ни разу, твою мать! – Он сплюнул в термос. – Хей, чувак, ты там как?
Голова у меня безвольно покачивалась на спинке сиденья. За окном была ночь. Я проспал почти всю дорогу, время от времени всплывая из забытья от резкой боли в груди. По большей части было не так больно, но все тело тупо ныло. Еще меня лихорадило.
– Хочешь пожевать? – Рикки протянул мне пакетик с сушеным мясом.
– Спасибо. – Я взял пакетик из чистой вежливости. Отец учил, что никогда нельзя отказываться, когда тебя угощают, даже если ты предложенное терпеть не можешь.
– А сока?{150}
– Спасибо. – Я принял у него из рук серебристый пакетик. – А где мы сейчас?
– В прекрасном, плоском, как доска, Огайо, – ответил Рикки. – Я отсюда родом, знаешь? Но никогда не чувствовал, что мне тут дом, потому что папаша у меня был тот еще ублюдок. Сломал мне нос битой, сукин сын. От такого всякий в армию удерет. – Он ласково похлопал ладонью по приборной доске. – Теперь мне вот где дом.
Я попытался представить, как отец бьет меня битой. Не вышло.
– Но слышь, Т. В., – продолжал Рикки. – Дай-ка расскажу тебе мою теорию насчет мексикашек, я-то их каждый день вижу, и они были бы еще не так плохи, если б не…
Так вот оно и шло. Сквозь полузакрытые глаза я смутно различал огоньки на приборной доске и красные вспышки фар проносящихся мимо машин. Я представлял, будто бы сижу в каюте космического корабля и лечу к далекой космической станции, где меня в два счета исцелят каким-то хитрым футуристическим прибором, похожим на большой фонарь.{151}
Когда я снова проснулся, на горизонте впереди уже проступили первые полоски рассвета. Прошло добрых два часа, но Рикки все талдычил о своем:
– Я, чувак, не просто так говорю, я реалист. Только впусти кого из них, и все – уже не знаешь, кому доверять, ты хоть понимаешь, о чем это я? Педро что хочешь скажет, только бы добиться, чего ему надо, а только ты отвернешься, пырнет тебя ножом в спину, сукин сын. Нет-нет, держи дверь на засове, чтоб не совались, – и даже не подходи.{152}
Он бурно жестикулировал, зажав в руке очередную сигарету, а потом снова повернулся ко мне.
– Ты как?
Я поднял вверх большой палец, но даже такое простое движение отозвалось мучительной болью в груди.
– Знаешь, Т. В., я сам такого дерьма по уши нахлебался и вот что тебе скажу – ты храбрый сукин кот, – заявил Рикки. – Не, чесслово, армии с тобой повезет.
Я улыбнулся сквозь боль, представляя себе, как Рикки подходит к отцу, с силой трясет его руку и сообщает, что его сын «храбрый сукин кот». Отец, конечно, вежливо улыбнется, но в жизни не поверит.
Я снова дремал, когда Рикки ткнул меня в плечо.
– Приехали, чувак.
Я поднял голову и уставился на высокие бетонные здания.
– Это Вашингтон?
– Столица нашей великой родины. Того, что от нее осталось.
– А Молл где?
– Два квартала в ту сторону. Федералы нашего брата с фурами туда не пускают, – пояснил он. – Погоди-ка секундочку.
– А Молл где?
– Два квартала в ту сторону. Федералы нашего брата с фурами туда не пускают, – пояснил он. – Погоди-ка секундочку.
Он скрылся за сиденьем и вскоре вынырнул с большим носовым платком защитной окраски.
– Носил это в бой. Кровь вытирать. – Он сделал быстрое круговое движение у меня перед грудью, как будто вытирал что-то. – Нельзя же устраивать шоу для гражданских, правда?
Я скосил глаза вниз. Вязаная жилетка вся побурела от запекшейся крови. Кожу на груди жгло, там словно бы все распухло.
– Спасибо, Рикки, – промолвил я, не зная, что добавить еще. Как прощаются солдаты на поле битвы?
– Надеюсь, ты найдешь свою сосну, – сказал я и сам сморщился, так фальшиво это прозвучало. Не давая ему времени засмеяться, я сгреб свой рюкзак, открыл дверцу и болезненно сполз по подножке на тротуар.
Рикки высунул голову в окно.
– Ты чудо, малыш, – заявил он. – Выше голову, хвост пистолетом! Мангуст всегда узнает кобру.
Он нажал на гудок, завел мотор и укатил прочь.
Моросил мелкий дождик. Я попытался промакнуть рану на груди платком, но каждый раз, как прикасался к груди, становилось так больно, что я думал, сейчас вырублюсь. Поэтому я просто заткнул уголок камуфляжного носового платка за воротник, как нагрудник, чтобы свисало на грудь. Выглядело, наверное, глупее не придумаешь, но мне было все равно. Я хотел одного – добраться до цели.
Я заковылял вдоль бесконечного ряда глухих правительственных зданий, и когда уже начал думать, что иду не туда, завернув за очередной угол, увидел огромный прямоугольник великолепной травы, прямо посередине города. Национальный Молл.
Трава тут была совсем другой, чем в Монтане. Издалека – обычный зеленый газон, но нагнувшись и как следует рассмотрев форму листьев и стебельков, я понял, что это вовсе не житняк безостный, который отец требует сажать у нас на нижних полях, а сладкий мятлик луговой.{153}
Две тысячи миль. Я все-таки добрался сюда.
И вон, вон: выступающий за пределы Молла, идеальный в пропорциях и архитектуре, несмотря на неровную симметрию башенок, причудливый красноватый замок – ровно такой же величественный и сложный, каким я представлял его по чертежам моей памяти. Как я и подозревал, ничто не могло заменить личного знакомства с Институтом. Чтобы ощутить дух этого места, нужно было самому оказаться там, самому ощутить, как вибрируют твои молекулы от близости к этим красным кирпичам. Меня переполняла горячая благодарность за настойчивый ход истории, за хранилища, за витрины, за формальдегид, за мистера Джеймса Смитсона, незаконнорожденного англичанина, который завещал свое состоянии юным Соединенным Штатам Америки на «развитие и распространение знаний» в Новом Свете.
Я стоял под дождем, глядя на восьмиугольную башню, на флагштоке которой вяло болтался американский флаг, и воображал себе все, что только происходило в восьми ее стенах, каждый миг вычислений, любви, присваивания новых имен, споров и открытий.{154}
Ко мне, шаркая ногами, подошел какой-то китаец. Он неловко тащил по гравийной дорожке корзинку с зонтиками.
– Зонтик? – предложил он. – Очень мокро сегодня.
И вручил мне огромный зонтик, непомерно большой для человека моего роста и сложения.
– А других у вас нет? – спросил я. – Этот слишком большой, а я еще ребенок. У вас есть что-нибудь детских размеров?
Китаец покачал головой.
– Ребенок. Очень мокро, – повторил он. – Спасибо.
«Спасибо» он говорил преждевременно, но я все равно ему заплатил, после чего в карманах у меня осталось только два доллара и семьдесят восемь центов. Если в смитсоновском надо платить за вход, мне может и не хватить. Может, удастся поменяться на что-нибудь? Выменять сломанный компас на вход в храм науки. Там видно будет.
Сделав глубокий вдох, я направился к главному входу замка, волоча тяжелый зонтик. По широким дорожкам прогуливались туристы. Перевозбужденный ребенок с игрушечным тигром в руках показал на меня родителям и что-то сказал. Я как мог осмотрел себя: весь грязный, в подранной вязаной жилетке и вымазанном в крови платке, да еще с громадным зонтиком. Не совсем такое прибытие, как я себе рисовал в воображении: эскорт слуг, парад слонов, разворачивающиеся старинные карты, все поправляют монокли и одобрительно постукивают тростями. Пожалуй, оно и к лучшему.
Я как мог поддернул жилетку, чтобы не было видно кровавого пореза на груди.
– Поверхностная рана, – заявил я вслух, чтоб подстегнуть себя морально и физически. – Открывал важное письмо специальным серебряным ножиком – и случайно поскользнулся. Обычная история, сэр. Знаете, у меня столько важной корреспонденции.
Вестибюль замка впечатлял и подавлял величием. Стояла такая благоговейная тишина, что слышно было, как отзвуки робких шагов эхом отражаются от высоких сводов в шестидесяти футах над головой. Все, даже тот буйный ребенок с тигром, теперь словно бы вели шепотом важные беседы об истории и науке. По центру стояла информационная стойка с множеством буклетов для посетителей. Остальная часть была забита старинными картами, книгами и хронологическими шкалами смитсоновской истории. Была там еще диорама Национального Молла со специальными кнопками: нажимаешь – и высвечивается то или иное место. Буйный ребенок как раз обнаружил эти кнопки и сперва высвечивал здания по очереди, а потом попытался лечь на панель, чтобы зажечь все одновременно. Мне даже захотелось присоединиться к этой забаве.
Я подошел к информационной стойке. Пожилая дама, до сей минуты поглощенная разговором с коллегой, повернулась и сурово воззрилась на меня. А зонтик-то закрыть я и забыл!
– Простите, промашка вышла, – извинился я и попытался сложить зонтик, но он, как назло, все продолжал открываться. Камуфляжный платок полетел на пол. Я чувствовал себя главным героем комедии времен немого кино. Посетитель, стоявший за мной, взял у меня зонт, сложил его и отдал обратно.
– Спасибо. – Я подобрал платок Рикки, запихнул в карман и снова повернулся к даме за стойкой, которая теперь уставилась на мою грудь.
– Солнышко, с тобой все в порядке? – спросила она. – Ты поранился?
– Все в порядке, – заверил я. На отвороте пиджака у дамы была бирка с именем «Лорел» и красный значок с надписью: «Вам нужна информация?»
В голове было совершенно пусто, так что я сказал:
– Лорел, мне нужна информация.
– По-моему, тебе нужен врач. Давай я кого-нибудь вызову?
– Нет-нет, все в порядке, – возразил я. Комната слегка покачивалась. Все шепотом беседовали о науке. Я мучительно старался сохранить контроль над происходящим. – Спасибо. Но я бы хотел поговорить с мистером Джибсеном.
Дама выпрямилась.
– С кем?
– Мистером Джибсеном, – повторил я. – Он глава отдела по вопросам оформления и иллюстраций Смитсоновского института.
– Где твои родители? – спросила она.
– Дома, – ответил я.
Она посмотрела на меня, потом на коллегу помоложе (бирка с именем Айсла), у которой тоже был здоровенный значок с предложением информации, хотя она носила его не на пиджаке, а на специальном шнурке, так что могла в любую минуту снять и никому никакой информации не предлагать. Айсла пожала плечами.{155}
Лорел снова повернулась ко мне.
– Ты точно уверен, что тебе не нужно к врачу? С виду ты очень сильно поранился.
Я кивнул. Чем больше она твердила, что я сильно ранен, тем сильнее я сам в это верил. В груди снова запульсировала острая боль.
– А вы не могли бы позвонить мистеру Джибсену и уведомить его, что я здесь? Мне полагается завтра вечером произнести речь.
Мир Лорел явственно пошатнулся. Она тихонько присвистнула сквозь зубы, затем профессиональным тоном промолвила:
– Одну минуточку.
Она пошуршала за стойкой какими-то бумагами, а потом взяла телефон.
– Как тебя зовут? – осведомилась она, зажав трубку между плечом и подбородком.
– Т. В. Спивет.
Она немного подождала, а потом отвернулась с телефоном от меня и начала что-то тихонько туда говорить. Я взял буклет про выставку об индейцах из племени черноногих.
Когда Лорел опять повернулась ко мне, то брови у нее были сведены, точно она пыталась решить какую-то сложную математическую задачу.
– Ты Т. В. Спивет? Или это твой отец Т. В. Спивет?
– Я Т. В. Спивет. Мой отец Т. И. Спивет.
Она снова отвернулась с телефоном.
– Ну, не знаю, – наконец произнесла она громко и повесила трубку.
– Ну, не знаю, – повторила она, не то чтобы мне, а скорее всем собравшимся. – Он сейчас подойдет и во всем сам разберется. Подожди здесь. Тебе что-нибудь дать? Воды?
– Да, пожалуйста, – ответил я.