Затем я раскладывал на столе все инструменты и приборы, которые мне могут понадобиться, в порядке важности.
Этап третий: Укладка номер один.
Отделив все, что не влезет в портфель даже теоретически, я тщательно укладывал оставшиеся необходимые принадлежности, заворачивая каждую в пузырчатую пленку и склеивая липкой лентой, чтобы хрупкие механизмы не повредились в дороге.
Этап четвертый: Великие сомнения.
Всякий раз, перед тем как застегнуть молнию, я замечал на столе секстант или подзорную трубу с четырехкратным увеличением и мгновенно рисовал себе вариант, при котором захочу, например, записать дробь барабанящего дятла, для чего непременно потребуется сейсмоскоп, – и тут же заново проигрывал предстоящее путешествие, а заодно и всю мою жизнь.
Этап пятый: Укладка номер два.
Таким образом, приходилось собираться заново. И к этому времени обычно я уже опаздывал в школу.
Можете вообразить, как сложно мне было собираться в эту поездку – в жизни я еще не ездил так далеко. Я отправлялся в Мекку всех коллекционеров, La Capitale, как мысленно называл Вашингтон последние несколько часов (вероятно, потому что французский акцент слегка смягчал серьезность всей авантюры).
На цыпочках прокравшись к лестнице, я обозрел коридор в обе стороны. От растущего волнения я, пожалуй, чуточку переигрывал: крался по скрипучим ступеням наверх, в свою комнату, прижимаясь к стенам, точно коммандос. Для пущей безопасности даже спустился обратно по черной лестнице и поднялся по главной – убеждался, что за мной никто не следит. Нет, никого, кроме Очхорика. В нем я не сомневался, но на всякий случай проверил, не прикреплено ли к его ошейнику скрытой камеры. Он обрадовался такому вниманию и сунулся за мной в комнату.
– Нет, – заявил я в дверях, рукой подавая ему сигнал остановиться. – Личная территория.
Очхорик посмотрел на меня и облизнулся.
– Нет-нет, – повторил я. – Нет. Слушай, беги поиграй с Грейси. Ей сейчас одиноко. Иди послушай «Поп-герл».
Я заперся, и тут-то начались главные мучения. Для сборов я переоделся в спортивный костюм, включая напульсники и наколенники. Задача предстояла посложнее школьной сдачи нормативов, когда я и одного раза подтянуться не смог.
Для успокоения нервов я поставил на проигрыватель пластинку Брамса.{50}
Из стареньких колонок, потрескивая, полились волны симфонической музыки, а я представил себе торжественное вступление в La Capitale: как я в высоких сапогах для верховой езды поднимаюсь по мраморным ступеням Смитсоновского музея, а четверо слуг, пошатываясь, тащат за мной огромные чемоданы.
– Эй, полегче… Жак! Тамбо! Олио! Кертис! – покрикиваю я на них. – Там уйма важных и редких инструментов.
А мистер Джибсен спешит ко мне навстречу в золотисто-оранжевом галстуке-бабочке, постукивая по мрамору тросточкой, словно проверяет его на прочность.
– Ах, дражайший мистер Спивет, бонжур! Bienvenu à la capitale![1] – восклицает он, и пришепетывание его звучит так мягко и знакомо – и, собственно, в таком виде… очень по-французски. И правда, в таком раскладе весь Смитсоновский музей приобретает вдруг какой-то французский налет: повсюду велосипеды, а на скамейке в парке ребенок играет на аккордеоне.
– Вы, верно, très fatigué[2] с дороги, – продолжает мистер Джибсен. – Вижу, вы собрались на все случаи жизни. Il y a beaucoup de bagage! Mon Dieu! C’est incroyable, n’est-ce pas?[3]
– О да, – отвечаю я. – Люблю, знаете, быть готовым ко всему. Кто знает, что вы попросите меня сделать во имя науки.
Однако видение разбивается вдребезги, едва воображаемый офранцуженный Джибсен видит воображаемого меня, отнюдь не ставшего в этих фантазиях старше. А я гляжу на себя: французский дорожный костюм велик на добрых четыре размера, манжеты спадают на руки – на жалкие детские ручонки, – мешая мне пожать протянутую ладонь мистера Джибсена. Да, впрочем, он и сам уже потрясенно ее отдергивает.
– Уи-и-и! Un enfant![4]
Даже дитя с аккордеоном в ужасе перестает играть.
О да. Уи-и-и! В этом-то все и дело.
Я снял со стен инструменты, разложил их на ковре с изображением Льюиса и Кларка и, закрыв глаза, принялся расхаживать вокруг этой кучи, мысленно представляя себе здания Смитсоновского музея, и реку Потомак, и как осень сменяется зимой, а зима весной, а вишневые сады, о которых я столько читал, покрываются буйным цветом. La Capitale.
Почти восемь часов спустя, в 4:10 утра, я, наконец, вынырнул с окончательным вариантом списка, который распечатал и прикрепил изнутри к крышке чемодана:
1. Шестнадцать пачек коричной жевательной резинки «Тридент».
2. Запас нижнего белья.
3. Всего один телескоп: «Аврора» фирмы «Зуммель».
4. Два секстанта и один октант.
5. Три серые вязаные безрукавки и прочая одежда.
6. Четыре компаса.{51}
7. Бумага для рисования, полный набор карандашей и перьев Gillot и рапидограф Harmann.
8. Налобная лупа «Томас» (по-простому Том).
9. Два гелиотропа и старый теодолит – мамины подарки на десять лет. Теодолит еще работает, если его уговорить.
10. Мой дорожный навигатор «Игорь».{52}
11. Три синих блокнота: «Ньютоновы законы сохранения и горизонтальные перемещения мигрирующих птиц в северо-западной Монтане 2001–2004», «Отец и удивительное разнообразие его манеры косить траву» и «Лейтон: жестикуляция, устойчивые оговорки, интонации».
12. Пять пустых зеленых блокнотов З101‑105.
13. Носовой платок (с бернстайновскими мишками).
14. С кухни: три батончика гранолы, пакетик «чириос», два яблока, четыре печенья и восемь морковок.
15. Темно-синяя парка с прорезиненными локтями.
16. «Лейка М1» и «Максимар»-гармошка среднего формата.{53}
17. Влагостойкая клейкая лента.
18. Радиоприемник.
19. Три пары часов.
20. Воробьиный скелет от орнитолога из Биллингса.{54}
21. Старая и дребезжащая землемерная цепь.
22. Железнодорожный атлас США.
23. Зубная щетка и зубная паста. Зубная нить.
24. Моя любимая мягкая игрушка, черепашка Тангенс.
25. Фотография нашей семьи, снятая четыре года назад, перед амбаром. Все смотрят в разные стороны – куда угодно, только не в объектив.{55}
Вещей оказалось раза в два больше, чем могло влезть в чемодан.
К несчастью, я не мог расстаться ни с одной из них, ведь этот короткий список и так уже был прорежен в четыре мучительных раунда шоу «Последний герой: аппараты». Наконец я кое-как застегнул молнию, аккуратно (и внутренне содрогаясь) усевшись на крышку сверху. Пока содержимое уминалось под моим весом, внутри что-то похрустывало: не то шестеренки, не то линзы. Однако я не сдвинулся с места – напротив, тихонько подбадривая чемодан, продолжал тянуть застежку.
– Ты справишься, дружище. Вспомни добрые старые времена. Они еще живы в тебе.
Разобравшись с чемоданом – гротескно раздувшимся, но победоносно застегнутым – я перешел к следующему вопросу: маленькой такой проблемке, как мне теперь добраться до Вашингтона.
Глава 4
На заметку бесстрашному путешественнику: Эта карта не предназначена для навигационных целей. Любая попытка воспользоваться ею для настоящего путешествия окончится тем, что вы потеряетесь где-нибудь в Канаде.
Взяв стакан воды, я стал пить крохотными глоточками, втягивая воду между передними зубами и глядя, как уменьшается ее уровень. Потом принес с кухни изюмину и попытался растянуть ее на двадцать укусов. Потом долго разглядывал чемодан.
И тут меня осенило. На самом деле, наверное, подспудно я все понял уже давно – недаром же положил в чемодан железнодорожный атлас, – однако только сейчас осознал по-настоящему. Решение было совершенно очевидным – правда, слегка опасным и не слишком надежным. Думая о нем, я аж подпрыгнул на опустевшем ковре, прямо на физиономии Мериуэзера Льюиса. Грядущее путешествие вдруг стало совсем реальным.
– А кроме того, – сказал я себе, – уж коли приключение, то пусть оно будет настоящим!
До Вашингтона (округ Колумбия), где меня ждет первая настоящая работа, на товарняке, зайцем. Как заправский бродяга.
Сдается мне, в каком-то отношении я такой же завзятый любитель исторических мифов, как и отец – только его спираль ностальгии по несбывшемуся направлена на кинематографический Запад долгих перегонов, а для того чтоб давление подскочило уже у меня, достаточно прошептать «шумный железнодорожный городок». В голове у меня тут же проносится нарезка кадров: переполненные народом платформы – целые семьи, обремененные грудами вещей, переселяются навстречу новой жизни на Дальнем Западе; шипение пара, угольный дым, колесная смазка, пыль, усатый проводник, скорбная тишина вслед за резким гудком, щуплый человечек спит на стуле рядом со станционной будкой, прикрыв лицо желтоватой газетой – а поперек газеты аршинными буквами заголовок: «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ЮНИОН ПАСИФИК ДЕШЕВО ПРОДАЕТ ЗЕМЛЮ!»
Ну ладно, ладно – признаю, сентиментальность заносит меня не в то время. В двадцать первом веке термин «трансконтинентальная железная дорога» уже не разбудит жар переселенческой лихорадки в нью-йоркских денди, как в шестидесятых годах века девятнадцатого – но знаете что? Такая вот технологическая амнезия – стыд и позор. Имей я хоть какое-то влияние на умы средних американцев, уж я бы постарался напомнить им о старых трансконтинентальных магистралях, протяжных вздохах паровых локомотивов, профессионализме, с которым усатый кондуктор смотрел на карманные часы ровно за минуту до прибытия в 10:48. Да ведь железные дороги произвели революцию в самой концепции времени! Целые города подстраивали свой суточный ритм под звук одинокого гудка, а путешествие через всю страну, прежде занимавшее три месяца, стало вопросом нескольких дней.{56}
Была ли моя ностальгия столь же ложной, как ностальгия моего отца? Ему принадлежал мир мифологии, мне – эмпирической науки. В своем пристрастии к железным дорогам я видел не ностальгию, а признание того, что поезда были – да и теперь остаются – технологической вершиной наземных путешествий. Автомобиль, грузовик, автобус – все они лишь заикающиеся братья совершенного локомотива.
Взгляните на Европу! Взгляните на Японию! Поезда – краеугольный камень их транспортной системы. Поезда эффективно и безопасно перевозят множество счастливцев: на пути из Токио в Киото вы можете на досуге подыскивать другие города-анаграммы, изучать разнообразие топографии и экологии центральной Японии, читать мангу, составлять карты ваших странствий, иллюстрируя их персонажами манги… или даже встретить вашу будущую жену – и все это беззаботно и со всеми удобствами переправляясь из пункта А в пункт Б.
Так что когда я остановился на мысли воспользоваться современной американской грузовой железной дорогой, последним оплотом некогда великой индустрии, все разом встало на свои места. Такова была моя версия паломничества в Мекку.{57}
В 5:05 я последний раз обвел взглядом комнату, чем лишь подстегнул ощущение, будто забыл что-то очень и очень важное. Еще секунда, и я начал бы сборы по новой; не дав себе этой секунды, я выскользнул за дверь и спустился по лестнице, стараясь по мере возможности приглушить предательскую дробь, выстукиваемую чемоданом по каждой ступеньке.
В доме все было тихо. Слышалось лишь тиканье часов.
У подножия лестницы я остановился. Оставив багаж там, я поднялся обратно, прыгая через две ступеньки, и тихонько прокрался по коридору к самой последней двери. Я не открывал ее уже сто двадцать семь дней, с двадцать первого апреля, его дня рождения, когда Грейси потребовала провести там маленькую церемонию с веточками шалфея и пластиковыми бусами, которые купила в магазине «все за доллар». Но я все равно оценил ее старания – другие не сделали и этого. Обычно дверь в комнату стояла закрытой, точнее – почти закрытой, потому что сквозняки вечно приотворяли ее на самую крошечную щелочку (выходило, надо сказать, довольно-таки зловеще).
Не знаю даже, почему его поселили именно здесь, на чердаке, столь малопригодном для нормальной жизни: летом слишком жарко и душно, зимой холодно, из-под дощатого пола несет мышиным пометом. Но Лейтон вроде бы не имел ничего против. Свободное пространство он использовал для того, чтобы тренироваться в набрасывании лассо на свою детскую лошадку-качалку. Пока он был жив, вечерами с чердака беспрестанно доносился стук и шум подтягиваемой веревки.
Красная лошадка-качалка стояла в том же углу, что всегда. Если не считать этого безмолвного существа да пустой стойки для ружей в другом углу, в комнате ничего не было. Тут потрудился сперва шериф, потом наша мать, а последним отец – пришел среди ночи и выгреб все, что когда-то дарил Лейтону: шпоры, ковбойскую шляпу, пояс, патроны. Что-то из этого со временем всплыло в Ковбойской гостиной, на алтаре Билли Кида. Остальное исчезло – надо полагать, в каких-нибудь сараях, раскиданных по всему ранчо. Сам отец ничего из этого не носил.
Стоя посреди комнаты, я смотрел на лошадку. Нет, я ничуть не боялся, что невзначай раскачаю ее посредством телепатии. Напротив, мне казалось, что попробуй я подойти и рукой приложить силу, качалка и то не шелохнулась бы.
– Пока, Лейтон, – сказал я. – Не знаю, тут ли ты еще или уже нет, но я на некоторое время уезжаю. В Вашингтон, округ Колумбия. Я тебе чего-нибудь привезу. Шар со снежным вихрем или фигурку качающего головой президента.
Тишина.
– Тут как-то пустовато.
Лошадка-качалка не двигалась. Комната застыла, словно внушительная иллюстрация себя самой.{58}
– Прости меня за то, что я сделал, – промолвил я, закрыл за собой дверь чердака и направился вниз, но на полпути услышал из кабинета доктора Клэр какой-то шорох, как будто два камушка терлись один о другой. Я застыл, даже не опустив поднятой ноги. Под дверью в кабинет пробивалась полоска света.
Я прислушался. В гостиной негромко тикали старинные часы красного дерева, чуть потрескивали балки. И более ничего. Еще одно доказательство моей гипотезы, что после полуночи звуки старого дома более не подвластны обычным законам причин и следствий: балки скрипят по своему разумению, камушки сами собой трутся друг о друга.
Я на цыпочках прокрался к двери в кабинет – та была чуть-чуть приоткрыта. Неужели доктор Клэр встала с утра пораньше, чтобы собраться в поездку на север? Из комнаты снова донесся все тот же шорох. Набрав в грудь побольше воздуха, я посмотрел в замочную скважину.
Никого. Я отворил дверь и вошел. Ох, да как можно входить в чужую комнату без разрешения?! У меня аж кровь в висках застучала. Я бывал тут не раз, но только в присутствии доктора Клэр, а такое вот вторжение ощущалось до боли противозаконным.
Горела только настольная лампа – остальная часть комнаты тонула в неясных тенях. Я обвел взглядом бесконечные ряды энтомологических энциклопедий, блокнотов, ящичков для сбора материала, наколотых на булавки жуков. В один прекрасный день взрослая версия меня обзаведется ровно таким же кабинетом. По центру стола стоял набор шкатулок из красного дерева, уже полностью готовых для поездки.{59}
Снова услышав шорох камня о камень, я наконец осознал, что он исходит из террариума, в котором доктор Клэр держала живые образцы. В полутьме два больших жука-скакуна обходили друг друга кругами. Потом они бросились в атаку – стук столкнувшихся панцирей звучал на диво громко и приятно для слуха. Я понаблюдал, как они несколько раз повторили это представление.
– Ну и чего деретесь? – спросил я. Они посмотрели на меня. Я кашлянул. – Простите. Занимайтесь своим делом.
Предоставив им разбираться самим, я обошел кабинет – кто знает, возможно, я вижу его в последний раз. Провел пальцами по темно-красным корешкам блокнотов. Целый раздел был озаглавлен ЭОЭ – должно быть, заметки о монахах-скакунах. Двадцать лет наблюдений. Интересно, что она имела в виду, сказав, что хочет показать мне свои записи? В чем состоит ее новый проект?
Свет лампы выхватывал из темноты лежащий на столе темно-красный блокнот, из тех, что были посвящены монаху-скакуну. Как будто нарочно…
Внезапно снаружи, за дверью, заскрипели ступени. Чьи-то шаги. В мозгу зазвенели панические сигналы тревоги и – сам не знаю, зачем и почему – я схватил со стола блокнот и опрометью бросился вон. Знаю, знаю, это было самое настоящее преступление. Возможно, худшее преступление на земле – украсть у исследователя данные. А вдруг под этой обложкой хранились последние недостающие сведения? Но мне так хотелось унести с собой частицу моей матери! Да, не спорю – дети ужасно эгоистичные существа.
Однако, как оказалось, это были вовсе никакие не шаги. Какая-то аномалия. Старый дом сыграл со мной очередную шутку. Отлично проделано, старина, отлично.
Оставалось еще только одно. Прокравшись на кухню, я сунул письмо в банку с печеньем. Так его не найдут до ланча, когда Грейси полезет за печеньем, – а к тому времени я буду уже далеко.{60}
Конечно, Грейси, скорее всего, перескажет родителям наш разговор и они в конце концов вычислят, куда я направляюсь. Возможно, даже успеют дозвониться в Вашингтон раньше, чем я туда доберусь, и тогда сцены на ступенях Смитсоновского музея не будет. Однако этот вариант – как и многие другие – был мне совершенно неподконтролен, так что я занес его в графу «Не волнует» и притворился, будто вовсе о нем не думаю. На самом деле тревога просто вылилась в манеру чуть подпрыгивать на правой ноге при каждом шаге – со мной оно всегда так, когда я стараюсь о чем-то не беспокоиться.{61}