В 1870 г. развернувшееся в Великобритании движение «Искусство и ремесло» отказалось от массового производства и попыталось возродить медленный кропотливый труд ремесленника. Во всех урбанизированных странах богатые горожане искали прибежища в сельской идиллии. Ричард Джеффрис завоевал популярность, описывая в романах и очерках прекрасные зеленые луга Англии, а художники-романтики (в Германии – Каспар Давид Фридрих, во Франции – Жан-Франсуа Милле, в Англии – Джон Констебл) заполняли полотна умиротворяющими деревенскими пейзажами. Из этой потребности горожанина побывать в Аркадии и подзарядить свои батарейки родился современный туризм. К 1845 г. число туристов в Озерном крае Англии превысило число овец.
Под конец XIX в. зазвучали голоса врачей и психиатров, предостерегавшие о разрушительных последствиях ускорения{17}. Застрельщиком выступил Джордж Берд, опубликовав в 1881 г. «Американский невроз» (American Nervousness) – книгу, в которой вина за все недуги, от невралгии до кариеса и выпадения волос, возлагалась на непосильный темп жизни. Берд утверждал, что из-за новомодной пунктуальности и привычки считать каждую секунду всем кажется, будто «пятиминутная задержка разрушит их будущность».
Тремя годами позже сэр Джеймс Крайтон-Браун связал высокий темп жизни в Великобритании с высоким уровнем смертности от почечной недостаточности, сердечных заболеваний и рака. В 1901 г. Джон Герднер создал термин «ньюйоркит» (newyorkitis) для обозначения заболевания, симптомами которого он считал раздражительность, импульсивность, быстрые, резкие движения. Еще черед год француз Габриэль Аното напоминает миру, что чем скорее мы движемся, тем раньше оскудеют запасы угля: «Мы сжигаем все на своем пути, чтобы нестись еще быстрее». Так впервые прозвучал экологический аргумент против торопливости.
Конечно, среди разумных доводов звучали и откровенно абсурдные опасения. Кое-кто из врачей полагал, что пассажиров железной дороги сокрушит усилившееся на большой скорости давление воздуха, а иные заходили еще дальше: достаточно увидеть проносящийся мимо локомотив, чтобы спятить. Когда в 1890-х гг. велосипеды превратились в хобби, женщины сомневались, не испортят ли они себе кожу на лице, разъезжая с большой скоростью в ветреный день, не останутся ли навеки с «велосипедным лицом»?{18} Возражали против велосипедов и блюстители морали: легкомысленная молодежь ускользнет на колесах от внимательного догляда наставников и предастся недозволенным забавам. Эти аргументы смешны, и тем не менее на исходе XIX в. стало очевидно, что за скорость приходится недешево платить. Ежегодно аварии с участием новых видов транспорта (велосипедов, машин, автобусов, трамваев, поездов, пароходов) уносили тысячи жизней.
Скорость нарастала, и все яснее становилась, что она обедняет человеческое измерение жизни. В 1908 г. французский писатель Октав Мирабо отмечал: «Мысли, чувства, любови носятся в вихре. Жизнь летит с безумным натиском атакующей кавалерии… Куда человек ни глянет – все скачет, пляшет, пускается галопом, и всегда не в такт естественному ходу его жизни». На протяжении ХХ в. сопротивление этому культу скорости крепло, превращаясь уже в широкое общественное движение.
Контркультурный взрыв 1960-х гг. побудил миллионы людей вернуться к более простой и неспешной жизни. Из этой же философии родилось Движение за добровольное упрощение (Voluntary Simplicity movement). В конце 1980-х гг. Институт исследования тенденций в Нью-Йорке (Trends Research Institute) выявил феномен дауншифтинга – отказ от привычного образа жизни (большая скорость, большой стресс, большие заработки) в пользу менее потребительского и более спокойного существования. В отличие от поколения хиппи дауншифтеры особо не озабочены политическими и экологическими вопросами: они просто хотят жить лучше. Пусть денег меньше, зато больше свободного времени.
Сейчас многие люди укрываются от спешки в тихой гавани духовности. В храмах традиционных христианских конфессий число прихожан сокращается, зато процветают новые евангелики, буддизм покоряет Запад, многие книжные магазины, чаты и центры исцеления предлагают эклектическую метафизику нью-эйджа. Все это востребовано теперь, когда людям хочется сбавить темп. Дух по самой своей природе неспешен. Хоть из кожи вон лезь, просветление раньше срока не наступит. Каждая религия советует прежде всего успокоиться, остановиться, обрести связь со своим внутренним «Я», с другими людьми и с высшими силами. В Библии так и сказано: «Остановитесь и познайте, что Я – Бог…» (Пс. 45:11).
В начале ХХ в. христианские и иудейские священники требовали сокращения рабочей недели в первую очередь именно по духовным и моральным соображениям: рабочим нужен досуг, когда они смогут «питать свои души». Сегодня вновь из храмов разных религий раздается тот же призыв к неспешности. Поиск в Google сразу же обнаруживает десятки проповедей против демона скорости. В феврале 2002 г. в Первой унитарной церкви Рочестера (штат Нью-Йорк) преподобный Гэри Джеймс выступил с красноречивой защитой неспешности. Его проповедь так и называлась: «Помедленнее!» Священник напомнил пастве о том, что «в жизни иногда требуется напрягаться сверх сил и действовать как можно быстрее… Но еще нужнее делать время от времени паузы, нужен отдых субботний, когда мы сможем подумать: куда мы идем, как скоро хотим туда попасть, а главное, почему. Медленно – значит красиво». В том же году в Денвер (штат Колорадо) приехал знаменитый буддийский монах Тхить Нят Хань; послушать его собралось более 5000 человек. Он призвал их замедлиться, «выделить время, чтобы жить более глубокой жизнью». Гуру нью-эйджа, религий «нового века», проповедуют ту же идею.
Следует ли из этого, что для замедления нам обязательно требуется духовность или же философия «нового века»? В современном секулярном мире приходится задавать такой вопрос. Многие люди, да и я сам, побаиваются духовных нирван. В моей жизни религии никогда не отводилось сколько-нибудь значимого места, а многие практики нью-эйджа, на мой взгляд, – чистейшей воды мумбо-юмбо. Я хочу замедлиться так, чтобы при этом меня не принуждали искать Бога, таращиться в волшебный кристалл и составлять гороскопы. Результаты Медленного движения в конечном счете будут определяться тем, сможет ли оно объединить скептиков вроде меня с теми, у кого имеется духовная жилка.
Успех движения зависит также и от цены, которую придется платить за отказ от скорости. Какими материальными благами нужно пожертвовать лично каждому и всем нам вместе, чтобы жить медленно? Готовы ли мы, хотим ли уплатить эту цену? Не окажется ли неспешность роскошью, уделом одних лишь богатых? Есть масса серьезных вопросов, на которые Медленное движение должно ответить.
Медленному движению требуется прежде всего побороть глубоко укоренившееся предубеждение против самой идеи отказа от скорости. В большинстве языков «спешка» дала множество производных, которые воспринимаются как позитивные и желательные: однокоренные «успеваемость» и попросту «успех». Тот же, кто отстает в развитии, отстает от программы или «не догоняет» в своем кругу (т. е. «медленный», или «медлительный»), – тот глуп, необучаем, неинтересен и скучен. Кому охота применить подобные определения к себе? Мы все еще живем в напряженной культуре, где первый – значит лучший, где все еще нужно двигаться в ритме турбо, чтобы украсить заветным кубком камин. Если собеседник ноет «Я так занят, падаю с ног, сам не замечаю, как проходит жизнь, ни на что времени не хватает», подтекст обычно совсем иной: «Смотри, какой я важный и нужный, динамичный и энергичный». Казалось бы, мужчины привержены скорости больше, чем женщины. Очевидно, однако, и то, что оба пола вовлечены в спор «кто самый быстрый». Ньюйоркцы, что мужчины, что женщины, взирают на сравнительно спокойную жизнь других городов США со смесью самодовольства и снисходительности:
– Они словно в вечном отпуске, – фыркает обитательница Манхэттена. – Попробовали бы двигаться в таком темпе в Нью-Йорке – спеклись бы.
Главная проблема Медленного движения – как исцелить глубоко укоренившийся «психоз времени». Как научить нас, говоря словами одного из создателей Израиля Голды Меир, «править часами и не дать им править собой». Что-то в этом направлении уже происходит, хотя сдвиги пока не так ощутимы. Куратор лондонского Музея науки Дэвид Руни отвечает за великолепное собрание из 500 часов и хронометров: тут и древние солнечные, и водяные часы, и современные кварцевые, и даже атомные. Понятно, что у 28-летнего очкарика сложились тесные и сложные отношения со временем. Он носит на запястье устрашающе точные часы с радиоконтролем: спрятанная под обшлагом рукава антенна ежедневно принимает сигнал точного времени из Франкфурта. Если часы пропустят сигнал, в левом нижнем углу циферблата появится цифра 1. Снова пропустят – появится цифра два и т. д. Руни живет в постоянном напряжении.
– Когда я не слышу сигнала, мне кажется, будто я что-то очень важное упустил, – признался он мне.
Мы бродили по выставке хронометров, и приходилось повышать голос, чтобы слышать друг друга поверх бесконечного «тик-так».
– Когда на циферблате появляется цифра 2, я впадаю в панику. Тройка выскочила только один раз, и мне пришлось оставить часы дома, в ящике стола. Одна мысль, что они отстают на миллисекунду, выбила меня из колеи.
Руни сознает, что его поведение не вполне адекватно, однако думает, что остальные люди могут сохранить «нормальность». Многолетняя тенденция создавать все более точные хронометры наконец исчерпала себя: эти часы с радиоконтролем так и не вошли в моду. Люди предпочитают точности стиль, цепляют на запястье Swatch или Rolex. Руни видит в этом признак того, что наши отношения со временем начинают понемногу меняться.
– В эпоху промышленной революции жизнь строилась вокруг работы, человек уже не мог свободно распоряжаться своим временем, – рассуждает он. – Теперь наступила реакция: человечество дошло до точки и не желает дробить свое время на все более мелкие отрезки, отслеживать его со все большей точностью. Никто не хочет превращаться в одержимого, в раба времени. Есть даже элемент вызова: «Пусть начальство следит за временем, а мне оно зачем?» Через несколько месяцев после нашей встречи Руни тоже решил избавиться от одержимости временем. Вместо радиочасов, побуждавших его к лихорадочным подсчетам миллисекунд, он надел экземпляр 1960-х гг. с ручным подзаводом: они то спешат на пять минут, то отстают.
– А это уже моя реакция на излишнюю точность, – заявил он.
Руни умышленно выбрал часы с ручным подзаводом: теперь он контролирует время, а не наоборот.
– Не заведу их с вечера – они остановятся. Так что главный тут я, – говорит он. – Теперь время у меня в подчинении, а не я у него. Давление ослабло. Я перестал так отчаянно спешить.
Другие люди заходят по намеченному Руни пути еще дальше. Недавно я побывал в Германии, и мой переводчик с восторгом рассказывал, как ему хорошо без наручных часов. Он и так никуда не опаздывал: сверялся с мобильником. Но избавился от былой одержимости минутами и секундами.
– Без часов на запястье я сумел наконец успокоиться, – говорил он мне. – Теперь я могу сбавить темп, потому что циферблат не торчит у меня перед глазами, напоминая: «Не расслабляйся, не трать время, спеши, спеши!»
Безусловно, время сейчас – горячая тема. Как им распорядиться? Кто контролирует время? Как избавиться от связанного со временем невроза? Американский экономист Джереми Рифкин считает эти вопросы ключевыми для XXI в. «Разгорается борьба из-за политики, связанной со временем, – писал он в 1987 г. в книге “Войны времени” (Time Wars). – Исход этой битвы определит мировую политику на все грядущее столетие».
По крайней мере он определит будущее Медленного движения, это уж точно.
Глава 3 Еда: скорости не место за столом
Доводилось ли вам смотреть старый американский мультсериал «Джейсоны» о жизни в далеком высокотехнологичном будущем? По этому мультфильму многие дети впервые составили себе представление о том, каким будет XXI в. Джейсоны – вполне традиционная семья из четырех человек, которая живет в мире суперскоростей и максимального комфорта, где не осталось практически ничего нерукотворного. Космические корабли бороздят небо, парочки ездят отдыхать на Венеру, все обязанности по дому исполняют роботы. Что касается готовки, куда там McDonald’s! Нажмешь кнопку, и «домашний распределитель пищи» мечет синтетическую лазанью, жареных цыплят и шоколадные коржи. На еду лишней минуты не тратят. Иногда вместо обеда принимают таблетки.
Хотя в нашем доме жива была традиция семейных обедов, я тоже порой мечтал о такой таблетке: проглотил – и бегом обратно во двор, играть с друзьями. Сама по себе идея быстрой еды отнюдь не изобретена создателями «Джейсонов» – такая мечта (и реальность) неизбежна в культуре, помешанной на скорости. В 1958 г., за четыре года до выхода первого эпизода этого сериала, журнал Cosmopolitan бодро предвещал эпоху, когда вся еда будет изготовляться в микроволновке – изобретении, взорвавшем потребительский рынок в начале 1950-х гг. Чтобы сохранить память о временах, когда еда готовилась медленнее и с душой, мы будем распрыскивать на кухне ароматизаторы с запахом свежего хлеба, скворчащих сосисок, обжаренного чеснока. В этой части пророчество Cosmo не сбылось: некогда нам возиться с искусственными ароматизаторами. И если «таблетка вместо обеда» все еще остается в области научной фантастики, поваренная книга Джейсонов уже лежит на кухне у каждого из нас.
Спешка уселась с нами за стол в эпоху промышленной революции. В XIX в., задолго до изобретения бургер-бара, обслуживающего автомобилистов чуть ли не на ходу, американская манера питания (по принципу «схватить, проглотить и бежать») уже смущала сторонних наблюдателей. Маргарет Виссер в «Обеденном ритуале» (The Rituals of Dinner) отмечает, что индустриальное общество сочло «поспешность официального застолья» наилучшим «признаком эффективности и контроля». К концу 1920-х гг. Эмили Пост, авторитетный специалист по американскому этикету, постановила, что прием не должен затягиваться дольше чем на 2,5 часа от появления первого гостя до ухода последнего. Сегодня мы по большей части не столько обедаем или ужинаем, сколько заправляемся едой, как машины бензином. Никто не садится за стол с родными или друзьями, все едят поодиночке, на ходу или делая одновременно еще какие-то дела: управляя автомобилем, подписывая бумаги, листая газету, просиживая часами в Интернете. По статистике, половина жителей Британских островов поглощает ужин перед телевизором и семьи больше времени проводят в совместных поездках, чем за общим столом. Семейный «выход в город» чаще всего – не дальше ближайшего McDonald’s, где в среднем на еду отводится 11 минут{19}. Но и это, по мнению Виссер, современный мир сочтет чересчур медленным: «По сравнению с микроволновкой, где можно сразу же, как только захотелось, за пару минут разогреть суп, даже посиделки в ресторане фастфуда покажутся чересчур официальным мероприятием, жестко структурированным, а главное – требующим лишних затрат времени… Каждый чувствует себя свободнее в своем личном темпе, т. е. в своей личной спешке»{20}.
«Пищевое ускорение» происходит не только за столом – оно начинается уже на ферме. Химические удобрения, пестициды, интенсивная подкормка, антибиотики, стимуляторы аппетита и пищеварения, гормоны роста, специальные условия выращивания, генетические модификации – все известные современной науке фокусы человек пускает в ход, чтобы сократить расходы, повысить отдачу и заставить урожай и скот расти побыстрее. Двести лет назад свинья достигала веса 50 кг примерно к пяти годам, сейчас она уже в полгода весит 90 кг, и поросенка отправляют на бойню прежде, чем у него сменятся молочные зубы{21}. Модифицированный североамериканский лосось растет в четыре-шесть раз быстрее{22}. Мелкий землевладелец уступил место промышленному хозяйству, которое производит пищу на конвейере: быстро, дешево, в избытке и по единому стандарту.
Перебираясь из деревень в города, вчерашние крестьяне теряли связь с землей, зато на ура принимали идею быстрой еды быстрого века. Чем быстрее и проще в обращении (например, полуфабрикаты, а то и вовсе готовая пища), тем лучше. Рестораны с гордостью рекламировали в своих меню супы из консервной банки. В американской цепочке ресторанов Tad’s 30 Varieties of Meals замороженные полуфабрикаты готовились в микроволновках{23}. Примерно тогда же крупные цепочки фастфуда подчинились беспощадной логике массового производства, которая в итоге одарила нас гамбургером за 99 центов.
Жизнь все ускорялась, людям понадобилось то же удобство и на дому. В 1954 г. Swanson предложила первый готовый обед: высокотехнологичное блюдо из индейки в мякише кукурузного хлеба, пропитанного соусом, с гарниром из сладкого картофеля и масляного горошка. Мужья пришли в негодование от того, что жены перестали готовить «с нуля», и засыпали компанию гневными письмами, но колесница прогресса катила вперед, неумолимая, как Джаггернаут[5]. Прошло пять лет, и в Японии состоялась премьера другого блюда, ставшего впоследствии классическим «времясберегающим»: лапши мгновенного приготовления. В рекламе все реже восхваляются вкус и питательная ценность продукта, зато все чаще – малые затраты времени на приготовление. «Дядюшка Бен» соблазнял загнанных домохозяек, воркуя: «Длиннозернистый рис… готов за пять минут».
С тех пор как в 1970-х гг. микроволновки расположились в каждом доме, процесс приготовления стал рассчитываться уже не в минутах, а в секундах. На разогревание готового обеда от Swanson в духовке уходило 25 минут – в масштабах новой эры все равно что определять время по солнечным часам вместо кварцевых. Кексы-порошки не пошли, рынок обрушился, точно перестоявшееся суфле: кто же станет тратить 30 минут на возню с этим полуфабрикатом! Ныне самую простую в приготовлении пищу (картофельное пюре или омлет) нам предлагают в формате «мгновенной». В супермаркетах практически любое блюдо можно купить готовым: карри, гамбургер, жареное мясо, суши, салат, рагу, мясо в горшочке, суп. Чтобы угодить нетерпеливым клиентам, старый «Дядюшка Бен» придумал рис, который готовится в микроволновой печи уже за две минуты.