— Ладно. Через недельку жди, если получится, — пообещал Шнобель. — Только не высовывайся раньше срока и меня риску не подвергай.
Никитка ждал, ждал — две недели прошло, ни Шнобеля, ни денег. Пошел искать, у скупщиков тихонько спрашивать. Один и шепнул, дескать, ложись на дно, Шнобель с каким-то темным золотом завалился, на нарах парится. Сейчас мусора его связи проверяют. Никитка шасть за реку, где у него краля жила, залег у нее и месяц пролежал.
Ему и в голову не пришло, что обманули его, провели, как фраера. Поскольку денег у него не было, краля ворчать начала, мол, гуляй-ка ты из моей хаты, ну и перешел он к одному хмырю еще полежать. Разговорились как-то, а хмырь, который не при делах был, и говорит: мол, вчера на сходняке Шнобеля видел, ходит важный, как гусь, весь в перстнях, портсигар у него золотой с царской монограммой.
Ни слова не сказав, Никитка взял наган, скараулил Шнобеля возле ресторана и в темном углу припер.
— Где мое золото?
Завертелся, заюлил Шнобель, дескать, у ментов осталось, а меня отпустили. Никитка ему из нагана в лоб закатал, перстни сдернул, портсигар забрал и в бега ушел.
Долго его тогда по Омскому кореша шнобелевские искали, поймаем, говорили, на куски порубим. Никитка же в то время на станции Чулым обретался, для близиру рабочим на железную дорогу устроился шпалы таскать.
И тут-то он вспомнил про наказ отца отыскать мать свою, Любу, и тоскливо ему сделалось. Догадался, почему у него долю отняли: ведь Ящерь клад ему выказал, чтоб от ворья откупиться! Так и получилось, не попользовался золотом, все ворью и отдал, а сам теперь костыли молотком забивает, вроде бы и свободный.
Как захотел, так и сделал Ящерь.
Подумал так Никитка и собрался было ехать в карельские лагеря, откуда последняя весточка от родной матери приходила тетке Анне, но как раз Сталин умер и амнистию объявили. А вдруг и Ящеря отпустят?! Мать-то сама домой придет после амнистии, а от этого неизвестно что ожидать.
И помчался он к Ящерю: ведь если отпустят, тогда все клады наши!
Уголовников освобождали пачками, а всяких политических и прочих манежили несколько месяцев, и все это время Никитка возле зоны жил вместе с другими, кто родню встречать приехал.
И вот настал час, вышел Ящерь за ворота — и не один! Идет с ним рядом девочка лет девяти — заморыш худенький, одни глаза на личике. Да и сам идет не радуется, худой, понурый, едва бредет.
— Кто это у тебя, брат? — спрашивает Никитка.
— Это невеста моя, — отвечает.
— Да где же ты такую доходную нашел?
— Не искал. Она мне нареченная. Уж год, как живет под моей опекой, да трудно в миру жить.
— Ты и не жил в миру — в лагере сидел!
— А ныне весь мир — лагерь, — говорит Ящерь. — Теперь надо нам посмотреть, как по другую сторону забора живут люди. Спасибо, что встретил, пойдем мы.
— Не пущу! — говорит Никитка. — Тебя же ветром качает, далеко ли уйдешь? И невеста твоя того и гляди примрет. Вот поживете у меня, откормлю, тогда и ступайте в мир.
Ящерь послушался, поехал с ним на станцию Чулым, где у Никитки избушка была из старых шпал, у самой железки. Пройдет поезд — трясется, а грузовой состав, так качается. Стал Никитка брата с невестой откармливать, но на столе только хлеб с водой и редко картоха с кислой капустой — в шарашке намного лучше кормили.
— Так вот теперь живу, — говорит Никитка. — Зато с чистой совестью.
А невеста Ящеря бессловесная, молчит все и только глаза таращит.
Пожили какое-то время, брат совсем доходной стал, а про его нареченную и говорить нечего: выползут на улицу, пять шагов сделают и отдыхают.
— Ладно, — говорит однажды Ящерь. — Вижу, ты на самом деле нужду терпишь большую. Сегодня вечером стой у железной дороги за переездом. Пойдет пассажирский поезд, из окна сумку выбросят с деньгами.
— Кто выбросит-то? — ошалел Никитка.
— Два мошенника не поделят и раздерутся.
И точно, четверти часа не постоял Никитка, поезд застучал, и глядь, летят денежки! Поймал сумку, залез в кусты, пересчитал — семьдесят пять тысяч! Накупил он всякой снеди, принес в избушку и стал откармливать брата. Потом хорошую одежду ему справил, поскольку зима на носу, в общем, зажили. Пока Никитка водился со Шнобелем, научился от него всяким хитростям, которые простому человеку никак не понять. Требовать от Ящеря сразу много было нельзя, богатых кладов без нужды не откроет, а вот приучить к хорошей жизни, а потом всякий раз лишать удовольствий, глядишь, он все больше и больше дохода начнет приносить.
Однако ни Ящерь, ни его невеста почему-то добру не радовались и никак не поправлялись, хотя сало с маслом ели, и все больше какими-то настороженными и озабоченными делались. Он с вечера велит своей забаве в постель лечь, песенок ей попоет, укачает и сам на полу рядом прикорнет.
Но вскочит ночью, принюхается, прислушается и говорит:
— Уходить нам отсюда надо! Опасность близко, худые люди мимо ходят, скоро наткнутся.
Как-то раз Никитка за провизией ушел, а приходит — нет Ящеря с невестой! Все вокруг обыскал, у обходчиков поспрашивал, не видели ли брата с девочкой на руках, всю станцию обшарил и не нашел. А тот ночью сам является, говорит шепотом, озирается:
— Пойдем мы, Никитка. Нельзя здесь оставаться, утром нас найдут!
То ли у него совсем плохо стало с головой, то ли вправду что почуял, некогда разбираться было — собрали барахлишко, заскочили на тормозную площадку товарного вагона и укатили в Новосибирск. Встали на постой к одной старухе, только обустроились, а Ящерь опять:
— Плохо здесь, отыщут нас. Уезжать надо.
— Давай так, — говорит ему Никитка. — Я вас отвезу в Горицкий бор, домик вам построю и живите. Там вас уж никто не найдет. А ты мне какой-нибудь богатый клад укажи, чтоб я вас обеспечивать мог, чтоб вы нужды не знали.
— В Горицком бору нас бы никто не нашел, — отвечает Ящерь. — Но нам придется еще долго в миру жить.
— Это почему?
— Рано еще, невеста моя не выросла, и я еще мир ей не показал, чтоб уединяться. А когда вырастет и мир увидит, будет поздно, вместо Горицкого бора пустыня будет.
— Как это — пустыня?
— Да спилят деревья и стронутся пески. Нам же в песках жить нельзя, дом наш должен стоять под сенью молодых сосен, а кругом чтоб птицы пели.
— Так поехали, пока не спилили! Если ты знаешь, что будет, так можно упредить лесорубов!
— Нельзя мне этого делать, Никитка. Не могу я вмешиваться. Невеста моя должна на все это посмотреть, а иначе-то как я ее научу?
У Никитки голова кругом — тяжко разговаривать с больным!
— И что же делать будем?
— А вот что, — говорит Ящерь, — ты поезжай свою мать Любу искать, а я возьму невесту да побреду по земле. Видишь, у меня и сума есть, тетка Анна сшила, прокормимся. Пока в Горицах пустыня, я три раза землю вдоль и поперек пройду.
Никитка возражать ему устал, что толку спорить с блаженным? Будто бы согласился, мол, добро, так они и сделают, но стал намекать, дескать, чтоб найти мамку и из лагеря освободить, прорва денег требуется, а их уже нет и придется ему завтра работу искать.
Ящерь как будто ничего не понял, и тогда Никитка спрятал всю провизию, запер брата с невестой на замок и в город подался, будто бы наниматься вагоны разгружать.
Приходит вечером, а Ящеря опять нет, из-под замка ушел! Он к квартирной хозяйке — где?
— Да приехали за ними, — отвечает та. — На «Победе».
— Кто приехал?
— А сказал, тесть с тещей. То бишь, родители невесты!
— Какие к черту родители?! Какая невеста? Она же вообще неизвестно кто и откуда! Подкидыш какой-то! А сам он — круглый дурак! Нагородил тебе, ты и поверила!
— Не знаю, интересные такие люди. И брат твой обрадовался. Сели в машину и укатили…
Никитка сначала заревел, словно бык племенной, пометался во все стороны — беглецов и след уж простыл, поутих немного, заскулил и поехал опять в лагеря, искать свою мамку…
10
Последнюю ночь в своем родном городе Власов ночевал в машине. Настращенный генералом, он побоялся даже подъехать к дому. Прошел дворами и понаблюдал издалека: там стояла чужая машина с двумя молодыми мужчинами, а третий крутился возле подъезда. Тогда он поехал к мастерской, надеясь выполнить задание Хлопца и поспать в своем офисе — под предлогом работы в ночную смену, камнерезку на сигнализацию не ставили, однако и возле бывшего городского бассейна зачем-то припарковались аж три никогда здесь не виданных автомобиля, и в кабинах, похоже, кто-то был: точно не рассмотреть сквозь затемненные стекла…
В другое время Власов и внимания бы на них не обратил, а тут, накануне отъезда, ему начало казаться, что его обложили со всех сторон, как волка, расставили номера и теперь ждут, когда он сам выйдет на стрелка. Причем, неизвестно, кто устроил эту загонную охоту, чьи люди дежурят в машинах и чего конкретно хотят от него. Понятно, что это не ФСБ и не те, кто заказал добыть из жемчуга родовые песчинки.
Тогда кто?..
Конечно, следовало бы позвонить Хлопцу, проконсультироваться или вовсе переночевать у него на съемной квартире, но генерал предупредил, что встречаться они могут лишь в условленных безлюдных местах, а звонить по мобильному телефону и вовсе запретил, опасаясь перехвата; звонил только сам и на домашний телефон, говорил коротко, гнусавым голосом и отвлеченными фразами. На последней встрече они договорились, что Власов подъедет к дому генерала ровно в половине одиннадцатого утра, на своем охотничьем уазике с самыми необходимыми вещами. В квартире оставить все так, как будто ушел на работу, в офисе же положить записку для старшего мастера, что он срочно уехал в соседний район, где волки порезали домашний скот, и дать задание на два-три дня.
Вещи он загодя погрузил в машину, осталось сделать распоряжение мастеру — заготовленная бумага лежала в кармане, однако машины возле здания мастерской стояли, как красные флажки оклада.
Власов оставил свой уазик за три квартала и окольным путем, через территорию школы, осторожно пошел к мастерской с другой, тыльной стороны. Попасть в бывшее здание бассейна, выстроенное наполовину из кирпича и наполовину из стеклоблоков, каким-то иным, чем через единственные двери, путем было нельзя — крепость, а не здание, что раньше нравилось. Но подойти к нему вплотную незамеченным, тем более поздним вечером, и посмотреть, есть ли в машинах люди, можно, поскольку слева и справа от входа возвышались запущенные сиреневые заросли бывшей станции юннатов. И все равно, перед тем как приблизиться к мастерской, Власов минут десять стоял в парке, вглядываясь в сумерки — вроде никого… Пробравшись сквозь кустарник, он остановился возле низкого заборчика — отсюда до ближайшей машины было полтора метра, но так ничего и не рассмотрел: тонированное стекло отражало смутное розоватое небо…
Полное ощущение, что внутри никого нет. Может, страхи одолевают, повсюду мерещится преследование, угроза?.. Тогда зачем на ночь глядя, хоть и светлую северную, поставили сюда дорогие иномарки, если рядом ни жилых домов, ни питейных заведений?..
Машина неожиданно колыхнулась, открылась задняя дверца, и появилась фигура, которую можно было узнать даже ночью — толстозадый и женоподобный Буре!
Вот кто устроил облаву!
Потоптавшись на месте, ювелир что-то сказал сидящим в кабине и походкой откормленного гусака перешел в новенькую «ауди», а эта плавно и бесшумно укатилась куда-то по улице.
Встречаться с Буре накануне отъезда не было никакого желания, тем паче за рулем «ауди», кажется, сидел Храпович, а рядом с ним Мосолов — отморозки, промышлявшие кражей и скупкой левых самоцветов и драгметаллов на рудниках. Поэтому Власов тихо выбрался из зарослей, пересек парк и перевел дух, лишь когда оказался в своей машине. Здесь ему казалось относительно безопасно: никто в городе его не видел на этом стареньком уазике, поскольку стоял тот в деревне у егеря и использовался только для охоты. По этой причине генерал решил ехать в Литву именно на этой машине, мол, никто не обратит внимания, а тише едешь, дальше будешь…
Власов опустил записку в почтовый ящик старшего мастера, уехал на реку за город и остановился на берегу среди тополей и мелкого ивняка: днем здесь иногда отдыхали компании, для чего у самого обрыва когда-то давно сколотили длинный стол с лавками, а ночью блудливые мужики привозили сюда любовниц — подальше от всевидящих, известных маленькому городу глаз.
На счастье, берег оказался пуст, Власов поставил машину за кусты, перебрался на заднее сиденье, достал подушку из багажника и лег: завтра целый день за рулем и надо поспать хотя бы часа четыре…
Но закрыв глаза, понял, что не уснет.
Бессонница пришла вместе с жемчугом, вернее, со стариком, притащившим рюкзак. В первые дни он вообще не спал, каждую ночь перепрятывая его то у себя в квартире, то в мастерской. Казалось, дома жемчуг обязательно найдет жена и спросит, откуда это — в драгоценных камнях она разбиралась лучше Власова, поскольку когда-то защитила кандидатскую по минералогии и кристаллографии. И тогда придется рассказать о сумасшедшем старике, о том, что Власов делает в ночную смену в мастерской, когда там никого нет, показать просверленный и, по сути, испорченный жемчуг (целым он был ценнее, чем в бусах и ожерельях). Но рассказывать нельзя, тем более показывать! Обязательно выпросит, а нет, так просто возьмет и потащит к ювелирам Буре, чтобы сделать серьги, ожерелье, браслеты, затем нарядится и попрется на люди — покрасоваться.
После сорока у жены началась патологическая любовь к украшениям, совмещенная с обостренной ревностью. Уже во второй выход Власова в ночную смену она неожиданно явилась к камнерезке и начала стучать в железную дверь. Он долго не открывал, потому что прятал жемчуг и убирал пыль, а когда открыл, жена не поверила, что он был один, заперла входную дверь и начала обыск. Женщины не нашла, решила, что Власов выпустил любовницу через потайной выход, и стала требовать, чтобы он показал, где таковой имеется.
Показывать было нечего, бывший бассейн имел лишь толстую канализационную трубу, по которой спускали воду.
Первый скандал не утихал до утра и потом, когда пришли мастера, переместился в квартиру. Два дня Власов по ночам не работал, однако поджимали оговоренные с заказчиком сроки и на третий пришлось остаться, несмотря на угрозы жены.
На сей раз она не врывалась в камнерезку — собрала вещи и ушла жить на квартиру. Власов не рискнул перевозить жемчуг домой, поскольку слишком хорошо знал нрав жены: ее гордый уход значил лишь, что она могла нагрянуть в любой час суток и взять мужа с поличным.
На работе было несколько стальных шкафов и даже несгораемый сейф в бывшей раздевалке, где Власов устроил себе офис, но там трудились дошлые, с ювелирным глазом, камнерезы, которые уже наутро после того как он распилил первую жемчужину, обнаружили перламутровую пыль, не убранную вовремя. И с ухмылками поинтересовались, что это он тут делал?
Они сразу же заподозрили левый заказ, как с казахским хризопразом, и решили, что Власов зажлобствовал, взялся исполнять его в одиночку, чтоб не делиться с мастерами. Конечно, получив такой заказ, можно было всех уволить и работать самому, но тогда по ювелирному городу поползут слухи, кто-то непременно высмотрит, чем он занимается, и ему крышка — нагрянут люди, надзирающие за всей ювелиркой Забавинска.
Кто они на самом деле и откуда, знал, пожалуй, только Буре. На бандитов не походили, слишком респектабельные, хотя водители у них на вид — бритые уголовники; на чиновников, крышующих промысел, тоже не тянули, ибо на пухлых руках таскали увесистые печатки, ездили на черных джипах, были в приличном возрасте и вели себя довольно скромно. Старые ювелиры называли их надзирателями и помнили еще с далеких советских времен, будто бы они с тех пор никак не изменились, ну, разве что стали чуть постарше. Иногда надзиратели приезжали только к председателю ассоциации, иногда посещали фабрики, частные мастерские, говорят, даже что-то покупали, и однажды заглянули в камнерезку к Власову. Ничего не объясняя, не спрашивая, как иностранцы на экскурсии, походили по дну бывшего бассейна, где располагался цех, посмотрели сырье в ящиках, готовую продукцию и благосклонно позволили работать.
Именно в тот момент Власов понял, что все это — арендованный на сорок девять лет бассейн, импортные станки, дорогие расходные материалы, запасы сырья и готовые изделия — ему не принадлежит. В любую минуту, если этим надзирателям или даже Буре что-то не понравится либо, напротив, что-то очень понравится, он лишится всего. Поэтому вступление в ассоциацию хоть и не спасло от этой постоянной угрозы, но сгладило бы отношения, сделало бы Власова «своим».
Рюкзак уникальных, редчайших перлов им бы точно понравился…
Жена не возвращалась и ни разу не являлась в неподходящее время: видно, с возрастом и эта привычка изменилась, потому что Власов получил повестку в суд на бракоразводный процесс и дележ совместно нажитого. Но сейчас ему было не до судов. Прометавшись загнанным волком целую неделю, он погрузил рюкзак в машину и поехал в Управление ФСБ — сдаваться. Тут впервые выспался на стульях в кабинете начальника, поскольку разговор был очень долгим, бестолковым, с частыми длительными перерывами.
Чекисты советовались между собой, консультировались с Москвой, делали какие-то экспертизы, снова допрашивали Власова и, наконец, изъяли жемчуг. Но приехавшие из столицы оперативники после разбирательства и проверки рюкзак вернули, пожали плечами, дескать, иди, исполняй заказ клиента, ничего противозаконного нет, что не запрещено, то разрешено. На все аргументы, что драгоценности у него обязательно отнимут, разводили руками: вот когда отнимут, тогда приходите, поможем.
А еще чекисты, и местные, и московские, делали недоуменные лица, когда он начинал рассказывать, кто такие надзиратели…