И вот тут является какой-то Щукин, был бы человеком, а то бывший уголовник, убийца! Является и сметает своей преступной рукой все стройное и отработанное. Является и превращает все в хаос. И отчетность, и версию, и возможную премию с досрочно подогнанным повышением. Является и узнает в погибшей свою пропавшую и пропащую — чего уж тут лукавить — жену, которая, оказывается, несколько дней назад сбежала из дома с подругой. И кто бы вы думали подруга? Да, да, та самая Света Светина, которая какое-то время считалась погибшей, а теперь и не погибла вроде как, а просто испарилась, растворилась. Или удрала, а? А зачем, спрашивается, ей удирать? А затем, что…
В этом месте зубы начинали болеть сразу у обоих представителей власти, прибывших в городской морг по зову бдительного патологоанатома. Сразу, и все причем!!!
Зачем было Светке этой — профурсетке молодой — вызывать к себе подругу? Так мало того, самолично привозить ее сюда! Зачем?!
Зачем было таскаться с ней повсюду? Зачем было сводить ее с Удобным? Зачем было подкладывать ее в постель? А потом еще, если верить словам обдолбанного вдрызг малолетнего алкаша, переодеваться в вещи своей подруги и тайком пробираться под утро к себе на квартиру. Зачем, спрашивается, все это вытворялось?
Вряд ли ради забавы!
— Если Удобного заказали свои же и решили таким вот методом отправить его на тот свет, — подал робкий голос молодой оперативник.
— Ага! — сразу обрадовался его старший товарищ, впервые, наверное, открыв рот с того самого момента, как вначале инициативу у него перехватил молодой. — Да, Валентин! Все именно так! Большие серьезные ребята решили наказать своего старшего товарища за подлость и для этого наняли Светку Светину. Чтобы она съездила в соседний город, вытащила из супружеской постели свою бывшую подружку по детскому дому, привезла ее сюда. При этом, заметь, засветилась с ней на автовокзале! И потом… Чушь собачья, Валя! Чушь и вздор! Все не то… Все другое…
— Что? — это Щукин выпалил одновременно с Валентином, у него давно уже голова шла кругом, а в груди пекло так, будто кто туда сунул горячий электрод и осторожно так им там пошевеливал.
— Не знаю. — Покатые плечи под безликой кофтой вяло передернулись. — Мне так лично больше нравится, что Масютин просто-напросто Светке этой надоел, и она решила от него сделать ноги. Подставила подружку под раздачу, его вон жену, а сама смылась.
— Значит, она должна была знать о готовящемся преступлении, — вдруг подал голос толстенький патологоанатом и нервно поправил очки на переносице. — Зачем, простите, она затащила в постель к Удобному эту женщину, если ни о каком покушении не подозревала?
Огненный, раскаленный электрод резко рванулся, и боль полыхнула уже по всему телу. Щукин крепко зажмурился.
Что он здесь делает? Зачем сидит и слушает глупые, нелепые рассуждения о своей погибшей жене? О внезапно ожившей подруге, о каком-то менте, оказавшемся не в том месте и не в то время?! На кой черт ему знать все это, если Томки больше нет?! Все что от нее осталось — это обгорелый человеческий остов с натянутой сморщенной кожей. Да и еще чудом сохранившаяся прядь волос, пломба в передних зубах и коронка на коренном. И это все, что осталось!
Нет, не так немного.
Было еще очень-очень много боли. Чудовищной, нечеловеческой. Она корежила, студила и обжигала. Она крепко держала его за затылок и жала, давила, пригибала к самой земле.
Ну, при чем тут какой-то кулон, что подарил романтичный следак этой шалаве Светке?! При чем тут какие-то фотографии?! При чем все это, если Тамарки больше нет и быть не может?!
Ее просто взяли и сожгли, как лист бумаги, как кучу листьев по осени, как ненужный хлам при переезде. Взяли и сожгли. А ей ведь… ей ведь больно было, чудовищно больно, много больнее, чем ему сейчас, если она еще дышала к тому времени.
— Я… пойду… — Щукин оторвал свой зад от предложенного эскулапом стула и огромной заведенной куклой двинулся к двери.
— Куда?! — тут же вскинулся молодой представитель власти и ринулся было к двери за Щукиным следом. — Как это пойду?! Что значит пойду?!
— Худо мне что-то. — Стас недоуменно уставился на побелевшие костяшки пальцев, следопыт держал его за локоть крепко, того и гляди начнет выворачивать за спину. — Худо мне что-то, мужики!
— Оставь его, — пожалел Щукина старший оперативник и снова отвернулся к форточке с сигаретой, пробормотав напоследок: — Куда он теперь от нее… Ему же ее хоронить еще…
Щукин вышел из кабинета и пошел на светящийся проем уличной двери. Ровный прямоугольник плясал и трансформировался, будто чокнутый. То уползал куда-то влево, то уползал на потолок и медленно крался светлой дорожкой к лампам, разбрызгивающим отвратительный парализованный свет.
Выйти бы на улицу и не упасть на глазах у изумленной публики, подумалось Щукину, когда крепкие его коленки в очередной раз вдруг дистрофически подломились под ним.
Хотя публики может и не быть. Никитыч весь свой финансовый интерес исчерпал. Вадим… Вадиму тоже должно быть по барабану теперешнее горе Щукина. Что ему с гибели Тамарки? Холодно или тепло? Да ни так, ни по-другому. Все равно ему…
Странно, но эти оба и не думали уходить, сидели под высоченной липой на корточках и что-то вполголоса обсуждали. Щукинская сумка стояла там же, возле ствола. Завидев его, выходящего на негнущихся ногах из дверей морга, Вадим вскочил, схватил сумку и испуганно уставился на него. Никитыч остался сидеть, изредка поглядывая в сторону Стаса помутневшими то ли от опохмелки, то ли от пробившей его внезапно мудрости глазами.
— Ну что?! — Вадим глянул настороженно на Щукина и тут же отвернулся. — Она?!
Щукин кивнул. Говорить просто-напросто не мог. Кое-как одеревеневшими пальцами сунул в рот сигарету и с благодарностью принял огонь зажигалки от подоспевшего Никитыча.
— Может, выпьешь? У меня есть, — расщедрился тот вдруг и тут же выудил из бездонных карманов непотребно грязных штанов пол-литра. — Прими на грудь за упокой души, дышать хоть сможешь.
После двух шикарных глотков граммов почти в двести дышать и в самом деле стало чуть легче. Говорить Стас по-прежнему не мог.
Вадим тоже молчал, продолжая таращиться на заросший репейником двор городского морга. Говорил за всех Никитыч.
— Вот жизнь, а! Дряхлая бабка, которая клюку еле до сортира дотащит, живет! А молодая красивая баба вдруг берет и погибает!!! Где справедливость?! — выпалил он с неподдельной горечью, допив оставшуюся в бутылке водку в три приема. — Взять хотя бы меня… Живу ведь! Никому же ни хера не нужен, никому! От меня даже кошки подвальные шарахаются, что говорить о собаках… А живу! И семья ведь у меня была, слышь, парень. Хорошая семья. Кинули, суки. Кинули меня, обобрали. И квартиру, и гараж, и дачу… Все отобрали, подобрав приличную действу мотивацию: не нужно, говорят, тебе, батя, этого ничего. Ибо не работаешь, стало быть, денег нет, а коли денег нет, стало быть, и налоги тебе платить нечем. А платить надо! Ушел на хер в подвал к крысам и их помету. Жрать иногда нечего, кроме этого самого помета, а все равно живу, не издыхаю!.. А девки нету!
— Ты это, слышь, Никитыч, — вдруг подал голос Вадим, молчаливо стоящий чуть в стороне. — Ты бы заткнулся, а! И без тебя все понятно, что кидалово по жизни было, есть и будет, чего тарахтеть без толку!
— Ишь, сопляк, какой толковый, — поспешил обидеться Никитыч, влез в карман своих штанов, поерзал там, выудил слипшийся мякиш черного хлеба и тут же впился в него прокуренными зубами. — Мне, может, обидно до чертей, когда карга какая-нибудь живет, а молодуха сгорела! За какой хрен, спрашивается? Богу, что ли, так угодно?! Да срать он хотел на нас на всех! Это не Богу, а какой-то падле было угодно! И почему-то угодно было именно так, а не по-другому! И какой такой падле, спрашивается?!
Вопрос был провокационный. Гнусный вопрос. Отвечать на него было некому, не ответить было нельзя. Хотя бы в память о нелепой Тамаркиной жизни и страшной мучительной смерти.
Щукин встряхнул гудящей от мыслей и водки головой и обвел глазами двор.
Противным было место. Высокие липы, много лип. И старых, казалось, рвущих макушками низкие тяжелые облака. И молодых, осторожно изгибающихся стволами к солнечному месту поближе. Забор по всему периметру, высокий, дощатый, сто лет назад крашенный и ремонтированный тогда же, пролом на проломе. Бурьян чуть не в рост человека. Вдоль дорожки еще немного скосили, а чуть дальше, в сторону забора, непроходимые чащи. И пыль повсюду. Лохматая, серая, неподвижная. На листьях деревьев, на громадных лопухах, на перекладинах забора.
Он перевел взгляд на милицейский «уазик», затормозивший почти у дверной ручки входной двери. Вздохнул, глянул с сожалением на пустую бутылку из-под водки, которую Никитыч прислонил к липовому стволу. Можно было бы и еще принять, чтобы соображать хоть маленько. Чтобы не саднило так внутри и мысли чтобы хоть немного от Тамарки откачнулись, а то все она и она в голове.
Он перевел взгляд на милицейский «уазик», затормозивший почти у дверной ручки входной двери. Вздохнул, глянул с сожалением на пустую бутылку из-под водки, которую Никитыч прислонил к липовому стволу. Можно было бы и еще принять, чтобы соображать хоть маленько. Чтобы не саднило так внутри и мысли чтобы хоть немного от Тамарки откачнулись, а то все она и она в голове.
— Как думаешь, Никитыч, найдут, кто ее… — Выговорить следующее слово он все же не сумел, оно застряло вместе с воздухом в горле и тут же надулось огромным пузырем.
— Кто?! Эти?! — Никитыч пренебрежительно ткнул заскорузлой дланью в сторону милицейской машины. — И не надейся! Они тиснули на нары одного, им теперь за глаза хватит.
— Думаешь, что это не он?
— Ничего я не думаю. Че мне думать, я не следак! — Никитыч дурашливо захихикал. — И это не мою бабу грохнули, а твою! Вот ты и думай!
— И подумаю!
— Во-во, подумай, подумай! Есть над чем подумать! Удобный Степа был фигурой! Подле него и смерть примешь, как подарочек!
И, сильно шатаясь от выпитого, Никитыч побрел куда-то в сторону огромных лопухов. Вадим остался стоять, по-прежнему не выпуская ручек сумки. С минуту потаращился на согбенную спину Никитыча, вздохнул, презрительно сплюнул себе почти на кеды и неожиданно предложил:
— Идем ко мне, что ли?
— К тебе, это куда? На Угловую? — Щукину теперь уже все равно было, куда идти, хоть бы даже и в преисподнюю.
— Туда! — кивнул Вадим. — Мать в запое у сеструхи третий день, а это недели теперь на две. Отца нет и не было, наверное. Во всяком случае, я его не помню. Такой вот я весь неблагополучный. Так идешь?
— Иду.
Щукин покорно поплелся за парнем на автобусную остановку, с которой они не так давно сюда пришли. Шел и лопатками чувствовал сверлящие взгляды двух оперативников, успевших к тому времени выйти на улицу из здания городского морга…
— Вот принесла же его нелегкая, а?! — с горечью воскликнул тот, что помоложе, и потянулся к старшему товарищу за сигаретой. — Чего теперь делать станем?
— Черт его знает! — последовало осторожное движение плечами, тот тоже закурил, с шумом выдохнул дым вверх и сощурился в спину Щукину. — Спешить не станем, это точно. Масютин пускай пока сидит. Кто знает, что за чертовщина там вышла у него с этими шалавами. Может, он их обоих трахал. Начал со Светки, а закончил этой вот, что сгорела вместо нее. Пускай посидит пока.
— Угу. — Коллега, довольный ответом, на тот же манер выпустил в небо дым, кивнул подбородком в согбенную щукинскую спину и пробормотал озабоченно. — А с этим что?
— А ничего. Что с этим? С ним все ясно. Влип, как дурак, и из-за кого? Из-за бабы! Сотню раз говорил и говорить буду: все зло в мире из-за баб. — Старший в очередной раз глубоко затянулся, через мгновение выдохнул, сощурив глаза, чтобы дым не попал, и покачал головой едва ли не с сочувствием. — Ведь не успокоится теперь. Станет землю рыть носом. Станет искать убийцу своей дорогой покойной супруги, невзирая на то, что та такой паскудой оказалась. Полезет в самое пекло, в самую гущу. А мы… А мы понаблюдаем пока. Глядишь, куда-нибудь он нас и выведет. Да, и еще не мешало бы узнать, куда же в самом деле подевалась эта Света Светина? Куда-то же она подевалась, раз не сгорела?..
Глава 14
Длинный ряд торговых палаток почти заканчивался. Жанна купила двадцать две пачки ненужных сигарет, с десяток шоколадных батончиков, три программы телевидения на следующую неделю, баночку крема для ног, а следов Светланы Светиной так и не обнаружила.
Жанна устала приветливо улыбаться. У нее ныли уже все коренные зубы от пустого ненужного трепа о необязательной подруге Светке, которая просила приехать именно сюда, именно сегодня и найти ее. А вот самой на месте нет…
Никто ничего про Светину не знал.
Может, Женька соврал?! Может, нарочно водил ее за нос с этой самой улицей Семеновской, пытаясь что-то скрыть, но вот что именно?!
Пару раз на нее накатывало тупое, раздражающее до изжоги отчаяние, и Жанна порывалась уехать с этой дурацкой Семеновской, уродливой кишкой растянувшейся на пару километров. Она натерла ноги, она вспотела. Хотелось в душ, холодного чая с лимоном, что ждал ее в модном стеклянном чайнике в холодильнике.
И больше всех этих неудобств ей хотелось все позабыть.
Для начала Женькину гнусную измену, странным образом перевернувшую всю их пускай и не очень складную, но все же совместную жизнь. Потом хотелось позабыть все про эту погибшую девушку Свету, с которой ей не довелось быть знакомой, но с чего-то пришлось делить собственного мужа.
Так… Еще что?..
Еще, конечно же, хотелось позабыть собственную глупость, заставившую от отчаяния прыгнуть в постель к Виталику. Потом абсолютно непонятное поведение Илюши Гаврикова. И уж совсем не хотелось вспоминать о том, что теперь она дома совершенно одна, раз Женьку посадили, а ребята уехали в лагерь. И что вечером придется вернуться в пустую, гулкую квартиру и прожить там как-то до самого утра.
Все бы это позабыть, и можно было бы считать, что жизнь налаживается.
Ребята, отдохнув, вернутся. Женька тоже, поскольку никого не убивал, и с этим очень скоро разберутся кому следует.
Они снова станут жить вчетвером, и им даже вид не нужно будет делать, что будто бы ничего не произошло. Ничего же не произошло! Все же позабыто!
В сентябре они отведут ребят в школу. Женька снова станет ходить на службу. Она будет ждать возвращения и мужа, и сыновей, а ночами…
А ночами они снова, может быть, станут безмятежно, просто беспутно счастливы, как когда-то.
Жанна вздохнула, поднимаясь со скамейки, где присела отдохнуть от своего бесполезного вояжа.
Может, будут они счастливы, а может, и нет. Это еще вопрос, с огромным уродливо изогнутым знаком.
Кто-то же грохнул эту девку. Пускай даже и за компанию с бандитом. Вот и нужно ей теперь шевелить одним своим местом и попытаться найти хоть одного мало-мальски приличного подозреваемого, чтобы поменять его местами с собственным мужем. И вот когда ее Масютин выйдет из-под стражи, тогда…
А уж тогда и позабыть обо всем можно. Когда Женька снова окажется дома, рядом, у нее абсолютно не будет никакой нужды в этом самодеятельном расследовании. Абсолютно никакой!!! Плевать ей на смерть этой распутной девки и на смерть ее любовника.
Только бы вот найти еще этого подозреваемого. И подсунуть его коллегам мужа в качестве утешительного приза.
— Добрый день. — Жанна вымученно улыбнулась, сунувшись в следующее окошко следующей палатки почти по пояс. — Душно тут у вас…
В палатке, набитой всякой освежающей дыхание дребеденью, было просто невыносимо дышать. Железный остов накалился до температуры, соперничающей с температурой доменной печи. Казалось, еще немного, и черный металлический остов начнет медленно пузыриться и стекать на асфальт лужицами грязной руды. Ни кондиционера — упаси господи, какой кондиционер, унесут вместе с торговой точкой, — ни вентилятора не наблюдалось. Продавец — молодой парень лет двадцати, с взмокшими от жары волосами и остановившимся взглядом прозрачно-голубых глаз едва дышал, боясь хватануть лишнюю порцию обжигающего воздуха.
— Вам чего, барышня? — просипел он, едва скосив на Жанну взгляд. — Шоколада нет, весь растаял. Мороженого нет по той же причине. Напитки только горячие.
— Мне Светку Светину нужно, — проникнувшись его отчаянным положением, сразу выпалила без предисловий Жанна. — Ищу эту стерву целый день.
— А зачем? — То же тупое равнодушие, сквозившее из тупых равнодушных глаз. — Зачем вам, барышня, Светка?
— Это не она мне, а я ей!
Ей пора было выбираться из душного зева пылающей жаром палатки, если не выбраться прямо сию минуту, можно остаться там насовсем. К телу давно прилипла вся одежда. Виски давило от духоты и усталости. Ноги саднило от нажитых на улице Семеновской мозолей. И вот если сию минуту ей не вылезти из тесного проема на улицу, то она умрет прямо так: половина туловища на июньском солнцепеке, а голова, плечи и грудь в огненном жерле раскалившейся докрасна палатки.
И именно по этой самой причине, наверное, она безо всяких переходов принялась орать на бедного парня, вяло обмахивающегося старой скомканной веером газетой. От жары, от отчаяния и от сознания того, что смерть ее даже ближе, чем она могла себе предположить.
— Эта тварь заставила меня таскаться от палатки к палатке! Она сказала — найдешь! Я и ищу! А ее нигде нет! А это ей, а не мне нужны бабки, понял?! — Про деньги она придумала уже на ходу, заметив робкое мелькание мысли в остановившихся глазах продавца. — И с какой такой радости я должна искать эту скотину?! Чтобы дать ей в долг?! Да ей даже в зубы мне после этого дать…
Следующее слово было неприличным. Она его пару раз слышала от старшего Антохи, и оба раза тот был наказан за непотребство в выражениях. Но коли уж назвалась неприличным грибом, нужно было корячиться в тот самый кузов на таких же неприличных условиях, и поэтому, набрав в грудь побольше покалывающего трахею воздуха, Жанна с чувством закончила: