— А сейчас, — продолжил Щукин, поднимаясь с табуретки и заполняя собой все тесное пространство комнаты. — Сейчас нам всем надо отдохнуть и подумать.
— Отдыхать и думать станем вместе или?.. — Жанна не хотела, да напряглась.
Где и как отдыхать, скажите?! В этой конуре?! Или в такой же, но по соседству?!
Она переволновалась, измучилась, устала, и ей сейчас не до того, чтобы о чем-то думать. И так, слава богу, надумано за всех и про все.
— Отдыхать?.. — Щукин вздохнул, потеребил для чего-то воротник своей рубашки, недовольно поморщился и говорит: — Отдыхать ты ступай домой. Завтра мы тебя отыщем. Вадим, надо бы проводить барышню из ваших трущоб, хорошо?
— Без проблем, — живенько отозвался Вадим и тут же нетерпеливо: — Ну а Светку когда начнем искать, а, Стас?
— Светку? А вот завтра и начнем. Не могла она уехать далеко, поверь мне. Не могла! Не за так же она все это дело делала. Факт, не за бесплатно! И не думаю, что кому-то очень хочется этой бродяжке заплатить. Здесь она… Сердцем и всеми кишками чую, что она где-то рядом крутится. И крутиться будет, пока либо мы ее не поймаем, либо заказчик ее не оприходует.
— Как это? — отозвался Вадим.
— Не станет никто платить этой дуре! Поверь, не станет. А сейчас идемте, хватит уже томить красотку, устала она…
Глава 16
— Ты сволочь, Гавриков!!! Сволочь и ментовская потаскуха!!! Ты подставил меня, как последний мудак!!! Ты хоть понимаешь, какую подлянку мне кинул, а?! Понимаешь или нет?!
Масютина словно прорвало, он орал уже битых полчаса на своего дружка по застольям. На того самого Илюху Гаврикова, с которым под бутылку водки и батон докторской колбасы мечтали о безвозвратной холостяцкой жизни. О том, как хорошо было бы хоть на день, хоть на два, да все вернуть. И еще на рыбалку с ним ездили, тоже тайком и украдкой от жен.
Илюха, хоть и не был женат официально и поселял на своей жилплощади каждый квартал новую супругу, приличия соблюдал. И всякая вновь прибывшая в его обитель удостаивалась чести быть обманутой просто хотя бы потому, что такова участь всех жен.
Так вот: ездили же на рыбалку, и девочек с собой брали, и ни разу потом не сдали друг друга.
Чего же теперь?! Чего теперь он кинул Масютина один на один против своры коллег, изо всех сил старающихся раздавить, обвинить, закрыть?!
— А если бы этот мужик не явился в наш город, что тогда?! Вот он взял бы и не стал искать свою жену просто потому, что она бывшая путана! Что скажешь, Илья?! Что тогда было бы со мной?! Пошел бы по статье, так?!
— Возможно, Жень. — Илюша совершенно скуксился.
Он уже тридцать минут сидел, скорчившись, на собственном диване в собственной гостиной. Сидел, слушал, признавал справедливость обвинений, молчал, потому как оправдываться не было смысла, и потирал ноющую скулу. Это Женька ему вмазал сразу, как только порог переступил. Прямо с ходу кулачищем по лицу. Хорошо вовремя среагировал и чуть уклонился. Удар пришелся по скуле, а иначе…
Иначе красоваться бы с синяком недели три. У Женьки удар поставлен хорошо, рука тяжелая, три недели — как приговор…
— И ты, паскуда, не помог мне!!! — снова заорал Масютин и подпрыгнул, ударив по нижнему плафону дорогой Илюхиной люстры.
Он знал, что Гавриков дорожит каждым предметом интерьера, оттого и саданул по дорогому стеклу. Видел, как бывший дружок моментально напрягся и дернул кадыком, и нарочно взял и стукнул еще раз.
— Ты это… Хорош чертовщиной заниматься, Жень, — взмолился, не выдержав, Гавриков и поправил сползающие с плеч растянувшиеся лямки домашней майки. — Что я мог в той ситуации?! Что?! Кто бы меня послушал, даже скажи я, что ты был в кабинете?! Видеть тебя не видел. На момент вызова ты был там, а раньше? Раньше где ты был?
— В Караганде!!! — Масютин едва снова не кинулся на Гаврикова с кулаками, до того тот был ему противен. — Где я мог еще быть?! Неужели ты думаешь, что я мог эту девчонку собственноручно да с таким подходом убрать?!
— А кто тогда? — мяукнул Гавриков и тут же втянул голову в плечи, Женька снова подскочил к нему и замахнулся.
— А почему я?!
— Ты на фотках был? Был! Со шлюхой этой детдомовской таскался? Таскался! Изменяла она тебе? Изменяла! Все сходится. А в кабинет ты мог вернуться уже после того, как все случилось, Жень. Я же не сиднем сидел за пультом. Выходил пару раз, то в туалет, то покурить. Ты мог запросто мимо дежурки проскочить незамеченным.
— Мог! — неожиданно согласился Масютин и, обессилев вдруг от собственного беснования, упал в глубокое Илюхино кресло — тоже предмет гавриковской всегдашней гордости. — Мог! Но не проскакивал! Я сидел и как дурак ждал ее звонка. Машина была в сервисе, в гараж тащиться была охота, как же! Не на улице же было ждать! Хата в ту ночь была не наша.
— Слышь, Жень, а она знала, что ты ее станешь там ждать?
— Не помню! Знала, не знала, какая разница! Неужели ты думаешь, что это она меня так лихо подставила?! — он не хотел, да заорал снова.
А почему заорал? Да потому что Гавриков именно так и думал. И карту раскидывать не надо — думал именно так. Да чего уж перед самим собой выпендриваться! Он и сам… так думал. Понять только не мог, зачем ей было использовать именно его! Почему его?! Что он ей плохого сделал?! Он бы понял еще, если бы на подобную гнусность сподобилась Жанка, но чтобы Светлана!..
Ему было очень больно, очень. И оттого, что подставился таким вот глупым образом. И оттого, что семью под такой позор подвел. И больнее всего, наверное, от Светкиного предательства было.
Вот она, плата за искренность! Вот, вот как поступают с ними со всеми бабы! Подличают, предают, подставляют, изменяют, а потом еще чего-то хотят взамен! Хотят искренности, добра, тепла…
Так вот приблизительно он думал, выходя из СИЗО, где ему сообщили «радостную» весть — которая новостью для него уже не была — о том, что сгорела, оказывается, совсем не та телка, а другая. И ее труп, кажется, муж опознал. А коли не Светина сгорела, то все меняется. Все предыдущее теряет смысл, но ему все равно пока надлежит побыть дома в отпуске и постараться никуда не уезжать.
Он плохо помнил, как вышел на улицу. Перешел на другую сторону дороги и, побродив по скверику, уселся на скамейку.
Была ли радость от освобождения оттуда, куда сам не раз отправлял людей? Да, пожалуй. Но к ней примешивалось столько горечи, столько скорби, столько обид, что радость эта крохотным мыльным пузырем устремлялась в никуда, ничего не оставляя после себя. Никакого следа, кроме оскомины.
Сколько просидел он в сквере, анализируя все, что случилось, что сообщили только что и то, что он знал лично, неизвестно. Часы ему вернули, но на руку он их не надел, сунув машинально в карман пиджака. Лезть за ними и сверяться с солнцем, которое торчало в небе, будто гвоздем пришпиленное, не хотелось. Вот и сидел. Вот и думал, вот и печалился.
Чуть позже накатила злость.
На себя, на дурака, наворотившего дел, за жизнь не разобраться. На Светку, на подлюку подзаборную, которая все врала. Врала безбожно! На Жанку тоже злился. Была бы немного не такой, немного другой, глядишь, ничего бы и не случилось в его жизни — ни беды, ни Светок там всяких разных.
Какой именно должна была быть Жанка, Масютин, если честно, и сам не представлял. Но что-то же было не так! Неспроста же он по чужим юбкам шарился.
И эта вот самая злость и погнала его к Илюхе Гаврикову. На ком-то он должен был все это выместить. А на ком, кроме Илюхи? Он первым оказался под рукой…
— Ребята теперь не знают, как эту сгоревшую бабу к делу пришить. Черт! Одна мудота, честное слово! — пожаловался некстати Гавриков.
— А ты подскажи ребятам, что я теперь на свободе. Пускай подсуетятся и как-нибудь ее на меня повесят! — зло фыркнул Масютин, откидываясь на спинку кресла и устало прикрывая глаза. — Вот никогда не думал, что сам же от своих же…
Гавриков на него неприязненно покосился.
Не таскался бы при живой жене с малолетками, ничего бы и не вышло такого.
Ему лично что? Ему без разницы. Сегодня одна, через полгода другая. Детьми он не отягощен, а баб имеет право менять как перчатки.
А у этого засранца жена и двое сыновей. Да какая жена! Он вот — Илюха — сколько ни пытался, ничего подобного в свой дом не приводил ни разу. Так, шелупонь одна, а не бабы. А Жанка!..
Жанка у Масютина — первый сорт баба! Супер! Что фигура, что грудь, что физиономия. И стиль! Главное, стиль есть у бабы! Всегда знает, что надеть, какую под это сделать прическу, как все обустроить дома. С такой ведь и в мир, и в пир, и в добрые люди не стыдно!
А Масютину все не то! Все чего-то еще хотелось! Вот и доигрался, красавчик! Хотя что теперь от его красоты осталось. Так, пшик один червивый.
Брюки измяты. Лацканы пиджака и карманы засалились. О рубашке и говорить нечего, словно клок использованной туалетной бумаги.
Брюки измяты. Лацканы пиджака и карманы засалились. О рубашке и говорить нечего, словно клок использованной туалетной бумаги.
От шикарной шевелюры, предмета гордости и восторженных взглядов молоденьких дурочек, ничего не осталось. Лохмы сальные, за уши заправленные. Глаза потухли, щетина черной тенью обметала лицо.
«Подрастерял, подрастерял свой лоск, бродяга», — неожиданно со злорадством подумал Илюха и покосился на свои стоптанные тапки.
Помнится, как-то застал Масютина едва выбравшимся из кровати и не устоял, позавидовал. Тот выглядел если не лордом, то лицом, весьма к нему приближенным.
Какие-то немыслимые тонкие портки, чудом зацепившиеся за задницу, так эффектно оттеняли масютинский торс и все, что к нему прилагалось, что Гавриков не хотел, а почувствовал себя полным уродом. Тапки, даже обыкновенные домашние тапки Женька переставлял по коридору с таким видом, будто это были туфли ручной работы. И пошел на кухню, позевывая и почесывая живот, и опять-таки все шло ему, не вызывало отвращения. А пройдись так Гавриков…
Теперь же все не так. Теперь Масютина изрядно помяло. И не в рубашке и штанах дело, а в жизни самой.
Шутка ли! Мент отсидел на нарах почти неделю! Пускай и отпустили за недоказанностью, ну и что! А эта нелепая связь с шалавой! Разве за это начальство благодарность объявит? Черта с два!
Лететь ему с работы, снова гадко порадовался Гавриков и тут же похвалил себя за предусмотрительность. Молодец, что не рассказал про Масютина, что тот будто бы в кабинете проторчал большую половину ночи. Он не видел? Не видел! А если даже и видел, то никому ни о чем не сказал. Трус? Да ну и ладно, переживет как-нибудь и это, лишь бы…
Лишь бы Масютин поскорее ушел сейчас и не грыз его справедливыми упреками. Пускай тащится куда глаза глядят. Хочет — пускай свою профурсетку ищет. Хочет — к жене возвращается. Только вот вряд ли Жанка теперь простит. Вряд ли. И хорошо бы, если бы не простила.
Женька Масютин словно услышал его мысли, потянулся с хрустом, глянул вокруг себя с деланым недоумением, вроде что это я тут делаю. Поднялся с кресла и, не говоря ни слова и даже не глядя в сторону потирающего скулу Гаврикова, пошел к выходу.
А Гаврикова такое его невнимание снова вдруг обидело.
Уж лучше бы орал, уж лучше бы снова по морде дал, чем вот так вот, как мимо пустого места.
— Жень, ну ты чего теперь делать собираешься? — не выдержал Илья и полез с вопросами, когда Масютин уже открывал тяжелую бронированную дверь.
— Домой я иду, Илюха. Домой… — И Женька печально вздохнул. — Нагадил я там, придется зачищать.
— А-аа… а с этой-то что? — как было не спросить, интересовало же и в самом деле.
— С кем? — Масютин неискренне улыбнулся Гаврикову прямо в зрачки.
— Ну, с этой твоей Светой Светиной! Ладно тебе прикидываться! — вот Илья совершенно искренне обиделся на старого приятеля, не то что он. — Мне-то можешь по ушам не ездить, не дурак, понимаю.
— И что ты понимаешь? — В темных глазах Масютина, до этого момента потухших, безучастных и еще бог знает каких, словно кто угли поворошил старой кочергой, занялось что-то моментально. — Что понимаешь, Илюха?
— Ну… Искать станешь ее. — Илья его занимающегося пламенем взгляда не выдержал, побежал тут же глазами по собственным стенам. — Искать, говорю, станешь… Или нет?
— Стану! Еще как стану!
Масютин повернулся к Илье спиной, намереваясь выйти из квартиры, но тот снова прицепился:.
— А найдешь, что станешь делать, Жень? Если найдешь? Ведь ты небось как никто знаешь, где эта тварь может прятаться! Прячется, ведь так?
— Прячется, — согласился тот, не оборачиваясь, но и порога не переступая.
— А найдешь, тогда что, Жень? — Гавриков даже его за рукав подергал, призывая к вниманию. — Найдешь, что станешь делать, Жень?
— Найду если?.. — Один шаг через порог, второй, резкий поворот головы на Гаврикова, едва заметная, но очень страшная искра, брызнувшая на Илью из Женькиных глаз, и… — Если найду, то убью непременно!
И ушел. Потянул на себя дверь с такой силой, что Илья едва лбом о притолоку не гвозданулся, потому как дверь-то хотел попридержать.
Все, ушел. Его запер в собственной квартире, будто он инвалид какой-то или маломощный, что закрыться сам не сможет. Ну и пускай идет, пускай.
Что он тут наговорил, уходя? Гавриков минуты три постоял в прихожей, теребя растянувшиеся лямки своей майки. Выпячивал губы, морщил лоб и все думал и думал, как ему поступить. Он же никогда и ни в чем не любил принимать решения. Никогда. Даже с бабами этими идиотскими. С ними тоже все происходило как-то помимо него.
Захотела — поселилась. Расхотела — съехала. Он ведь никогда никого не приглашал и не выгонял. Ну или почти никогда…
Ах, ах, ах, Женя, Женя! Разве можно разбрасываться такими неосторожными заявлениями? А если кто услышал бы, а? Что тогда? Кто-нибудь посторонний, а?
Как быть? Как быть?
Нет, не так…
Кем быть? Кем быть?
Иудой или гражданином? Гражданином или иудой?!
Хотя почему это сразу иудой? Что подлого в исполнении гражданского долга?! Он, может, человеку жизнь спасает! А это уже гуманизм!
Гаврикову хватило трех с половиной секунд, чтобы добраться до телефона в гостиной и набрать нужный номер.
— Але! Это я! — пролепетал он с благоговением и даже губы облизнул от волнения. — Да, да, я это! Ага… У меня был сейчас Масютин! Он такое сказал!!!
Минуту он трепетно слушал, почти перестав дышать, лишь успевая слизывать языком пот с верхней губы, а потом выдохнул:
— Он сказал, что как только найдет ее, то убьет!!! Ага… Ага… Понял… Нет, что вы! Я не ошибся! Так и сказал: найду, убью!!!
Глава 17
Сколько она себя помнила — вот как только осознала, что она живет, что у нее есть руки, ноги, теплый и вечно ноющий голодом живот, что она может мерзнуть или, наоборот, маяться от нестерпимой жары, — она никогда и никому не была нужна.
Никогда!!! Никому!!!
Ни разу с тех самых пор, как ее поместили в детский дом, ни у кого не возникло желания ее удочерить, хотя она была очень симпатичным ребенком. Белокурые кудряшки весело скакали вокруг улыбающейся мордашки, когда она летела навстречу вновь прибывшим посетителям. Тянула ручонки, забиралась на коленки, шепелявила, читая наизусть стишки, и улыбалась, улыбалась, улыбалась без конца. Ей ведь так хотелось понравиться! Так хотелось, чтобы и ее увели через огромные страшные ворота в тот сказочный, совершенно другой мир, который она иногда подсматривала сквозь щели в дощатом заборе.
Там, в этом мире, у девочек и мальчиков были папы и мамы. Они водили своих детей на прогулку, держа их за руки, и никуда от себя не отпускали. Они покупали им игрушки, мороженое, красивые платьица и брючки.
Они любили их! Целовали! И брали на руки, когда дети уставали.
А ее никто не целовал, никто не брал на руки, никто не любил.
Нянечки скупо улыбались, воспитатели отсылали в игровую комнату, учителя настоятельно рекомендовали больше времени уделять урокам и не быть столь легкомысленной.
А она не была легкомысленной! Она была хорошей и просто хотела, чтобы ее немного, ну хоть чуть-чуть кто-то любил. Не из чувства долга, не из сострадания, не по приказу, а просто потому, что она есть.
Ничего не получалось! Ничего у нее не выходило! Доходило просто до смешного или до ужасного, кто знает.
Однажды она подслушала разговор двух воспитателей, которые с ужасным придыханием рассказывали жуткую историю о каком-то маньяке, который будто бы объявился в лесопарковой зоне в соседнем микрорайоне. Он будто бы нападает даже днем и то ли душит своих жертв, то ли просто убивает, то ли уволакивает куда-то. Ходить там стало очень опасно, не то что гулять. Народ вроде пропадал целыми толпами.
И она решилась!
Пролезла через пролом в заборе, к тому времени они — старшеклассники — были почти хозяевами всей территории. Так вот: пролезла в пролом, села на троллейбус и проехала по проездному, осторожно извлеченному из сумочки вахтерши тети Зины, целых две остановки. Ехала, смотрела по сторонам и дивилась.
Ну, хоть бы контролер подошел, что ли. Не контролер, так кондуктор. Она же вошла в троллейбус и, демонстративно пройдя мимо нее, села на место для детей и инвалидов. Та даже бровью не повела. И даже не приказала густым сочным голосом, чтобы граждане обилечивались. Всем приказывала, а ее проигнорировала. Почему? Она же не знала, что у нее в кармане лежит украденный проездной!..
Потом и вовсе чудеса пошли.
Она вышла на остановке, где, по слухам, орудовал кровожадный маньяк. И совершенно без опасений углубилась в темноту аллей. Время клонилось к вечеру, народу почти не было. А те, кто и был, шли торопливо, то и дело оглядываясь.
Она не оглядывалась. Она шла медленным прогулочным шагом, воткнув в растянувшиеся карманы спортивной кофты свои острые кулачки. Шла и размышляла. Размышляла и ждала.